* * *
Дядька был в Европе всего раз - он полз по ней на брюхе и катил на танке. Он любил рассказывать, как бежал в 45-ом со знаменем по крыше рейхстага и уже хотел его водрузить, но как раз в это время Сталин издал приказ, что водружать должны русский и грузин. После упорной борьбы знамя у дядьки отобрали, и с тех пор за границу его никто не пускал. Ни с флагом, ни без. Все говорили - из-за того, что дядька еврей, но сам он считал, что они боялись - вдруг он вновь заберется на крышу и водрузит?
Сорок лет дядька дальше Риги не ездил, и вот на сорок втором году после исторической борьбы за знамя его вдруг выпустили.
Дядька так растерялся, что взял с собой только ордена и грибы. Он трясся в двухместном купе: на одной полке он, на другой - грибочки.
Поезд мчался на Запад, дядька глядел в окно и думал, что времена меняются: когда-то он проделал этот путь на брюхе, а вот сейчас - на поезде.
На немецкой границе вошел таможенник и попросил визу.
- Ферфлюхте, - удивился дядька, - что еще за виза?!
Визу он взять забыл. Возможно, потому, что первый раз полз без визы.
Таможенник попросил дядьку покинуть вагон.
- Их бин панцирь официр, - строго объяснил дядька.
Несмотря на это, таможенник настаивал. Он вежливо попросил его сойти с поезда. Дядька вежливо послал его матом. Началась отечественная война - немец наступал, дядька отходил в глухую защиту, и вот, когда немец потянул дядьку за лацкан пиджака, начался Сталинград.
- Цюрюк! - рявкнул дядька. - Хенде хох!
Он перешел в наступление на всех фронтах:
- Их бин на советской территории, сука! Их бин панцирь официр, блядь - гремели орудия, - жаль, я тебя под Сталинградом не уложил…
Наступление было неожиданным и молниеносным. Блиц-криг. Немец бежал и больше не появлялся. Поезд тронулся. Так дядька вошел в Германию второй раз. И второй раз без визы..
Всю Германию он промолчал. Сидел прямо, не двигаясь, не опираясь о стенку спиной - в дядьке сидело еще несколько немецких пуль.
- Подарок дядюшки Ганса, - называл их дядька.
Он сошел с поезда, гремя медалями, и долго держал Виля в своих могучих объятиях.
Потом они вышли с вокзала, и дядька грозно оглядел город.
- Что-то я его не помню, - произнес он.
- Ты тут не полз, - сказал Виль, - ты его обогнул…
На дядьку смотрели все, даже лошади. Жители останавливались с широко раскрытыми ртами.
- Что они на меня смотрят? - спросил дядька.
- Тут не принято носить ордена, - ответил Виль.
- Не принято - когда нету, - заметил дядька и прицепил еще один - "За взятие Берлина".
Он был красив, его дядька, было в нем что-то бальзаковское - большой, широкий, голова старого льва - он занимал собою всю улицу, его сторонились прохожие и трамваи. Он как-то сразу оказывался по обе стороны знаменитой лингвистической речки. Но она была ему по колено - как на этой стороне он матюкался по-русски, так и на той.
- А ты говорил - лингвистическая граница, - смеялся он, - нет, серьезно, если б не война - я б немецкого не выучил.
Дядька знал по-немецки три слова - цюрюк, хенде хох и ферфлюхте, а также несколько специфических фраз, типа: какого дивизиона? сколько танков? сколько снарядов? - под Сталинградом дядьке приходилось периодически допрашивать фашистов.
Как ни странно, старых знаний дядьке вполне хватало - он свободно общался с жителями.
- Их бин панцирь официр, - представлялся он, входя в какую-нибудь лавку и протягивая свою огромную ладонь, - Сталинград, драй унд ферциг! Седьмой танковый дивизион… А вы какого дивизиона?
Горожане обычно удивлялись - они давно не служили, но потом, под обаянием дядькиных глаз, приходили в себя и начинали дядьку расспрашивать о его судьбе. Дядька с охотой рассказывал. Виль переводил. Вид дядьки и его рассказы производили на жителей сильное впечатление - они видели в нем освободителя Европы и, в частности, их пятиязычного города.
