– Потому что мне нечего тебе сказать. Я говорила о твоем поведении с молодым профессором психологии из нашего университета, но я не сказала, что говорю о своем сыне. И знаешь, Эл, он четко выразил свою точку зрения. – Она понизила голос, чтобы не сообщать ценную информацию соседям. – Он считает, что ты скрытый гомосексуалист, Эл. – И еще понизив голос: – Черт возьми, Эл, я говорила твоему отцу, что его воспитание до добра не доведет. Он меня не слушал. И где он теперь? Скажи!
Я великодушно промолчал, а затем произнес:
– С ориентацией у меня всё в порядке. Кстати, я женюсь, если ты не знала.
Мать развернулась, чтобы спуститься вниз:
– Можешь жениться, сколько угодно. Готова поспорить: ты к ней не прикоснешься.
Впрочем, на секунду мать остановилась и полюбопытствовала:
– Что за девушка?
– Дочь главы уголовного розыска Санта-Круса.
– Он знает о твоих подвигах?
– Нет, но с меня почти сняли все обвинения.
Мать тут же оценила, какое оружие ей вручили:
– Будешь меня доставать дальше – я расскажу твоему будущему тестю, каким примерным сынком ты был.
И, довольная, спустилась по лестнице.
Я хлопнул дверью так, что наверняка перебудил весь квартал. Я сел на кровать в единственной обставленной комнате на всём этаже: на другие у матери денег не нашлось. Я чувствовал себя ужасно: не мог дышать. Я попытался себя успокоить и вспомнить, хотел ли я когда-нибудь мужчину. Насколько я себя помнил, я не пылал страстью к мужчинам – никогда. А затем у меня случилась галлюцинация: пол, потолок и стены словно смыкались вокруг меня. Ночь я провел в прострации. Утром, перед своим уходом в университет, в знак примирения мать бросила у моей двери газету. Я проснулся в позе зародыша, в одежде.
Я не успел толком прочесть статью о Вьетнаме и о теории домино, а также о том, что коммунизмом вскоре заразится Азия и все прочие страны. Черт возьми, всё бы отдал – только бы меня отправили во Вьетнам! Уверен, там бы я пригодился. На первой странице газеты была напечатана фотография крайне смущенного Дигана перед толпой журналистов. На обочине песчаной дороги нашли убитыми молодую пару странников. Каждому прострелили голову пулей, какими в Африке охотятся на слонов. Девушке выпустили кишки. Записки на сей раз не оставили. Тогда в этой местности внезапная смерть не была диковинкой.
Позже я вспоминал об эстуариях, где смешивалась морская и речная вода. Акулы там регулярно срывались с цепи и, словно обезумев, глотали всех подряд. В самом начале семидесятых Калифорнию поразил "синдром эстуария". Я анализирую ситуацию по-своему. Мы – дети войны. Наши отцы сильно натерпелись и в Тихом океане, и в Европе. Люди пытались прийти в себя, замаскировать страх и боль материальными благами. Однако традиционные семьи часто превращались для своих отпрысков в настоящее адово пекло. Мы видели по телевизору резню в Индокитае; молодые люди не знали, куда им деться, как им жить дальше. Многие нашли освобождение в массовых убийствах – как будто одного убийства недостаточно.
Диган интересовался мною через Венди. По ее словам, он продолжал прекрасно ко мне относиться, хоть и не понимал, зачем я рванул ночью на север и свернул себе шею. Венди приехать ко мне не могла. Машины у нее не было, а, учитывая обстоятельства, автостопом ездить не рекомендовалось. Я радовался, что Венди не приезжает. Иначе пришлось бы объяснять, почему мать не хочет ее видеть. Например, потому, что якобы не хочет слышать, как я развратничаю в ее доме, этажом выше ее собственной спальни. Бред.
Почти каждый вечер мать принимала у себя Салли Энфилд, и та часто оставалась на ночь. Обе стали неразлучны. Мать испытывала необходимость в дружеской болтовне – но только не со мной. Алкоголь делал ее более словоохотливой, Салли в основном кивала и поддакивала; все разговоры я слышал сквозь пол.
– Я знаю, почему у меня проблемы с мужчинами, Салли.
– Тебе повезло, что ты это знаешь.
– Первый муж меня очень разочаровал. Он имел глупость верить в то, что я навсегда останусь женой электрика. У него совсем не было амбиций, Салли. Ничтожная, но спокойная работа, пиво с друзьями по вечерам и… всё… Я мечтала не о такой жизни. Учитывая, что парень изначально завлек меня, представившись героем войны. Должна признаться, мужское достоинство у него было крохотное.
Насколько мать пьяна, я всегда определял по степени развязности ее реплик. Сейчас она вылакала явно не меньше двух бутылок вина.
