Когда Сомов заводил машину, он подумал: "Нет, не сдаёт мать. Появились в ней терпимость, спокойствие, умиротворённость. Как будто поняла она только сейчас основную жизненную истину, и сумела переплавить через это мировосприятие весь свой жизненный опыт, все радости и горе, милые сердцу воспоминания".
Он шёл домой пешком по тому парку, где они гуляли с Анной, прячась от сослуживцев и случайных знакомых. И по его щекам катились слезы. И губы его надувались как в детстве от обиды. Немного успокоившись, Сомов сел на поваленное дерево и огляделся вокруг. Солнце светило к вечеру тихо и ласково. По асфальтированной дорожке мимо Олега молодая мамаша везла в коляске малыша. Это был большеголовый мальчик, который всё время порывался выкинуть соску на землю. Мамаша то и дело наклонялась над ним, убирала его руку от соски. При этом она несколько раз взглянула на Сомова, и смущённо улыбнулась, радуясь своему непоседливому сыну и желая, видимо, разделить эту радость со случайным встречным. Мамаша решила что-то достать из сумки, и из-за этого остановила коляску. Малыш же уставился на Сомова, принялся внимательно его рассматривать. Он смотрел на него очень серьёзно, посасывая соску, а потом вдруг выплюнул её и заливисто рассмеялся. И своим маленьким слюнявым пальчиком он показывал теперь прямо на Олега. Мамаша ещё раз взглянула на Сомова, ещё раз смутилась, и они с малышом проехали мимо.
И тут Олега как током пронзило. Вон, даже малыш надо мной смеётся! А молодая девчонка учит, что такое любовь! И ведь правильно учит! Он вспомнил, как встречал из роддома свою жену, как они потом покупали такую же коляску, как он учил сына ходить. Сын был такой же большеголовый, а Вика такая же заботливая. И такая же молодая она была тогда, как Анна. И красивая! И вся предыдущая жизнь пронеслась в голове Сомова, а настоящие события показались мелкими и пустячными по сравнению с тем, что было тогда, в их с женой молодости. Как хорошо они, оказывается, жили! Сомову стало стыдно. Он поднялся, обеспокоено заходил. Всплыли в памяти глаза матери. Он вдруг явно ощутил, что ему скорее надо домой.
Дома он решил всё рассказать жене и попросить у неё прощения. Олег попросил Веронику выслушать нечто важное, и они сели в гостиной. Телевизор выключили, а сына отправили спать. Сомов не знал, как начать.
– Внимательно слушаю, – жена смотрела на него, а Олег не мог поднять глаз. – Может быть, тогда я скажу?
– Ты тоже мне хотела что-то сказать? – удивился он.
– А что, думаешь, только тебе есть что сказать?
– Что ты имеешь в виду? – только сейчас Сомов заметил в интонациях супруги иронию. – Я ухаживал за молодой сотрудницей. У нас были свидания. Я очень виноват перед тобой. Больше этого не повторится. Прости меня! – наконец выдавил он.
– Не напрягайся так, Олег, я ведь всё знаю, – голос Вероники прозвучал устало и спокойно. – И не бойся, истерик не будет.
– А что будет? Я хочу загладить свою вину. Я поступил мерзко и подло.
– Не продолжай. Ты знаешь, я много раз слышала от подруг, как всё это бывает, чем заканчивается, и что при этом говорят.
– Но я не изменял тебе физически.
– Девчонка не позволила. Судя по тому, что Анна вышла замуж, эту историю прекратила именно она. Но всё равно, ты изменил мне в душе. Предпочёл меня другой, более молодой, возможно, более привлекательной.
– Да нет же!
– Именно! И я хотела тебе сначала отомстить, завести любовника, например. Потом хотела просто развестись. А сейчас раздумала. Была я, знаешь ли, на беседе со священником. И он мне разъяснил, что мы с тобою давно одной плотью стали. И если нет физической измены, то разводиться – не по Богу, грех. А если до этого не дошло, то значит, Бог отвёл, значит, надо терпеть.
