– Человеческое дитя, даже если оно рождается в срок, рождается преждевременно. Девять месяцев оно проводит в водной среде, в амниотическом мешке, питаясь через пуповину, похожую на трубку водолаза. Рождение человеческого отпрыска – изначально мероприятие весьма болезненное. Где бы мы ни были – в городах, в саванне, в океане, в лесах, – мы не слышали ничего более душераздирающего, чем плач младенца. Смерть идет за ним по пятам, и, в отличие от детенышей животных, ребенок обретает автономию далеко не сразу. Младенец кричит о своей слабости, о своей неестественной среде обитания, о своей постоянной зависимости: ведь он фактически рыба, выброшенная на сушу. Он кричит о том, что не желает оставаться в плену у своей матери. Внутриматочная беременность полностью определяет ребенка как существо, подчиненное матери. История человека – это история потерянного рая. Периоды прострации, которые ты описываешь, весьма напоминают приступы аутизма. Это возвращение к тишине, к спокойному покачиванию на волнах, к беззаботности и отсутствию какой-либо угрозы. Я не говорю, что ты аутист, Эл, ты далеко не аутист, но некоторые симптомы этой болезни налицо. Ты замыкаешься в себе, потому что мать в свое время не защитила тебя от мира, породив у тебя, таким образом, страх смерти, с которым ты борешься, готовясь к неминуемой гибели. Я знаю, что твои фантазии об обезглавливании отступают, когда ты переживаешь упадок сил, и, наоборот, вспыхивают, когда ты хочешь жить. Это может показаться противоречивым, но это так. Мы должны устранить противоречие, чтобы ты мог покинуть больницу. Нам нужна стабильность, постоянство желаний, психологическая устойчивость. Знаешь, Эл, я много думал о твоих дурных мыслях. Я долго сомневался, но думаю, что это в какой-то степени страх кастрации. Прошу тебя быть искренним в своих ответах. Могу я на тебя рассчитывать? Отлично. Скажи, можешь ли ты себя удовлетворить, никого при этом не обезглавив? На подсознательном уровне ты считаешь, что мать кастрировала тебя. Из-за нее ты не способен испытывать нормальное сексуальное влечение. Ты пытаешься защитить себя от кастрации, отрубая головы девушкам. Ты пытаешься расквитаться с матерью. Я пока что не до конца уверен в своих выводах, но думаю, что решение проблемы не за горами. Мы справимся, Эл.
25
С Лейтнером мы тогда говорили в последний раз. В пятницу вечером. Он сказал мне, что работы нам хватит еще года на два, прежде чем я смогу жить на свободе и наслаждаться. В следующий понедельник после полудня я снова пришел на сеанс. Однако вместо доктора я обнаружил у него в кабинете двух зловещих чиновников в черных костюмах и в галстуках. Они приказали мне вернуться в комнату и заявили, что сеанс терапии отменен. Я спросил, где доктор Лейтнер, но мне не ответили, и по лицам я понял: дело серьезное. После обеда я отправился в школу, а на следующий день явился на консультацию. В кабинете Лейтнера меня ждал другой психиатр, крайне взволнованный, переживающий свалившуюся на него ответственность. Он попросил меня присесть и назвал себя моим новым терапевтом. Он был старше Лейтнера.
Опустив глаза и погрузившись в чтение моего досье, новый доктор сообщил о смерти Лейтнера. Я сказал, что смерть для меня лишь тогда смерть, когда известны ее причины. Тогда новый доктор уточнил, что Лейтнер утонул, когда рыбачил на севере штата. Бурное течение унесло его, тело нашли в трех километрах от места рыбалки.