– У него были малюсенькие ножки при росте два метра десять сантиметров. И все прочие части тела соответствующих размеров.
Салли Энфилд хохотала как безумная. Хохотала над моим отцом, хоть и не знала его. Придушил бы, честное слово! А мать, не способная посмеяться даже над собственной грязной шуткой, всё продолжала и продолжала:
– Затем на свет появился Эл. У тебя нет детей, ты не знаешь, как это бывает, но мать сразу чувствует своего ребенка. Я сразу почувствовала, что Эл монстр. Я держала его в ежовых рукавицах, чтобы пообтесать. Но этого было недостаточно. Я потерпела неудачу. Если бы муж за моей спиной всё не испортил, тогда Эл, может быть, и стал бы нормальным человеком, не знаю. Должна тебе признаться, когда Эл убил бабушку с дедушкой, я ликовала: его преступление доказало мою правоту. Готова поспорить, Эл уже не вернется на работу. Он упал с мотоцикла специально, чтобы жить с матерью. Если бы мой сын родился клиническим идиотом – мне было бы легче. Но чем я заслужила такое наказание? – Я услышал, как горлышко бутылки звякнуло о стакан. – На мужа никогда нельзя положиться. Он не кровный родственник. Но ребенок – он вылезает из твоего собственного живота! И когда вдруг обнаруживаешь, что у вас нет ничего общего, это ужасное разочарование.
Такое ощущение, что мать держала Салли Энфилд в качестве дрессированной собачонки, отвечающей на вопросы. Я давно заметил, что люди заводят собак ради одного-единственного удовольствия: иметь собеседника, который никогда не противоречит. Однако собака и согласиться толком не может. А вот Салли могла:
– Ты права, Корнелл, ты совершенно права.
Салли никогда не говорила о себе, а если подобный нонсенс вдруг случался, тогда мать прерывала ее, словно учитель ученика, который отвлекся от темы. За месяц, проведенный этажом выше гостиной, я не узнал о Салли ничего, кроме того, что она настолько слаба волей и бесхарактерна, что предпочитает быть рабыней.
43
В конце концов мне удалось наступить на больную ногу. А вот рука, сломанная в трех местах, осталась в гипсе еще на месяц. Искать работу я пока не мог, но уже мог водить. Я снова стал развозить студенток по домам. Мне хотелось с кем-нибудь поговорить. Безумный убийца прикончил своих последних жертв, не прибегая к автостопу, и массовое безумие вскоре схлынуло. Люди – как лошади: быстро пугаются – и быстро отходят. Студентки забирались ко мне в машину с меньшей уверенностью, чем пару месяцев назад, но альтернатива пройти три или четыре километра пешком явно придавала им храбрости.
Теперь я избегал хиппи и выбирал в основном богатых девочек, послушных и гладких, словно отполированные рекой камни. Они нравились мне даже больше, чем Венди. Однако Венди пообещала за меня выйти, а остальные девушки казались мне запретными. Наверное, именно это меня и возбуждало. Я наслаждался автостопом как единственной возможностью общаться с ангелочками из благополучных семей. Они не появлялись ни в баре "У присяжных", ни в других кабаках, хоть рейтинг полицейских там и побил рейтинг проституток.
Иногда я сидел на пляже, чуть поодаль от берега, любуясь загорелыми телами и разметанными по плечам прекрасными волосами. Все девушки занимались спортом и выглядели потрясающе. Должно быть, Берлинскую стену я преодолел бы с бо́льшим успехом, чем препятствие, отделявшее меня от чудесных созданий. Даже встретившись со мной взглядом, девушки меня не замечали. Лишь удивленно на меня смотрели: мол, надо же, секвойя из парка Йосемити ходит на двух ногах! А ведь мы жили в одном месте, в одну эпоху. И всё равно: если бы не моя инициатива, мы никогда не пересеклись бы.
В машине я задавал девушкам кучу вопросов: об ожиданиях, мечтах, надеждах, страхах. Меня восхищало то, насколько они ни в чем не сомневаются, словно их судьбы предначертаны. Никогда они не позволяли себе впасть в отчаяние. Малейший пессимизм тут же пресекался. Счастье казалось им собачонкой, подыхающей без хозяйки. Между университетом и пляжем десятки девушек – одного сорта, типа, веса и цвета – ежедневно поддерживали мой интерес к бытию.
44
Диган исхудал. Он боялся, что будут новые жертвы. Его охватило отчаяние. Убийцу искали, но безрезультатно. Он делал свою работу чисто, аккуратно и последовательно. Он не спешил; он действовал, как хороший директор… по продажам трупов. И хотя все тела находили в прибрежных районах, маньяк наотрез отказывался бросать мертвецов в океан.
– Но почему?