Они улыбались, делали подарки, угощали вином.
- Симпатичные люди, скажу я тебе, - говорил он, - может, если б не умер Ленин - мы б тоже были такими.
Надо сказать, дядьку поражало все - нектарины, мосты, клошары, проститутки, кофе со сливками и особенно машины. Он любовался ими, как любуются девушками в ранней юности. Он их нежно гладил по крыльям, ласкал бамперы и незаметно для Виля поцеловал "Ягуар". Не было машины, в которую бы он не залез, под которую б не нырнул - с его животом, проползшем пол-Европы, это был почти подвиг.
Дядька был автомобилист. Здешние машины его убивали. Он никак не мог понять, почему тут они такие красивые, смачные, чистые и прекрасные, а там - уродливые, ржавые, громыхающие.
- Ну, что я тебе скажу, - вздыхал он, - возможно, если б Ленин не умер - и у нас бы были такие.
Дядька управлял самым большим автопарком города. Машины там бесконечно ломались, шоферня материлась, пила водку, попадала в аварии - дядьку вечно таскали по судам, и если б он не был такой красочный, такой Рубенс, большой, в орденах, с подарками дядюшки Ганса в спине - его б давно посадили.
Он входил в кабинет к следователю, будто был на белом коне, гордо, откинув белую голову.
- Их бин панцирь официр, - начинал он.
И куцый следователь поднимался, потел, начинал что-то лепетать и протягивал потную ладонь. Дядька брезговал…
Он рассказал Вилю, как спасал евреев-врачей во времена нашумевшего дела:
- Ну, что я тебе скажу - время было страшное.
Гинеколог был у меня на самосвале, профессор-окулист работал диспетчером, а своим личным шофером взял светилу-отоларинголога. Можешь не верить - я тогда спас цвет нашей медицины. Потом, когда Сталин сдох - их всех снова взяли на работу, а один от меня не хотел уходить.
- Шофера, - говорил он, - не сделают врагом народа. Ошибся… А это что за штуковина? "Ламбаргини"? Двери наверх открываются! Космос!
Дядька раскрывал рот, как первоклассник перед эскимо.
Несмотря на свои семьдесят дядька был ребенком. Радио, магнитофоны, воки-токи были для него, как игрушки. При их виде глаза его загорались, он вертел, крутил, проверял внутренности. Всему он радовался, как мальчик. Он перепробовал все мороженые, пережевал сотни жвачек, кусал манго и пил кокосовое молоко.
- Если б Ленин не умер, - повторял он, - у нас бы и кокосы были…
Виль возил его по всей стране - поднимался в горы, залезал в пещеры, ел "bouilla besse", пил молодое "божоле", вдыхал покой и мир на зеленых равнинах.
- Ну, что я тебе скажу, Виллик, - вздыхал он, - меня в жизни потрясли две вещи - война и это! Ты взгляни, какие здесь дома, какие карбюраторы у машин и как ощипаны куры!
- Все это материя, дядька, - отвечал Виль, - материя.
- А о духовном мы с тобой говорить не будем. Мне туда возвращаться!
О политике дядька не говорил.
- А ну ее к чертям собачьим, - давай лучше споем.
И затягивал что-нибудь военное: "Вьется в тесной печурке огонь".
Виль подхватывал.
- А о чем здесь поют? - спрашивал дядька.
- Как прекрасно в горах, в час зори молодой.
- Тоже неплохо… Просто, чем бы я был без войны? Я б даже немецкого не знал… Мне нельзя языки изучать. Мне для французского нужна война с Францией.
- Дядька, - попросил Виль, - обойдись без французского. Я люблю Париж.
О духовном дядька не говорил - он читал.
Он брал с полки книги и скрывался у себя. Всю ночь напролет из его комнаты доносились вздохи, мат - дядька читал Солженицына. Когда он выходил утром - его качало.