Собеседник показался мне расстроенным. В такие моменты никогда не знаешь, расстроила ли человека потеря знакомого или перспектива собственной смерти. Я удивился. Не могу сказать, что я был потрясен, – скорее, эмоционально нейтрален. Мне нравился Лейтнер, я ценил его. Он относился ко мне доброжелательно, как никто и никогда, за исключением, может быть, моего отца. Новый док боялся, что я расскажу о несчастном случае другим пациентам, он еще плохо меня знал. Почувствовал ли я горечь утраты? Хотелось ли мне заплакать? Нет. Интересно, что теперь я мог представить себе Лейтнера мертвым так же легко, как живым. Не знаю почему. Всем людям не хватает опыта смерти. Меня слегка лихорадило. Новый психиатр не имел с Лейтнером ничего общего. Он был благодарен за то, что мы быстро приступили к работе, словно ничего не произошло. Другие пациенты замыкались в себе и дни напролет оплакивали свою единственную связь с миром. Я – нет. Я четко понимал, что совсем не хочу лечиться у нового терапевта и что пришло время выйти на свободу. Нельзя исповедоваться всем подряд.
Я быстро осознал, что Уэлтон – полная противоположность Лейтнера. Он стремился всему дать название, обозначить каждую патологию. Обожал классификации и стремился сделать из психиатрии точную науку. Раньше он работал военным психиатром – тестировал парней, которые притворялись психами, чтобы их не призвали во Вьетнам. Затем лечил тех, которые возвращались из Вьетнама настоящими психами.
Вскоре я рассказал доку о своем отце, о его службе в спецвойсках, и таким образом быстро добился к себе доверия. Я стремительно реализовывал план. К счастью, Лейтнер оставил очень мало записей обо мне. Зато сохранились отчеты – в частности тот, благодаря которому мне позволили вернуться в школу. Я знал, что новый док хочет подогнать мой случай под определенную схему, а затем получить подтверждение моего выздоровления, поэтому я ни словом не обмолвился о своих фантазиях и дурных мыслях.
За несколько месяцев я проглотил множество книг по психиатрии. Уэлтона впечатляли мои знания. Он даже взял меня к себе ассистентом, чтобы тестировать больных. Мне это не нравилось. Не знаю зачем, но я отпустил усы, как у Уэлтона, – он был тронут.
Я сказал ему, что, убивая бабушку, чувствовал такую же ответственность, какую чувствует солдат, защищая свою семью. Док, разумеется, оценил мое заявление: ведь до того как стать врачом, он служил в армии – я сразу догадался. Жаль только, что Уэлтон проявил крайнюю неуверенность в себе и решил подвергнуть меня шоковой терапии. Он даже точно не знал, необходима ли она, но хотел устроить мне электрошок для профилактики. Может, он считал, что таким способом повлияет на мозговые волны. Я вспомнил об электрическом стуле своего детства, однако ничего не сказал. Мне дали мощное седативное средство, а затем взгрели, как лабораторную крысу. Один из эффектов шоковой терапии заключается в том, что пациент забывает ощущение от электрошока. После десятой процедуры Уэлтон решил: во мне достаточно электричества, чтобы осветить все дома Америки, и сеансы прекратились.
26
Всегда говорят, что авиакатастрофа – это совпадение нескольких факторов. Совпадение возможно лишь в определенных условиях. В моем случае – больнице не хватало мест, поэтому меня вытурили. Многие парни, вернувшиеся из Вьетнама, страдали серьезными психическими отклонениями. Каждый день в приемный покой привозили людей в бреду и с галлюцинациями. Некоторые, привыкшие к насилию на войне, просто не могли остановиться. Некоторые повредили себе мозг убойными дозами ЛСД.
Я хорошо учился и мог поступить в университет. Если бы я играл в баскетбол, мои шансы были бы еще выше. Однако я никогда не занимался спортом, не любил бегать и, подобно любому великану, отличался крайней неловкостью. К тому же во время медицинского осмотра обнаружилось, что колени у меня образуют букву Х, когда я держу ноги вместе, и мне грозят ранние проблемы с суставами. Мне посоветовали похудеть, сочли, что сто тридцать килограммов – слишком большой вес даже для моего роста.