Я сидел напротив Дигана на террасе. Венди опаздывала, и он дергался. Я зашел в гости впервые после несчастного случая. Мы с Венди несколько раз говорили по телефону, но оба сознавали: что-то между нами не так. Этим чем-то был я.
– Признания и разговоры по душам – девчачье дело.
Так я однажды ответил на ее упреки.
– Но как я могу доверять тебе, если я не доверяю себе самому? У меня проблемы с матерью. Она стоит между нами.
– Но какие проблемы? Хотя бы объясни.
– Она портит мои отношения с девушками.
– Почему ты не уйдешь из ее дома?
– От нее не уйдешь. Как тебе объяснить? Если я уйду, она будет преследовать меня еще сильнее. Находясь рядом с ней, я хоть как-то ее контролирую. Как только я самоустранюсь, она возьмет надо мной верх. Я знаю: это непросто понять. Но я со всем разберусь.
– Но как, Эл?
– Я об этом думаю. Пока у меня нет решения проблемы, но я размышляю.
Помимо того что Венди отличалась сообразительностью, она еще обладала невиданным для женщины терпением.
Поднялся ветер. На улице играли дети. Их крики были аккомпанементом нашему молчанию.
– Наверное, убийца не хочет, чтобы океан портил его работу. Он же кишки выпускает, а затем оставляет тела на виду. Он устраивает спектакль и хочет, чтобы честной народ присутствовал.
– Однако этой информации недостаточно, чтобы составить словесный портрет.
– Он не любит женщин. У него крупные проблемы с тетками. Крупные проблемы с матерью. Но и этого недостаточно. Есть что-то еще – что-то сугубо личное; что-то, что сложно определить, не зная персонажа. Могу я свободно выражать свои мысли, господин Диган?
– Разумеется.
– Этот человек – скрытый гомосексуалист. Он никак не может справиться с самим собой, поэтому он мстит женщинам и выпускает им кишки. Не случайно ведь он уродует именно женщин? Этот человек отвергнут людьми. Скорее всего – отцом, и скорее всего – отцом-военным или предпринимателем. Хоть я и не специалист в данном деле. У меня нет никакого права, господин Диган, однако…
– Я понимаю, продолжай.
– Думаю, этот человек до определенного возраста был весьма успешен, а затем у него всё рухнуло в одночасье. У вас такие же шансы обнаружить его в деревянной избушке где-нибудь на окраине, как и в приличном доме в элитном квартале. Уверен: в момент кризиса бытия этот парень побывал и в психушке. Что еще сказать? Ничего. Мои соображения субъективны. Думаю, парень очень маленького роста, лилипут, а может, просто ниже среднего. Закомплексованный, но не безумный. Напротив: интеллект позволяет ему вас переигрывать.
Тут появилась Венди. Как всегда, беззаботная и веселая. Диган вскочил:
– Господи, где ты пропадала?
Никогда не видел, чтобы Диган кричал на дочь. Я понял, что заботливый отец доведен до ручки и требуется моя помощь.
– Я мороженое ела с Хэлли Нортон, – не растерялась Венди.
Диган взял себя в руки:
– Думаешь, сейчас время развлекаться, где попало?
– На дочку главы уголовного розыска не нападут просто так, из интереса. Правда, Эл?
– Не нападут, – ответил я с видом эксперта.
– У тебя что, на лбу написано, что ты дочка главы уголовного розыска?
Диган постепенно успокаивался.
– А где вы ели мороженое? На пристани? Я там сто лет не был.
Пристань как пристань. Деревянный пирс на сваях. Морские львы подплывают время от времени, радостно визжат сиплыми голосами. Туристы фотографируют пейзаж и друг друга на фоне океана. Множество ресторанчиков завлекают посетителей в любой час дня и ночи.
– Там особенно нечего делать, – сказал я и вновь обратил свои мысли к преступнику, чей психологический портрет только что составил. Интуитивно я его чувствовал. Я чувствовал его дыхание на своем плече. Если бы он встретился на моем пути, я бы его точно разоблачил.
Диган оставил меня с Венди, и мы перебрались в ее комнату послушать радио. Я буквально задыхался – как и всегда в ее присутствии. Она положила голову мне на плечо, я ощутил тяжесть и аккуратно отстранился. Чтобы предупредить обиду, произнес:
– Надо поговорить о свадьбе.
Венди медленно встала, вздохнула, потянулась, развернулась в мою сторону.
– Эл, что с тобой не так? Ты вспоминаешь о свадьбе всякий раз, когда отталкиваешь меня. Ты отдаешь себе в этом отчет? Твои действия противоречат словам, не так ли?
– Ты с отцом о свадьбе говорила?
– С отцом? Он занят своим убийцей. Я не хочу с ним говорить о свадьбе.
– Почему?
– Да потому что никакой свадьбы не будет, Эл, ты знаешь это не хуже меня. Я тебе нравлюсь, и с помощью свадьбы ты хочешь компенсировать отсутствие настоящей любви.