– Хорошо тебе батюшка объяснил! – повеселел Сомов, и хотел обнять жену, но та отодвинулась.
– Я, Олег, сама ещё многого не понимаю, буду разбираться. Но обидел ты меня здорово! И разочаровал.
Больше Сомов так не поступал. Он сильно переживал случившееся, и постепенно разобрался, как должен поступать женатый мужчина, если ему вдруг очень понравится другая женщина или девушка. Их отношения с Вероникой постепенно наладились, они обвенчались, позже родили дочку. Одновременно родился сын и у Анны. Она по-прежнему работала у Сомова, хотя сначала хотела уволиться, но сама Вероника её удержала. Они о чём-то по-женски договорились. Нельзя сказать, что Анна перестала нравиться Сомову, но вот страсть к ней исчезла. С глаз как будто спала пелена, и сознание прояснилось. Главное, что они с Вероникой остались вместе, и теперь, он был уверен, пройдут этот путь до конца. А Анна с мужем пусть идут свой путь. У них ещё всё впереди. И искушения, и трудности, и радости!
2001–2004 г.г.
История болезни
Дома Максим Петрович Кошкин всегда, как только проснётся, выпьет стакан чаю, а потом уж умоется и поест, если аппетит будет. А здесь так не получается. Здесь сначала умывание, потом каша, а потом уж стакан чаю. И таблетки. Здесь – это в Областной клинической больнице им. Пирогова, в терапевтическом отделении, в палате № 1.
Само слово больница всегда как-то ослабляет, тревожит, но вместе с тем, пребывание там настраивает углубиться в себя, исследовать вместе с врачом свой организм, найти причины болезни и средства к её излечению. Вместе с Кошкиным в палате № 1 исследовали и лечили свой организм ещё четыре человека. Койка Кошкина, сорокалетнего мужчины со скромной улыбкой и густыми каштановыми волосами, стоит, как войдешь, слева у окна. Оттуда вся палата, как на ладони, и читать хорошо – светло. Слева от него лежит Николай Савич Сидоров, старше Кошкина лет на пять, высокий, полный брюнет. То ли главный инженер, то ли конструктор какого-то проектного, ещё не совсем развалившегося института. Николай проводит время преимущественно за чтением детективов Донцовой и Марининой. При этом он часто массирует глаза и протирает дорогие очки с узкими стёклами. При этом можно предположить, что он думает о чём-то важном и испытывает сильную внутреннюю сосредоточенность. К Николаю через день приходит жена, дама ухоженная и властная. Она оставляет в палате запах дорогих духов, новый детектив для мужа и пакет с едой. Максима от Николая отделяет тумбочка. Такая же тумбочка отделяет Николая от Костика, который лежит в правом у окна углу палаты. Костик, короткостриженый худой мужчина лет тридцати, чем-то очень серьёзно болен, а вот чем, врачи установить не могут. Костик еле ходит, встаёт с трудом от боли в суставах, но на его круглом лице чаще всего пребывает улыбка. Растерянная, слишком удивлённая, но улыбка. Жены у Костика никогда не было, зато его каждый день навещает мать, энергичная женщина лет шестидесяти. По выходным она забирает Костика домой, моет его и стрижёт, как маленького. Когда Кошкин попал в палату, Костик лежал там уже недели три. Костик ещё и изрядный шутник. Например, как-то после сдачи желудочного сока, он вошёл в палату и стал посредине, пошатываясь. Перевёл дух. Мужики у него и спрашивают: "Получилось?" (процедура эта, кому доводилось ее проходить, не из приятных – нужно проглотить резиновый шланг с железным зондом на конце). Костик отвечает: "Врач мне говорит, глотай кишку, что застыл. А я ему – не получается. Он снова – глотай. Тогда я показал ему свою руку и пошевелил пальцами. Он смотрит и не понимает. Я ему поясняю, что приплатить бы надо. Что я, задаром кишку буду глотать? Он, почему-то рассердился и ушёл. Так я и не проглотил". В палате смех, Костик оглядывает всех с видом победителя, падает на свою койку и засыпает. Слева от двери разместился Илья Павлович Коромыслов, бодрый пенсионер. Он