Между решением выписать меня из больницы и моим выходом на свободу прошло два месяца. Врачи пытались отыскать моего отца. Однако он исчез и каким-то образом уничтожил все данные о себе. Понадобилось время, чтобы найти мою мать. Она переехала из Монтаны в Калифорнию и работала секретаршей в университете Санта-Круса на юге Сан-Франциско. В моей выписке черным по белому значилось, что я не должен снова жить с матерью, но отпустить меня одного не представляется возможным. Мать согласилась встретить меня и затем отправить на все четыре стороны. Сотруднику службы пробации через три месяца велели проверить, не остался ли я с матерью.
27
Когда я увидел мать в холле, мне захотелось развернуться и уйти. За четыре года она очень ссутулилась. Она всегда больше напоминала куотербэка, чем домохозяйку, однако новые очки сделали из нее бизнес-леди. Она, конечно, постарела, но раньше я не особенно к ней приглядывался, так что не знаю насколько. Ее облик меня по-прежнему пугал. Жалость в ее взгляде заставила меня почувствовать собственную ничтожность, словно я какая-то картофельная очистка, налипшая на ее туфли.
Не сказав ни слова, она погрузилась в чтение моей выписки, несколько раз перечитала пункты, которые касались ее ответственности, и минут сорок пять уточняла детали. Всё это время я провел как во сне. Реальность вызывала у меня головокружение, облик матери – тошноту. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Хотел вернуться в комнату, но мать подписала последнюю бумагу. Мы покинули больницу, она шла впереди. Свет ослепил меня, хуже, чем в день моего рождения. Я смотрел по сторонам и видел изогнутые спины полей и горизонт. Бледно-голубое небо бликами отражалось на асфальте. Я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, и мне захотелось броситься прочь. Я подумал, что мог бы украсть у матери ключи от машины, уехать без нее, но меня тогда сразу вернули бы в больницу, а я собирался насладиться воздухом свободы.
Я сел рядом с матерью. Она молча завела автомобиль. Но как только мы выехали на дорогу, она буквально взорвалась:
– Что ты им сказал?
Я держал себя в руках.
– Это бессмысленный вопрос. За четыре года мы много о чем успели поговорить.
Она барабанила пальцами по рулю, но этого, кажется, было недостаточно. Она грохнула по рулю кулаком, словно молотком.
– Хватит уходить от ответа, Эл! Что ты им сказал? Почему они решили, что тебе будет лучше без меня? Я что, заразная? Что ты им наболтал? Ты говна не стоишь, гаденыш, ясно?!
Она была красной, как чехлы для сидений в машине.
– Ты свалил всю вину на родителей? Когда я представляю себе, что преступник и манипулятор вылез из моего собственного живота, мне хочется вырвать себе яичники! Ты даже не способен осознать свои проступки! А может, это я вложила в твои руки ружье и нажала на курок?
Она резко затормозила, и от шин поднялась пыль. Она глубоко вздохнула, затем сделала вид, что успокоилась.
– Послушай меня внимательно, Эл. Может быть, ты мой сын. Но ничто не обязывает меня тебя любить. Я сейчас работаю на серьезной работе: я личная ассистентка декана в университете. Я не хочу, чтобы ты продолжал портить мою репутацию. Тебя выпустили из больницы, потому что сочли здоровым. Теперь найди работу и проваливай отсюда. Я согласилась приютить тебя на три дня. На три дня – а потом выметайся. Порешив бабушку с дедушкой, ты покинул этот мир. Если хочешь в него вернуться – пожалуйста, без меня!
Она медленно ехала вперед.
– Что ты собираешься делать? – спросила она уже более мягким тоном.
Честно говоря, я пока не знал. Я хотел работать с мотоциклами или что-нибудь делать на природе, но мое желание еще толком не оформилось.
– Я попрошу, чтобы меня взяли во Вьетнам.
Идея показалась матери интересной и смелой.
– Тебе в этой больнице действительно промыли мозги. Я помню тебя трусом, писавшим в штаны при малейшей угрозе физического насилия. И что? В твоем нынешнем положении тебя могут взять во Вьетнам?
– Не знаю.
– Так разузнай. И побыстрее.