Меня чуть не вырвало.
– Но я не могу без тебя, Венди!
Она бродила по комнате, словно в поисках таинственного клада, затем обернулась и посмотрела на меня:
– Ты славный парень, Эл. Ты никогда не доставлял мне неприятностей. Ты умен, даже мой отец это признает; ты хороший и даже кажешься надежным, когда этого хочешь. Для женщины, особенно для такой, как я, важно, чтобы рядом был надежный мужчина. Ведь моя тень впечатляет меня больше, чем я сама. Но ты не испытываешь ко мне страсти. Почему? Я не знаю. Всякий раз, когда мое тело говорит тебе о желании, твои губы говорят о свадьбе, но твое тело съеживается в комочек. А я не такая скучная и бесстрастная интеллектуалка, какой кажусь, Эл.
– Ты говорила об этом с отцом?
– О чем?
– Обо всем этом.
– Говорю же тебе: нет. У меня ощущение, что для тебя мой отец важнее, чем для меня. Если бы не отец, ты бы обо мне уже забыл.
Мы долго молчали. Около часа. Иногда кажется, что девушка молчит, потому что она умная. Ерунда. Умом Венди не отличалась. Она читала женские журналы, и смысл бытия ее не волновал. По радио передавали английскую музыку. Я ушел от Венди.
На улицах Санта-Круса было пустынно. Маленькие домики, смехотворные садики, ничтожные жизни, огромные флаги – меня тошнило от всего этого. Я медленно ехал по городу. В этот час уютный очаг покидали лишь те, кому нечего терять, у кого нет ни денег, ни чести. Полицейские прогуливались туда-сюда, словно стражи ночи. Элитные кварталы отличались от бедных размерами домов и садов.
Я отправился в бар "У присяжных". До закрытия оставалось еще много времени. Полицейские ловили кайф: обсуждали "потрошителя". Я завидовал их адреналину и думал: вот если бы меня приняли в полицию, тогда "потрошитель" вскоре оказался бы за решеткой. Я ревновал. Повторно составив словесный портрет преступника для помощника Дигана, я ощутил собственное превосходство: ведь, в отличие от других, я представлял, чем руководствуется убийца. Мой психологический портрет преступника только раздражил полицейских. Наверное, если бы Венди не собиралась за меня замуж, то меня вообще послали бы подальше. Я много выпил и пошел к матери.
45
Она уже давно спала: свет в окне погас. Я поднялся по лестнице, и мне страшно захотелось разбудить и допросить ее. Однако разум восторжествовал.
Я лег спать в бездушной комнате, которую мне отвели. Стены источали сырость и напоминали какую-нибудь хижину на океанском берегу в летнем лагере. Едва я сомкнул глаза, как сосед принялся чинить машину – коричневый "Понтиак", старомодный, как наш кухонный стол. В пять утра удары огромного молотка по распределителю зажигания "Делько" окончательно меня разбудили. Я хотел наорать на соседа, но вместо этого встал и прошел мимо, не сказав ни слова.
Я сел в машину и понял, что денег у меня больше не осталось: всё истратил в баре "У присяжных". Дверь от первого этажа была закрыта, ключей мне мать никогда не давала. Я воспользовался соседским гвалтом, чтобы разбить окно на кухне. На дне маминой сумки обнаружил связку десятидолларовых купюр. Взял себе половину. Покинул дом так же, как в него забрался, – и вдруг почувствовал сожаление. Обычный вор взял бы все деньги.
Сказано – сделано. Я повернул ручку двери в комнату матери – дверь скрипнула. Мать спала на спине; ночная рубашка, задранная до бедер, обнажала уродливый венозный узор. Голова повернута набок, руки сложены на груди. Рот открыт, ноздри раздуваются. Запах алкоголя и гнилых зубов вызвал у меня приступ тошноты. Я закрыл дверь, пообещав себе, что больше не вернусь в этот дом.
На украденные деньги я купил для Венди музыкальные диски и обед, а потом навестил ее в обеденный перерыв. Она не верила своим глазам. Я чувствовал себя мерзко, но справлялся. Отвел Венди в ресторан на углу Бич-стрит и набережной. Туда часто захаживают и местные, и туристы, обстановка там гостеприимная, на гамбургеры невероятные скидки. Из окна открывается потрясающий вид на океан, в общем, не утолив голод, покинуть это место сложно. Я объяснил Венди, что бросаю мать и собираюсь исчезнуть на пару-тройку дней, чтобы всё подготовить. Я также рассказал ей об объявлении "Зеленого гиганта", которое прочел в газете. Затем я проводил Венди до работы, и мы договорились встретиться послезавтра в тот же час на том же месте. Венди обрадовало то, что я полон энергии и энтузиазма.