- Пьянею, - говорил он, - чистый спирт! Зачем я приехал, Виллик?
- Оставайся, дядька? - предлагал Виль.
Дядька взрывался:
- Я? Член партии? Панцирь официр?!
И вновь уходил читать. Из комнаты доносился рев, проклятия, однажды он вышел в слезах.
- Что такое, дядька? - спросил Виль.
- Сволочи! - вскричал дядька. - Кто бы мог подумать, что они такие сволочи?!
- Кто, дядька?
Он метнул взглядом, но не ответил.
Он был абсолютно потерян. Все, что создавали в нем на протяжении 70-ти лет - рухнуло в три дня.
Хотя дядька это отрицал.
- Не преувеличивай. Рухнула всего половина. Вторая держится и довольно неплохо.
Однажды ночью, читая, он рухнул с кровати. Виль думал - гром. Он вбежал, весь бледный.
- Не волнуйся, - успокоил дядька, - это не я. Это вторая половина.
Он перестал ездить по стране, стоять у витрин, любоваться игрушками - он пожирал литературу.
Однажды утром он явился к Вилю с грудой книг на руках.
- Забери, - угрожающе попросил он, - мне возвращаться надо. Забери!..
С тех пор дядька не дотрагивался ни до одной книги. Он бродил в орденах по городу и думал. Он был все так же красив, дядька, но не так радостен.
- Не переживай, дядька, - говорил Виль, - меня тоже это потрясло, когда приехал. Потом привык.
- Ты меня не учи, - оборвал дядька, - я пол-Европы на пузе прополз!
И снова уходил из дому и бродил вдоль лингвистической речки и думал на русском на всех ее берегах.
Виль не знал, как дядьку развеять.
Он ему говорил, что и здесь не все хорошо. Что он одинок, нет друзей, люди равнодушны, язык забывает, мясо постное.
- Я тебе сейчас дам по шее, - сказал дядька, - я три часа стою за кислой капустой! Я им всю жизнь отдал и кусок ноги. А они меня обманывали. Зачем я сюда приехал, Виллик?
Дядька запил. Он пил молодое "божоле" и пел песни времен войны.
Виль пошел да крайнюю меру, на лечение шоком - он купил дядьке "видео". И вывел его из странного состояния. Тот влюбился в аппарат, часами записывал. И только историю - Ленин, Троцкий, процессы, чистки, война. Он просматривал их по десять раз, анализировал, сравнивал. Потом он задал Вилю вопрос: - Ты говоришь, что хорошо разбираешься в видео. Тогда скажи - как переписать фильм с одной кассеты на другую?
Виль несколько растерялся.
- Тут нужно два магнитофона, - ответил он.
- Что я и думал, - закачал головой дядька.
Дядька дико возражал, но Виль купил ему и второй. Дядька сидел целыми днями дома и переписывал политические фильмы - гремела гражданская, картавил Владимир Ильич, звал в бой Троцкий и мягко улыбался Сталин.
- Дядька, - кричал Виль, - тебя арестуют на границе!
- Меня? Члена партии? Панцирь официра?!
После прочтенных книг эта фраза звучала как-то менее уверенно…
Чтение он возобновил, но довольно странным образом - он читал только Мандельштама.
- Мне на плечи кидается век-волкодав, - декламировал он по утрам, - но не волк я по крови своей!..
Перед отъездом они пошли в китайский ресторан. Дядька ел палочками, чертыхался, у него все падало. Потом он как-то тяжело повернулся к Вилю, как-то грузно и печально произнес:
- Всю-то я свою жизнь просрал, Виллик.
И добавил:
- И кокоса там не будет. Даже если Ленин воскреснет…
На вокзал они взяли маленький грузовик - дядька увозил дневную продукцию "Philips". Вещи заняли весь кузов. Они тряслись рядом. До поезда оставался еще час. Они сели в кафе, прямо на перроне и молчали. Пили "божоле" и молчали. Потом дядька захотел воды.
- Как вода по-немецки? - спросил он.
- Не помню, - сказал Виль. Ему было не до воды.
