"Чтобы все истории и картины благополучно и правильно завершились, Овечкин следит сугубо. В книге нет ни одного безвыходного положения, ни одного не совсем проясненного пути решения, ни одной нотки сомнения, что все "думы народные" будут вот-вот услышаны и, стало быть, исполнятся. Не в этом ли заключалась основная работа над книгой, думается иной раз. Суровые начала - творчество, крик души, а благополучные концовки и "рессоры", которых все понимающие критики и братья писатели будут великодушно и для пользы дела не замечать тридцать лет, - работа".
Слава богу, спала с глаз пелена. А за великодушие - спасибо особое. Нет, не за наше мнимое великодушие, с каким мы, "братья писатели", поддерживали "розовый туман" овечкинских "сказочных концов" ("можно было бы и улыбнуться той или иной из его хитростей", - пишет незлой критик).
Особая благодарность - за мягкость приговора. Выведенный на чистую воду сочинитель "Районных будней" сознательно, как выяснилось, губил в себе художника, чтобы "истину царям с улыбкой говорить". Он намеренно егозил путем не только сказок, но и подсказок. Да-да, это не наша напраслина, это А. Стреляного собственный каламбур:
"Районные будни" - это не только сказка, но и подсказка: делайте так, как у меня написано, как мой Мартынов, как превзошедший его умом и силой посланец Москвы Долгушин! Делайте, и все будет хорошо…
Смотрите: раз это делают в книге, раз это напечатано, значит, точно так же можете действовать и вы… Мартынова, который годами егозит, подает в обком и в Москву сигналы и "прожекты" и продолжает оставаться первым секретарем райкома, в жизни такого Мартынова не было, нет и неизвестно, когда он будет…
Сполна наделенный гордою волей (это уже прямо об Овечкине. - Ю. Ч.), ради этого он и пренебрегал славой художника, безупречно верного натуре: выдавал желаемое за действительное, сглаживал острые углы…
Как ответила действительность на уступки Овечкина, на это бережное к себе отношение? Она ответила черной неблагодарностью".
И поделом - не егози! Резал бы правду-матку, подсказывая "больше публике", как Ефим Дорош, - было бы не в пример крепче. Впрочем, финальное заключение все-таки в пользу книги "с розовым туманом" (юбилей же):
"Как ни странно, как это ни противоречит тому азбучному положению, что сила литературы именно в ее художественности, правдивости несущих те или иные идеи образов и картин, "Районные будни" все еще могут быть кому-то полезны и своими слабостями - тем людям полезны, которые ждут от писателей не только сказок, но и подсказок".
Ave, святое искусство, vale, высокая художественность!
Сообщив, что продразверстка продолжается, автор отпускает юбиляра с миром.
Господи, просьба двойная: 1) не введи нас во искушение, но 2) избави нас от лукавого. Не дай реагировать на этакую перестроечную трактовку, как А. Егоров в "ЛГ": "Я пил из черепа отца". Обыкновенное святотатство, всего делов. Но и не унизь до смешной адвокатуры, ибо она жалка и корыстна: заслонишь собою - ан и медальку на грудь. Будоражит-то - что? Наследство. Моральный авторитет с набежавшими за тридцать лет процентами. Головы и ходят кругом, и даже нигилизм, ухмылки насчет того, не черепки ли в сундуках, - тоже ведь от мыслей о богатстве.
И чего тебе самому егозить, неужто Овечкина убудет? Что, у тебя некая монополия на правду? Ныне всякое говорить дозволено. Да и на что нам глаза-то открыли? Что Овечкин был партийцем и в очищении партии видел корень раскабаления села - какая ж это тайна? Или что из подлинного Борзова выкроил расторопного хозяйственника - чему дивиться, если на глазах современников из человека, придумавшего адскую шутку "ежовы рукавицы", вышел докладчик Двадцатого съезда?
Иное! Один утверждает - был "опрометчив, нетерпелив, несчастен", другой - ему отомстило поруганное художество, отравил "розовый туман". Дуэлей не будет, хватит. Хватит уже той "великосветской" дуэли, когда - государь оскорбляет, о Калиновке велит писать, вызвать его не могу, потому себе пулю в висок.
Отыщем и уважим правду, которая содержится - не может же не содержаться, народ-то истинно литературный! - и в самых ошеломляющих, непривычных страницах. Постараемся понять, почему так пишут, какие нынче чувства порождает многострадальная тень Овечкина.
Довлеет дневи злоба его. А всякому времени - его смелость. Своему ученику Лю Биньяню, ныне одному из знаменитейших писателей Китая, Овечкин писал: "Больше всего я ценю в человеке смелость". Уважим старинное право художника судиться тем судом, какой он сам над собой признает, и тем законом, какой он поставил себе.
