- Да я же, Антон.
Человек повернул к крыльцу. В темноте неясно маячила дородная фигура, и густой голос тянул нехотя с зевком:
- Караульщики, што ль?
- Ты откуда это? - вместо ответа спросил Бер.
Антон Микитенко, рослый, черноволосый мужик, до войны барышничал и конокрадничал. Последние годы, когда торговать стало трудно, он работал в кузне, но коней крал по-старому. Мужик он был умный, хитрая бестия. Поймать его было невозможно, - всегда выходил сухим из воды. Посадят его, продержат сколько там и выпустят - улик никаких. Упорно говорили, что Антон знается с бандитами, с "зелеными". Но опять - только молва, а улик нет.
- Ты откуда это? - спросил Бер.
Антон ответил не сразу. Он присел на ступеньке крыльца, рядом с Бером, смачно зевнул, почесал спину, грудь, потом достал из кармана кисет с самосейкой, поднес Беру - "Хошь?" - закурил и только тогда ответил и то вяло как-то, через силу:
- Тута, - сказал он, - близко. Застенковский Авсей, знаешь? - сына женил, Игната. Хлебнули малость. Они-то еще гуляют, а я, видишь ли, до хаты, спать. С утра в кузню. Рабочий, видишь ли, человек. Им-то, мужикам, лафа, гуляй, сколько влезет, хоть до свету. Мужик-то ноне, видишь ли, барином заделался. А нам нельзя. Трудом кормимся. Верно?
- Тебя сегодня спрашивали, Антон, - сказал Степа, - двое. Один - очкастый, а другой на дезертира похож, толсторожий, в лаптях.
- Знаю, - сказал Антон, - заходили. Заказчики, елки-палки. - Антон презрительно фыркнул. - Показывает железное кольцо, очкастый-то, поломанное. "Запаяй", - говорит. "Не, - говорю, - я сделать вам как след не могу. Больно тонкая, видишь ли, штука. Не по нам. Идите, говорю, к другому кому". А потом насчет самогону спросили. Я их тогда к твоему батьке, Степа, послал. Один ведь он, видишь ли, на все Славичи благодетель такой.
Степа скривился. Ехидный, холера. Скользкий мужик. С ним сцепишься - и не рад будешь.
- Он уж больше не торгует, - сказал Степа.
- Не торгует, говоришь? - повторил Антон, - не бойсь. Для хорошего человека у него бутылочка про запас найдется. Завалящая какая. А самогонщик он здоровый. Чисто работает, хорошо. Это верно. Не самогон - спирт, настоящий спирт, ей-богу. Агроном недавно брал - нахвалиться не мог: "Хоть, говорит, американскому царю на ужин, и то не стыдно".
- В Америке нет царя, - сказал Бер.
- Скажи ты! - удивился Антон. - Там что же значит: советы или как?
- Президент, - сказал Бер.
- Учредиловка вроде? Так, так, понимаем.
Некоторое время Антон молчал. Он потягивался, что сытый кот, скреб бороду, протяжно зевал "а-а-а, господи", но потом, как бы спохватившись, что сидеть так и зевать невежливо, равнодушно сказал:
- Есть слышок будто бандиты близко, - сказал он, - ти правда это?
- Тебе кто говорил? - быстро спросил Бер.
- Не упомню, - неопределенно ответил Антон, - говорили. Верно это?
- Не знаю, - промычал Бер.
- Думается - брешут, - сам себе ответил Антон, - не полезут они на огонь, побоятся. Они, видишь ли, не дюже храбрые ребята. Самогонку дуть - это они молодцы, а как до боя, так они не тае. Кабы они знали, что охраны нет, тогда может решились бы, а теперь-то, думается, не полезут, побоятся. Верно?
Не дождавшись ответа, Антон заговорил опять.
- Вот объясни ты мне, мил человек, - сказал он, обращаясь к Беру, - как это так. Я что-то, по дурости, не понимаю. Вот савецкая власть говорит: "Все, которые трудящие, - братья, товарищи, значит". Верно? А кто-кто, крестьяне-то уж в сам деле трудящие. Что "баре" - это я смеялся. Крестьянин, он большой труженик. Верно? А гляди, милый человек, что получается: одни-то крестьяне идут в камитеты бедноты, в камунисты, другие - в банды, в "зеленые". И режут друг друга, стреляют, насильничают. А чего? Ей богу, не пойму. По дурости или как, а не понимаю. По мне, знаешь ли, жили бы все мирно, по-братски, по-товарищески, значит. Бог-то у всех один. А жисть каждому дорога. Вот и жили бы тихо, полюбовно, без драки и всем бы хорошо. Верно?
Бер вдрут сердито засопел носом, заворочался.
- Слыхали, - сказал он, - старые сказки.
- Верно, - охотно согласился Антон, - про это давно уже говорили. Все больше духовного званья особы, конешно. Поп там из евангелия читал или так, проповедник какой. А только иной раз и духовная, видишь ли, особа скажет впрок и евангелие не соврет. Вот говорят - граф Толстой так тот очень даже уважал евангелие. Попов не любил, а евангелие уважал. А може, это я все по глупости говорю. Человек-то я, видишь ли, необразованный, темный. Вам-то нынешним, молодым, видней, конешно. Но по мне, по-стариковски, выходит, что так: коли братья, товарищи, то уж и живите по-братски. Это по-мне значит, по-стариковски.