- Постой, постой, как же это, похоже на идиш.
За полчаса до отъезда дядька начал вспоминать, как вода по-немецки. Время текло. Вдруг он закричал.
- Вассер, - завопил он, - вассер!!!
Официант побежал приносить.
- Ну, что я тебе говорил, - торжествовал он, - все это ерунда, что языки забываются. Я то не забыл!..
Наконец, подали советский вагон. Виль содрогнулся - темный, с подтеками, с запертой дверью и задраенным окном. Из остальных вагонов улыбались, высовывались по пояс, дымили сигарами, они были пронзены светом. От этого, с гербом, пахло страхом и холодом. Казалось, к составу прицепили тюрьму. Из нее выпрыгнул проводник - подонок в черном галстуке и желтой рубахе, видимо, лейтенант, возможно, старший, палач-любитель.
Дядька протянул ему билет и подонок раскрыл рот: он орал на дядьку, тыкал, толкал в места, где были пули - в билете было что-то неправильно. Дядька растерялся - за месяц он отвык от всего - от таких харь, такой злобы, такого хамства. Он забыл все это, бедный дядька.
Но он быстро вспомнил, он все восстановил в секунду. Из глаз его блеснула молния, изо рта ударил гром!
- Их бин панцирь официр! - рявкнул дядька. - Их бин Сталинград.
Проводник обалдел. Он неожиданно отдал честь и взял на караул.
- Грузи, паразит, - приказал дядька.
- Яволь! - выстрелил проводник и начал грузить дядькины вещи.
- Да не бросай их так. "Philips"! - говорил дядька.
- Слушаюсь! - его правая рука взлетела к дубовой голове, - слушаюсь, товарищ панцирь официр!
Он укладывал вещи, как младенцев.
- Разрешите погрузить вас, - проводник старался приподнять дядьку.
- Пошел вон! - сказал тот.
Объявили отправление. Они припали друг к другу. Знаменитое дядькино пузо дрожало. Он не мог произнести ни слова. Дядька уже стоял за окном, задраенным на века. Он не плакал. В глазах его плыли легкие облака. Тюрьма тронулась, и Вилю сдавило горло. Он побежал за поездом, сдерживая слезы и маша рукой. Соленые капли мешали ему смотреть. Когда он стряхнул их - дядьки за окном не было. Он исчез. Виль остановился. Поезд несся мимо. Когда он отгрохотал, на платформе, на той стороне, он увидел дядьку, одного, без "Philips", большого и доброго, какими бывают только дядьки.
- Дядька, - закричал Виль, - как ты выскочил? Там же все задраено, дядька?!
Дядька смущенно улыбнулся.
- Их бин панцирь официр, - сказал он.
* * *
Оценки лекций у Виля были довольно странные - если ему удавалось рассмешить студентов, если они ржали, если Президент на стене трясся от их хохота - лекция считалась блестящей.
Если нет - отвратительной.
Никакие другие аспекты во внимание не принимались. Почему нужен был смех при изучении дательного падежа или хохот при прохождении причастий - объяснить он не мог.
Себя он чувствовал актером, их - залом и, по всем законам, должен был сорвать аплодисменты в виде гогота - или уйти.
Университет был театр, как, впрочем, и вся жизнь, просто он хотел превратить его в театр комедии.
Каждая лекция было яркое представление. Зритель шел на русскую комедию с русским комиком в главной роли. Зритель был умен и благодарен - аплодисменты, бис, крики "браво"!
- Что там у вас происходит? - поинтересовался Ксива, - бис, овация. Возьмите Бьянко - мир и покой. Было две старухи, одна померла, никто даже не услышал. У Клячи - ходят по струнке, слышно, как карабкается паук. Или я - вы слышали у меня смех? Хохот? Поймите, зданию восемьсот лет, оно видело мавров, евреев, а вы его сотрясаете смехом…
Что веселого в Достоевском? Раскольников зарубил старуху - что в этом смешного? Нет, нет, вы нарушаете наши университетские традиции!