кипами читает газеты, делает выписки и заметки на полях книг. Комментируя новости, которые вся палата смотрит по принесённому женой Николая портативному телевизору, Коромыслов частенько произносит: "Перекосики, перекосики". Наверное, он имеет в виду ошибки в государственном управлении и общее падение нравственности, но никто у него не уточняет. Иногда он добавляет к слову "перекосики" не вполне приличное прилагательное. Но это уж когда речь идет о финансовых кризисах или отмене льгот. Справа от двери лежит молодой экономист Витя Мокроусов. У него обострился гастрит, и Витя очень переживает своё отсутствие на рабочем месте, боясь показаться в глазах шефа болезненным и стрессонеустойчивым, отчего потерять в зарплате. Посередине палаты стоит стол с изрезанной пластиковой столешницей светло-голубого цвета. Вокруг четыре стула. Напротив, между койками Костика и Вити у стены стоит холодильник. На нём телевизор. Вдоль стены между койками Максима и Ильи Павловича находится ещё одна, пока пустующая, койка. Стены окрашены в салатовый цвет, местами с выбоинами и надписями, но, в целом, чистые. Потолок высокий и недавно побелённый. Окно с жидкими занавесками во всю стену. Дверь в палату двустворчатая, с прикреплённым к одной из створок зеркалом.
Максим Кошкин съел кашу, а чай взял в палату. Прихватил также и пару кусков хлеба с кружочком масла. Николай вот масла не ест, холестерина боится, и чай больничный не пьет, свой заваривает. А Кошкин холестерина не боится, и экономит даже на чае. Все больные уже в палате, ждут обхода врача, а Костик ещё ест. Вот, наконец, и он. Как обычно останавливается посредине палаты, отдохнуть перед подходом к койке, оглядывает всех, загадочной улыбкой готовит к новому рассказу. Начинает: "Сегодня опять за завтраком коньячка не налили. Какое же давление будет без коньячка? У меня же врач все время пониженное намеряет. Я говорю раздатчице, коньячка то налей, не жадничай! А она как будто не понимает!!!". Он поднял бровь, оглядел товарищей по несчастью, проковылял к своей постели и улёгся, накрыв голову второй подушкой. Уснул. Николай углубился в детектив. Илья Павлович, поправив и без того почти идеальный порядок вещей на тумбочке, принялся за газеты. Витя растянулся на койке, одев наушники плеера. Одновременно он принялся просматривать журнал "Эксперт".
Минут через пятнадцать в палату вошла их лечащий врач Полина Юрьевна Ветрова. Полине Юрьевне на вид лет тридцать, она высокая и статная, очень аккуратная, приятная лицом и к больным внимательная. Бывают, знаете ли, такие врачи, которые и больных осматривают как-то поверхностно, мельком, и назначения делают стандартные и мало чем отличающиеся в разных случаях. К таким можно и не ходить, всё равно, опытный больной наперед знает, что такой врач скажет. И взгляд у этих врачей какой-то отстраненный и скучающий. Полина же свою работу любит, при осмотрах не халтурит и за современными достижениями медицины следит. Она приветливо поздоровалась, разложила на столе истории болезней, стетоскоп, аппарат для измерения давления и принялась по одному приглашать к себе обитателей палаты. Всех внимательно послушала и смерила давление, спросила, есть ли жалобы, объявила о новых назначениях лекарств и процедур. Вите она помяла живот. Николаю разъяснила механизм действия бета-блокатора атенолола, назначенного ему от давления. С Ильей Павловичем, проходящим реабилитацию после инсульта, минут пять говорила о современных методиках сосудистой хирургии и посоветовала ему поменьше читать. Костик повторил ей историю про коньячок, и ещё сказал, что его невесту только что выписали, и теперь ему не с кем играть в подкидного дурака. Полина внимательно просмотрела результаты его анализов, возможно, более внимательно, чем у остальных. Также подробно обсудила с ним назначения, но, как показалось Кошкину, в ее взгляде проскальзывала тревога.