Мы возвратились в больницу. Женщина со стойки администрации встретила нас изумленным взглядом. Насчет службы она ничего не знала. Многие после Вьетнама попадали в психушку. Но я был первым, кто после психушки хотел попасть во Вьетнам. Женщина позвала старшего коллегу, который ответил на мой вопрос положительно. Находясь под надзором, на службе, я никак не мог нарушить правила поведения условно освобожденного. Начальник оставил мне свои координаты на случай, если военным понадобится дополнительная информация, и обещал уладить все возможные проблемы со стороны правосудия. Я давно готовился к войне, хоть и не сознавал этого. Я тренировал себя, контролировал свои реакции, эмоции. Я мечтал уехать подальше от матери.
В три часа дня мы прибыли в Санта-Крус. Мать высадила меня в центре и отправилась в университет. Засомневалась, прежде чем дать мне дубликат ключей от дома и несколько долларов. Я купил себе гамбургер и, едва проглотив его, толкнул дверь в призывной пункт. Там в маленьком кабинете сидел мужик, чисто выбритый и в опрятном костюме. Когда я вошел, он отпрянул, косо на меня посмотрел и спросил, что мне угодно. Я заполнил вопросник, и меня отправили к сержанту: тот читал комикс, сидя в еще более маленьком кабинете. Сержант сделал важное, насколько мог, лицо, и мы перешли к фактам.
Я не солгал ни о чем. Упоминание об убийстве бабушки с дедушкой поставило сержанта в тупик. Он заявил, что мои физические особенности не вполне соответствуют армейским требованиям. Например, в армии ни за что не найдется обуви моего размера. Мужик выглядел обеспокоенным. Немногие приходили, чтобы добровольно отправиться во Вьетнам. Однако сама перспектива поместить меня в вертолет уже представлялась невероятной. Если бы я был либо просто великаном, либо просто парнем, который убил бабушку с дедушкой, тогда бы сержант еще справился. Но великан, который убил бабушку с дедушкой, – это уже слишком. Сержант взял мои координаты и пообещал перезвонить, если я понадоблюсь.
Мать снимала дом, похожий на все остальные. Не слишком старый, лет пятнадцать назад построенный, я думаю. Не мрачный, но и не то чтобы залитый светом. От соседей нас отделял садик метров двадцать в длину. Кругом царила чистота, характерная для квартала среднего класса. Сад утыкался в белую стену, не очень высокую. Сквозь стеклянную дверь я видел кошачий рай, который мать устроила для своих любимцев: конкурсные коты валялись на солнышке, чувствуя себя хозяевами в доме. Темные комнаты вгоняли меня в депрессию. Мать приготовила мне комнату на первом этаже, у входной двери. На случай неожиданного визита сотрудника службы пробации мои вещи мы решили не распаковывать.
Перед ужином я отправился на прогулку в город. Я не верил своим глазам. За четыре года мир изменился больше, чем до и после войны, насколько я знал. Повсюду шлялись молодые люди, грязные, словно нищие бродяги: девушки в длинных цветастых платьях и сандалиях, юноши непонятно в чем. Они шли, покачиваясь из стороны в сторону и сверкая красными глазами. На шеях и на запястьях висели побрякушки ремесленного производства. У парней жирные волосы ниспадали до плеч, словно у девушек; многие носили бороды. Еще никогда я не видел столько размалеванных лиц и людей в лохмотьях. Я подумал, что, наверное, страна переживает серьезный кризис, раз на улицах такие толпы бродяг. Внезапная победа уродства над красотой должна была иметь какую-то причину.
Несколько раз ко мне приставали девушки, которые жаждали рассказать о Христе, о мире во Вьетнаме, о реинкарнации, – в общем, несли полный бред. Одна остановилась передо мной, скрестив на груди руки, и назвала меня белым тотемом, истребителем индейцев. Мне даже не пришлось отталкивать ее: она сама внезапно захохотала как умалишенная и отступила. Я был не в настроении, чтобы связываться с психами. Просто хотел, чтобы меня оставили в покое. Мною овладела глухая жажда расправы, но я держал себя в руках. Я присел на скамейку в парке, где человек пятьдесят безумных декадентов пребывали в состоянии свободного падения. Я гордился тем, что, в отличие от них, одет в чистую рубашку – синюю, с короткими рукавами. Я выглядел слишком огромным, чтобы кто-нибудь покусился на мою скамейку.