- Господин Ксива…
- Не перебивайте… И потом, эти ваши дружеские отношения со студентами. Они до добра не доводят. Некоторые коллеги видели, как вы их целуете.
- По-дружески! От чистого сердца.
- Не надо. Даже от чистого. У нас не принято… У нас не целуют даже перед, вы меня понимаете?
- Н-не совсем.
- Короче, прекратите целовать, особенно мужчин…
Но поцелуи, объятия, восклицания не прекращались.
Они были друзьями, и лихие пассажиры тройки не могли ему это простить.
Все, изучавшие русский, так или иначе были ненормальными. Нормальные штудировали право, медицину, банковский бизнес. Их ожидало светлое будущее, голубое Гаити, шикарные женщины. И белокрылые яхты.
Ненормальных - офис по безработице.
Вилю даже казалось, что они не из этого города, хотя они происходили из семей со стажем от восьмисот лет и выше. Одевались они, как в Мухосранске, у них не было денег, мечтали о какой-то романтической любви, и ночью, когда нормальные спали, гуляли под луной.
Если Виль бродил ночью, он встречал только клошаров, проституток, Бема с "Литературоведом" и своих студентов.
Это было веселое братство. Он предпочитал ночной город - дневному.
Закрывались банки и открывались сердца…
Знание ненормальных отличалось от знания обычных горожан.
Они не знали фамилии Президента, но наизусть шпарили:
"Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…"
Их манил Васильевский, откуда Виль смылся.
Они не знали курса валют, но знали все фильмы Тарковского.
Они хлопали Виля по плечу, пили водку и плакали над песнями Галича.
"Когда я вернусь…", - пели они.
Они вообще умели плакать.
Короче, нечего продолжать, они были ненормальными, чокнутыми, со сдвигом. Как все, кого любил Виль, как та далекая женщина, которая смеялась его шуткам…
Откуда приходят "Урхо", те, кто сидят в куполе, скачет на "Чекисте"? Его очень интересовал вопрос, как и когда ненормальные становятся нормальными.
Временами он ненавидел ТУ страну, но учил их любить ее, из-за проклятого языка, в который он был влюблен!
Он водил их по Васильевскому острову, по первому снегу, по мостам Малой Невки, и они любили его.
Они знали, что такое шашлычная, сколько надо дать швейцару, как курить "Казбек", чем пахнет апрельский вечер, какой туман на Разъезжей, какого цвета рассвет.
Он рассказывал им про первую драку во дворе, про первый поцелуй на Фонтанке, морозным вечером, возле Аничкова моста, про Адмиралтейскую иглу, которая протыкала белое ленинградское небо и застряла навсегда в его сердце.
Про колодцы дворов, разбитые лампочки, запахи театра, вкус огурца из огромной бочки и тюбетейку, подаренную дядькой.
"На фоне Пушкина снимается семейство, - пели они вместе, - как обаятельно, для тех, кто понимает…"
Они знали, что такое белая ночь, что Литейный разводят в час тридцать, а Дворцовый - в два, что окна квартиры Пушкина выходят на Мойку, что Фонтанный Дом - это Анна Андреевна, а Блок - острова…
"Как обаятельно для тех, кто понимает…"
Он рассказывал им о видах глаголов, как о собственной жизни.
- Я глагол совершенного вида, - говорил он, - у меня нет настоящего. Только прошлое и будущее простое…
О чем бы он им ни рассказывал - о глаголах, Достоевском, падежах, Чехове - он рассказывал о себе.
И они любили его за это.
- У нас вольный порядок слов, - рассказывал он, - "Я тебя люблю", "Люблю тебя я", "Тебя люблю я". Несвободная страна и свободный язык.
У вас - наоборот.
- Что вы предпочитаете? - спрашивали они.
- Свободный язык на свободной земле.
Иногда он рассказывал про Мавританскую, про Харта, про афоризмы Качинского в Летнем саду.
- Это победа! - говорили они, когда Виль читал им свои рассказы.
И он улыбался.
"Как обаятельно для тех, кто понимает…"