Поегозим относительно смелости Овечкина: была ли она? откуда? как уживалась с трусостью времени? какую службу сослужила своему хозяину, буде находилась в нем?
Маленькая притча - для признания в позиции. Один сибиряк отвоевал, честно протянул солдатскую лямку, но этого ему было мало. Он мечтал, оказывается, лично застрелить Гитлера! Уже после войны нафантазировал историю о своем геройстве - и удивлял очень артистичной, "художественной" сказкой приезжих. Близкие срамили его, он мучился - но ничего поделать с собою не мог. Мир его знал победителем Гитлера, но ему была нужна иная смелость. Он стыдился и орал - "миль пардон, мадам". Такой мудрый рассказ Шукшина…
От Овечкина, кажется, требуют убить Гитлера.
III
Овечкин родился в том же городе, что и Чехов, в тот год, когда Чехов умер. Правда, родину, то есть образ защищаемой земли, сделал себе уже пожившим, отвоевавшим человеком: Среднерусскую возвышенность, Курск, Льгов. Никаких диалектных следов юга в его речи не было, никаких "Евхениев Онехиных", как и следов "цэпэша" в его письме: безупречная, староуниверситетская грамотность, хотя форменного образования - только четыре класса городского технического училища.
В революцию он "Ванька Жуков" - подмастерье сапожника. Любовался сшитыми самим собою сапогами едва ли не столько, сколько и шил их. "С 13-ти лет, в общем, я сам себя кормил, несмотря на обилие родственников". В приазовской деревне Ефремовне, куда его увезла сестра, на семнадцатом году жизни заведует избой-читальней, учительствует - уже лидер, сельский активист. В сентябре 1925 года комсомольцы Ефремовки создают в пустеющем имении Деркачева (постройки и 800 гектаров госфондовской земли) коммуну, председателем ее избран Валентин Овечкин.
До конца жизни те юношеские годы вольного хлебопашества видятся ему праведными, чистыми, достойнейшими.
"Если бы я не ударился в эту дурацкую литературу и вернулся в свою бывшую коммуну (сейчас - колхоз) хотя бы сразу после войны, и меня бы избрали там опять председателем - и наш колхоз сейчас ничем не уступал бы "Политотделу", - ревниво пишет он из Ташкента Твардовскому (8. IX. 1966). - … Когда меня выдвинули из коммуны на партийную работу, то оторвали от коммуны с мясом, и эта рана осталась у меня не зажившей на всю жизнь. Много лет тоска по коммуне спать не давала, бумажки, канцелярии всякие, столы, за которыми приходилось в этих канцеляриях штаны протирать, просто ненавидел, все это мне казалось каким-то эрзацем жизни, никому не нужным, и в первую очередь не нужным самим канцеляристам… Настоящая моя жизнь осталась там, в нашей коммуне: земля, посевы, работа на полях, рост хозяйства, строительство, новый общественный уклад, рост людей".
Это, считай, на смертном одре, когда обыкновенно уже не егозят. И поскольку нам тут тона реабилитации уже не миновать, то лучше уже напрямую.
Да, Овечкин сам был из родоначальников практической коллективизации, но не сталинской, а добровольной. И не чаяновской, нэповской, а все-таки идейной, коммунистической. В пору, когда еще и рубль был "не бумажный, настоящий", и план оставался таковым же, вырабатывался за обеденным общим столом при керосиновой лампе: как косим, где продаем, что купим. Это то народное коммунарство, что выдвинет даровитейших самородков-хозяев - Макара Посмитного, Акима Горшкова, отчасти Терентия Мальцева, каковых потом (подчас во зло им самим, иногда силком) делали ходячими доказательствами живучести колхозов: богатеет же Макар? собирает же хлеб Мальцев? значит, у вас только яровизации (организации, специализации или еще чего-то) не хватает. Но и Аким, и Макар, и Терентий были добровольцами, в основе "доколхозных" их колхозов и коммун лежал здравый крестьянский выбор. Валентин Овечкин никого не мог бы, да и не стал бы никогда силком затаскивать в свою коммуну! Ни один из "отцов-основателей" не был тем, за кого его выдавала андреевско-маленковская, потом и хрущевская сельхозпропаганда, и почти с каждым властям приходилось свариться! Аким Васильевич Горшков держал свой мещерский "Большевик" на промыслах, на метлах да древесном угле, а агитировали Акимом за травополье или за кукурузу. Мальцева, в отличие от Горшкова, в тюрьму не сажали, но он сам ложился на пашню, отстаивая срок сева. Посмитный - самый фольклорный, наверно, хозяин из той истолченной в сталинской ступе плеяды (кстати сказать, очень выпукло и выразительно описан в одной из книг А. Стреляного) - держал в Одессе продуктовые ларьки, пек хлебы, давил масло, то есть основал очень денежный "агропром" задолго до кристаллизации этого зыбкого слова… Овечкин - доброволец по стилю жизни, и сельское его начало было именно добровольческим. Отчего и тяга в "Районных буднях" - куда-то назад, в какие-то ушедшие золотые колхозные времена.