Когда врачиха ушла, в палату привели новенького, скуластого парня лет тридцати пяти. Волосы ёжиком, на шее толстая золотая цепочка и решительность во взгляде. Звали его Павел Симаков. Кто человек по роду занятий и профессии – здесь выяснять сразу не принято, а вот какая болезнь – можно. Это как визитная карточка. Но здесь такт необходим. Костик сразу приступил к общению.
– Представляешь, – подойдя к новенькому и улыбнувшись так, будто поведает ему сейчас интереснейшую и загадочнейшую историю, начал Костик, – хотят у меня всю кровь забрать!
– Как это? – на лице решительного Симакова проступило неподдельное удивление.
– А вот так… – Костик понял, что заинтриговал новенького и стал развивать успех. – Каждый день берут, а потом продают. Бизнес делают! Сейчас все бизнес делают! И врачи. У них зарплата маленькая.
Симаков стал недоуменно озираться по сторонам, как бы спрашивая взглядом у остальных, что происходит. Облегчение и разрешение ситуации он получил от Ильи Павловича, который, оторвавшись от газеты, только усмехнулся и махнул рукой.
– Треплется.
Павел заметно успокоился и спросил:
– А девчонки симпатичные здесь есть?
– Полно… Особенно в гинекологии… – отозвался Витя.
– А бар, кафе имеется? – продолжал выяснять обстановку новенький.
– Ты в санаторий, что ли, приехал? – оторвался от детектива Николай.
– Так как же без девчонок? Скучно.
– Вон спустись на первый этаж, там тебе и киоски, и буфет, и шмотки продают. Выйдешь на улицу, пройдешь метров пятьсот – минимаркет. Там водочка, коль приспичило. – Пояснил Илья Палыч.
Новенький вытянулся на койке, закинув жилистые руки за голову, видимо, предвкушая, как весело проведёт время.
Кошкин отправился на процедуры. Это, кроме маленького шага к выздоровлению, служило для Кошкина еще и развлечением, небольшой прогулкой, на которой встречаешь новых людей и наблюдаешь новые события. Конечно, скажете вы, какие в больнице события?! Но больному человеку и небольшая прогулка – путешествие, и новые больные или завоз книг в больничный киоск – событие.
Идти нужно было через всю больницу в физиотерапевтическое отделение. Стационар был построен так, что шесть пятиэтажных корпусов соединялись общим переходом. Кошкин проходил мимо многочисленных кабинетов, иногда в полуоткрытую дверь видел незнакомое, немного пугающее врачебное оборудование. На встречу ему попадались больные, врачи и многочисленные студенты, пришедшие на практику. Максиму нравилось смотреть на студентов. Он вспоминал себя молодым и представлял какое, наверное, они сейчас испытывают замечательное состояние души, полное надежд и планов.
Максим зашёл в процедурную. Он уже знал, что делать и, поздоровавшись с сестрой, сел перед ингалятором. Сестра перевернула песочные часы, отмеряющие время процедуры, и вставила в аппарат чистую трубку. К этой трубке он и приник. Вдыхая и выдыхая ароматную смесь трав, он мысленно представлял себе, как залечиваются язвы на его больном горле, как врачебное действие ароматных паров переходит на весь его потрепанный, давно не знавший отдыха организм.