Около часа я наблюдал за людьми, и наша судьба казалась мне совершенно бессмысленной. Ни один из этих бродяг не имел шанса выжить в ближайшие сто лет; история нашего рода представлялась мне геноцидом, а время – убийцей. Каждое новое поколение билось, воевало, дрыгало ручками и ножками, а затем ложилось в гробы. Я хандрил, не отрицаю. Я с удовольствием пустил бы себе пулю в лоб или подстрелил бы кого-нибудь из молодых психов или стариков, гулявших в парке – бесцельно, печально, по причинам, известным лишь им самим.
Санта-Крус влиял на меня отнюдь не благотворно. Я ненавидел паршивую больницу, отдавшую меня матери, оставившую меня без средств к существованию, без плана на жизнь, зависимым, словно младенца. Я ненавидел врачей, которые четыре года держали меня под замком и якобы лечили, а теперь просто бросили на произвол судьбы. Я хотел вернуться в больницу, чувствовал, что у меня отобрали достоинство. Черт возьми, почему они так поступили? Они не отдавали себе отчета в том, на что я способен в ярости! Хотел бы я посмотреть на лица несчастных психиатров, если бы завтра они узнали, что я подстрелил в парке двадцать человек и еще двух полицейских, прежде чем меня схватили. Могли бы, по крайней мере, найти мне какую-то работу. Любую. Где угодно. Даже такую, которую никто не хочет. Например, мыть трупы в морге или что-то в этом духе, тогда я чувствовал бы себя хоть немного увереннее. Я рыдал от злости.
28
Мать вернулась домой и принесла еды ровно на двоих, не то чтобы она устраивала пир на весь мир. Я лежал на ее диване с сиреневой бахромой. Затем поднялся, чтобы не думать. В доме запахло жареным цыпленком и горячей упаковочной бумагой. Жареный картофель в коробочках лоснился жиром. Как всегда, мать потратила больше денег на пиво, чем на еду; в этом она не изменилась. Она то поднимала глаза к потолку, то опускала, но в лицо мне не смотрела. Выпив литр пива, мать наконец прорычала:
– Я нашла тебе работу на автозаправке на выезде из города. И меблированную комнату у одной порядочной женщины – чуть больше, чем за треть твоей зарплаты. Если будешь получать хорошие чаевые, аренда обойдется почти бесплатно. Что тебе сказали насчет Вьетнама?
– Ничего не сказали, но, кажется, испугались, что не найдут мне в армии подходящей обуви.
– И всё?
– Нет, представь себе. Если бы я убил индейцев, меня бы тут же взяли, но вот убийство бабушки с дедушкой поставило их в тупик! Они должны перезвонить.
– Они никогда не перезвонят. Парень, способный убить бабушку с дедушкой, точно так же способен открыть огонь по товарищам из своего полка.
Я вскочил, словно ошпаренный.
– Ты не смеешь такое говорить!
– Смею, потому что думаю именно так.
Я снова сел. Она откупорила следующую бутылку пива, не предложив мне выпить. Мой гнев внезапно лопнул, как воздушный шар. Мы ели молча. Она включила телевизор, там как раз показывали репортаж про Вьетнам. Она переключила на бейсбол. Она любила бейсбол. Я видел, что она трепещет.
– Твоя сестра беременна.
На секунду я задумался.
– Чем?
Она посмотрела на меня изумленно.
– Что значит чем?
– Морским чудищем?
Она поджала губы – сделала над собой гигантское усилие.
– Эл, мне так хотелось бы гордиться тобой… Я вижу студентов университета и представляю тебя одним из них.
– Что же мне мешает? – спросил я, помедлив.