"Клеймёный, но не раб".
"Дон-Кихот", донкихотство" - слова эти уйдут с Овечкиным в среднеазиатское изгнание, как и фигурка каслинского литья. Насколько, задумаемся, это плохо - донкихотство не в красноземах Ламанчи, а на черных полях Льгова - Ольгова? "Дон-Кихот - благородный и умный человек, который весь, со всем жаром энергической души предался любимой идее… - читаем мы у Белинского. - Более всего бывают Дон-Кихотами люди с пламенным воображением, любящею душою, благородным сердцем, даже с сильною волею и с умом, но без рассудка и такта действительности".
- Защита, не отклоняйтесь! Прошу вас быть ближе к предмету гражданского иска.
Простите. Добровольность и самораспоряжение своей судьбой в ответ на обстоятельства смертные, трагические, не оставляющие, кажется, выхода для чести и незапятнанного достоинства - вот Овечкин.
Попробуем с сегодняшним, отрытым из-под слоя лжи социальным материалом осветить хотя бы три поступка Валентина Владимировича в моменты истории, когда, как говорилось когда-то, "все равно война…".
На Северном Кавказе осенью 1932 - зимой 1933 годов организуется массовый голод. То есть не прямо голод или геноцид, это не объявлялось, но организуются такие хлебозаготовки, какие непременно покосили бы (и покосили) тысячи тысяч. Овечкин в эту пору - секретарь Федоровского сельпартколлектива (1931), затем - заворг и член бюро Курганинского райкома партии на Кубани. Урожай 1932-го убран и отобран. Мало, взять все - семена и харчи! Пленум ЦК только что по инициативе товарища Сталина одобрил решения Политбюро по разгрому кулацких организаций (Северный Кавказ, Украина) и "жесткие меры к лжекоммунистам с партбилетом в кармане". Как раз та критика, когда в жертву приносятся тысячи сельских и районных партийцев, вчерашних мужиков и казаков, пытающихся не допустить народной трагедии. Юридически голод подкреплен Законом ЦИК и СНК СССР об охране социалистической собственности: с 7 августа 1932 года за унос сумки или кармана колхозного зерна выносится высшая мера наказания - расстрел, с заменой при смягчающих обстоятельствах лагерным сроком не ниже 10 лет. Амнистия по таким делам была запрещена, закон не отличал злостного расхитителя от укравшего горсть зерен в предсмертном состоянии. Непосредственным автором закона был Сталин, осуществлять заготовки на Украину был послан Молотов, на Северный Кавказ - Каганович. Вместе с Л. М. Кагановичем в его комиссии были: М. Ф. Шкирятов, глава ОГПУ Г. Г. Ягода, начальник политуправления Красной Армии Я. Б. Гамарник, А. В. Косарев, тогда генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ и член оргбюро ЦК партии, М. А. Чернов и Т. А. Юркин. В речи на пленуме в январе 1933 г. И. В. Сталин обвинил в неудачах хлебозаготовок не крестьян, нет: "ответственность падает целиком на коммунистов". Чуть позже, в мае 1933-го, в ответе писателю Шолохову, великий вождь вернулся, однако, к идее "саботажа" со стороны хлеборобов, к мотиву "войны" хлеборобов против рабочих и Красной Армии. "Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), - этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели "тихую войну" с Советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов".
На войне как на войне. В 1932 году средняя урожайность в колхозах выросла по сравнению с предыдущим годом на 0,5 процента и составила в среднем 6,8 центнера. На Северном Кавказе было собрано по 3,9 центнера с гектара. Однако же и в тридцать первом году было вывезено за рубеж громадное (по сравнению с собранным) количество хлеба (5,2 миллиона тонн!), и в 1932 году продажа зерна за границу продолжалась. Не традиционный русский экспорт, нет - трофеи. Вывоз в 1,8 миллиона тонн при валовом сборе 1932 года в 69,8 миллиона тонн - будто и немного, однако же был вывезен хлебный паек (спасение жизни!) минимум семи миллионов человек. Крестьян, потому что города, 40 миллионов горожан, продуктовые карточки имели.
Изобретены и введены в действие региональные, так сказать, репрессии. Станица, уличенная в "злостном саботаже", заносилась на черную доску. Это значило: немедленное прекращение государственной и кооперативной торговли в станице с вывозом всех наличных товаров, полное запрещение торговли колхозникам и единоличникам, прекращение кредитования и досрочное взыскание кредитов, проведение чистки "от чуждых и враждебных элементов", изъятие органами ОГПУ организаторов саботажа хлебозаготовок.