Уже в палате он, растянувшись на койке и прикрыв грудь свитерком, так как в окно поддувало, подумал, что давно, ох давно не случалось ему лежать вот так без дела целых две недели. И никогда раньше он так глубоко не задумывался о своей жизни. Он вспоминал себя здоровым, шустрым мальчуганом, выросшем у бабушки в деревне на парном молоке и свежеиспеченном хлебе. Вспоминал себя школьником, студентом. И всегда он был не удовлетворен тем, что имел. Всегда ему казалось, что лучшее оно впереди, а то, что происходит сейчас – скучно, обыденно. По окончании института Кошкин попал в одну интересную контору, которая больше контролировала, чем созидала, несколько раз выезжал за границу, что по временам "железного занавеса" было престижно. Тот период Кошкин и вспоминал, как самый счастливый. И жена, и сын тогда были довольны, и жили они вместе. Потом, когда "интересная" контора развалилась, Кошкин остался не у дел. Жена, то ли не выдержав перепада из благополучия в бедность, то ли разлюбив, ушла. Сын живет теперь с ней. Видятся они редко. Тогда и начали проявляться у Кошкина первые признаки болезней. Появилась слабость и апатия, масса психологических комплексов. Появилось раздражение от неуспехов, зависть к процветающим знакомым. Кошкин долго не мог найти работу, а что попадалось – не устраивало его то оплатой труда, то более низким, чем ранее статусом должности. И когда в стране полным ходом шли процессы "оздоровления экономики", он окончательно оказался на обочине. К язве добавились гипертония, фарингит и камни в почках. Он стал чувствовать себя постоянно уставшим, слабым и жалким. Ему постоянно казалось, что люди смотрели на него со стороны и смеялись над его ничтожеством. Он почти перестал общаться с друзьями и знакомыми, потому что неловко себя чувствовал, видя, что они устроены по жизни лучше его. А с теми, кто находился с ним примерно в одинаковом положении, общаться ему, почему-то, тоже было неинтересно. Он стал избегать людей и замкнулся в себе. И вот он попал в больницу, лежит и анализирует свою жизнь. И странно, почему-то здесь самоуничижение не доставляет ему уже таких терзаний. Становится даже интересно сопоставлять события своей жизни и отыскивать в них смысл и закономерность, а не случайность. И ещё хорошо, что он всё-таки устроился на работу (хоть и не больно престижную, но жить то на что-то надо) и у него есть медицинский полис. Поэтому его не выкинут из больницы, а будут лечить. Максим вспоминал себя в Софии в новом дорогом костюме, как женщины бросали на него заинтересованные взгляды. Потом десять лет спустя в поношенной куртке и чуть ли не расходящихся по швам брюках, вызывавших у тех же женщин брезгливость и, в лучшем, случае сочувствие. Но есть же причина всему этому? И если эту причину найти, то, может быть, можно будет что-то исправить. На этой оптимистичной ноте внутреннего монолога Кошкин открыл глаза и осмотрел палату.
К Вите пришла его мама, миловидная, полная, интеллигентная женщина лет сорока восьми. Она всегда очень приветливо здоровалась с больными, а уходя желала всем поправляться. Витина мама приносила сыну множество вкусных вещей, которые он никак не успевал съедать, и Витя просил не приносить ему так много. Мать обещала, но всё равно приносила. С матерью Витя чаще всего беседовал в палате, а вот приходящую чуть реже невесту Вику он всегда уводил либо в больничный парк, либо в укромный уголок в коридоре. Вика была высокой, весёлой, чуть манерной брюнеткой. Она всегда приносила апельсиновый сок.
До обеда оставалось чуть более часа, и Кошкин решил прогуляться. Он прошёлся по отделению, заложив руки за спину, мельком взглянул, не выложили ли обеденные таблетки, вышел на балкон в конце коридора. Оттуда открывался вид на реку, дул свежий ветер. Кошкин вдохнул полной грудью и представил, как живительный кислород растекается по организму и даёт ему силу. "Вот бы поправиться! – мечтал он, – найти хорошую работу, заработать денег и поехать в отпуск к морю!". Он ещё раз вдохнул и направился в палату. По дороге он отметил, что из-за неплотно прикрытой двери палаты N 8 доносятся отголоски игры в преферанс:
– Два паса, в прикупе – чудеса!
– Раз… Сталинград.