Оккупированная территория! По отношению к трем "чернодосочным" станицам - Полтавской, Медведовской и Урупской - применено поголовное выселение (вместе с партячейками, с активом, с колхозными передовиками) на Север. Выселено 45 тысяч человек, их дома заселены колхозниками с Севера и демобилизованными красноармейцами. Казачьи станицы лишались имен: Урупская стала Советской, Полтавская - Красноармейской… Дивизии Гамарника против "уважаемых хлеборобов", банды за рекой Лабой из бежавших от красноармейских цепей. Война.
Четвертого ноября 1932 года в постановлении "О ходе хлебозаготовок по районам Кубани" комиссия Кагановича потребовала "уничтожить сопротивление части сельских коммунистов, ставших фактическими проводниками саботажа". На черную доску занесены станицы Темиргоевская и Ново-Рождественская. (Всего таких обреченных, объявленных вне закона, за эту страшную зиму собралось 15 станиц. При среднем населении в пятнадцать тысяч душ - представляете Хиросиму?) В Темиргоевской исключены из партии комиссией Шкирятова 7 коммунистов - "проводники кулацкой политики", "агенты классового врага". Секретарем станпарткома вместо арестованного направлен Овечкин В. В., член бюро Курганинского РК ВКП(б). Станица под арестом, следующий шаг - поголовное выселение. Овечкин никогда так не был близок к местам, где уже маялась семья Твардовских.
В конце 1932 года Сталин беседует с секретарем ЦК КП(б) Украины Р. Тереховым, который докладывает о массовом голоде крестьян, и преподает всем образец психологии стойкого партийца в этой войне:
- Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор, оказывается, вы хороший рассказчик - сочинили такую сказку о голоде, думали нас запугать, но - не выйдет! Не лучше ли вам оставить посты секретаря обкома и ЦК КП(б)У и пойти работать в Союз писателей: будете сказки писать, а дураки будут читать.
В эту зиму в сорока верстах от Харькова умер голодной смертью мой дед, садовод Максим Васильевич. Мне шел четвертый год, и мать, уходя в очереди, боялась оставлять меня одного, могли украсть и съесть: людоедство в станице Пашковская под Краснодаром было обыденным явлением. Такие-то сказки.
Овечкин, начинающий писатель двадцати восьми лет, взял на себя ответственность за судьбы большой казачьей станицы, когда всякое помышление о противодействии Сталину, любое проявление сочувствия "саботажникам" было самоубийственно. Он уже через неделю вступил в преступный сговор с четырьмя председателями станичных колхозов, распорядился ночью секретно вывезти хлеб, уже оформленный в заготзерно и только из-за распутицы не вывезенный на станцию в Усть-Лабинск, и тайным путем раздавал его всю зиму ослабевшим семьям. В потайной столовой (черная доска, жизнь должна замереть!) готовили похлебку, развозили дистрофикам… Израсходовали десятки тысяч пудов, и любая ревизия, одно письмецо от обиженного станичника означали бы "вышку" секретарю станпарткома.
- Но никто не настучал! - с восторгом и удивлением вспоминал он об этом осенью шестидесятого.
- Защита, объясните суду, какое отношение излагаемое вами имеет к литературному вопросу? Вы говорите - "война". На чьей стороне стоял ваш подзащитный? Делит ли он вместе с упомянутыми вами Кагановичем, Шкирятовым, Сталиным и их соучастниками ответственность за последствия жестокой политики против крестьян, определенные вами как война?
Не мной - товарищем Сталиным… Я утверждаю, что Овечкин, став на время первым лицом (условно - Борзовым), проявил образцовую смелость. Он рисковал единственным, что у него было - собственной жизнью - ради спасения не знакомых ему прежде людей. В пьесе об Овечкине ("Говори!", автор А. Буравский, поставлена недавно Московским театром им. Ермоловой) утверждается, что "альтер эго" Овечкина Мартынов, сделавшись первым, оказался практически такой же сволочью, как и Борзов. Значит, нравственность диктуется местом в иерархии. Человек будто бы меняется от того, какой трусости (послушания, готовности на все) от него требуют. Весь жизненный пример Овечкина говорит, что это неправда. Во всяком случае - не абсолютная, повсеместная правда. Объективно подзащитный был на стороне "уважаемых хлеборобов". Формально же - да, разумеется, он делит ответственность с Кагановичем, Молотовым и другими, пишет - "мы виноваты, местный партийный актив", почему, собственно, и привлечен к разбирательству пятьдесят три года спустя. Но делит нисколько не больше, чем дворянин Радищев - за крепостное право, богатый помещик Тургенев - за торговлю людьми, статский генерал Салтыков - за бюрократическое правление в России. Литераторы формируются из аномалий. Это так же верно, как то, что биология стоит на мутациях.
- Хорошо, продолжайте.