- Ты чего врешь? - сказал Бер. - Какой ты старик? Тебе сколько?
- Сорок три года, милок, - с достоинством ответил Антон, - срок, знаешь ли, не малый.
- "Не малый", - Бер хмыкнул, - а мне сорок шесть. По-твоему, мне что? Тоже в старики записаться?
- Кому как, конешно, - Антон встал, - пойду, посплю, - сказал он, зевая, - что-то спать охота. До свиданья, товарищи. - И дородный, величавый, как гусак, неторопливо зашагал по улице.
- Вредный мужик, - тихо вслед ему сказал Бер, - гадина.
- Ходит, все хо-одит, - протянул Меер, - вынюхивает.
- Сынку потом доложит, - сказал Никита, - у него сын, Ефрем, в офицерах служит или у бандитов он. Шут его знает.
- Да и шпионы к нему не зря наведывались, - сказал Степа, - было верно о чем поговорить-то.
- Не без того, - сказал Бер. - Знаешь, Меер, поди-ка сейчас за ним. А? Проследи, домой ли он или куда. Навряд ли он у Евсея был. Сомнительно. И не домой он отсюда. Врет. Проверь, одним словом. Ладно?
- Ладно. - Меер встал и, как всегда, угрюмо начал собираться; застегнул куртку на все пуговицы, надвинул поглубже шапку, дунул зачем-то в ствол винтовки.
- Живей, парень, - сказал Степа, - а то пока ты соберешься, Антон состарится и помрет.
- Не горит, - мрачно сказал Меер, - успеется.
Он спустился с крыльца и сразу же пропал, стал невидим. Тьма была такая густая и плотная, что казалось ее можно рубить топором. Только слышно было, как они шагают оба: Антон и Меер. Антон не спеша и твердо ставит нога, а Меер семенит, догоняет.
Вдруг где-то на Пробойной загорелся огонек. Огонек вспыхнул и потух и раздался долгий оглушительный свист. И опять загорелся огонек.
- Косой, - сказал Степа, - карнач.
Бер приложил к губам свисток и ответил таким же переливчатым, как бы захлебывающимся свистом. Все в порядке, карнач! Все на месте!
Вскоре появился и сам Леша, шумный, запыхавшийся, шапка набекрень, в руке карманный фонарик. Леша был не один. За ним, как тень, ходил помнач, молчаливый, губастый Мота, а сбоку, то залетая вперед, то отскакивая назад, шаром катился Сонин - учитель местной школы, круглый жирный человек, лысый, краснощекий, в бархатных шароварах и в чесучовой толстовке, крепыш, обжора и болтун.
Удивительный это был человек, Сонин. Купаться он ходил верст за десять от Славичей, озеро нашел, по его словам, целебное. А то и так: пойдет шататься по большим и малым дорогам и пропадет на неделю, на две. Хлебом накормит встречный мужик, воды напьется в ручье, поспит в лесу, во мху, на полянке. Вернется и, не заглядывая домой, сразу же в школу: "Ну-с, сверчки запечные, на чем мы третьего дня остановились?" "Не третьего дня, а две недели тому назад", - поправит его кто-либо из учеников побойчее. "Что ты, братец? - искренно удивится Сонин, - неужели две недели? Да все равно. Валяй". Но едва начнется чтение, как Сонин упадет головой на стол и захрапит на все Славичи. Чудак человек.
Легко помахивая суковатой дубинкой - а в дубинке без малого полпуда - Сонин катился рядом с Лешей и без умолку тараторил. Слова у него изо рта вылетали такие же жирные и круглые, как он сам. Не слова - лепешки.
- Вам, коммунистам, этого не понять, - продолжал он ранее, по-видимому, начатый разговор, - вы человека сушите, как сушат глину на кирпичи. Всю влагу из него вон. "Партийный человек". "Классовый человек". А я говорю - "Просто человек". "Просто человеку" что надо? Налопаться, чтобы быть сытым, выпить, чтобы быть в духе, - человеку, коллега, влага нужна, не думай - надо ему поработать сколько там требуется, а затем развалиться на лугу, под солнцем и, задрав ноги, зубоскалить с приятелем. И все. Конец. Остальное к нему присобачили. "Классовая борьба". "Классовая ненависть". Чепуха, коллега. Человеку важно одно - чтоб его не трогали. "Не лезь ты ко мне - и я тебя не трону", - вот что "просто человек" хочет. А вы и то, и се, и третье, и десятое. Ерунда, братец. Сочиняете…
- Так что же по-вашему - человек? - кричал обозленный Леша, - скотина? вол? Час пахал - и на травку? Так?
- Во! Во! - восторженно подпрыгивал Сонин - "час пахал и на травку", святая правда, коллега. А вола ты напрасно хаешь. Чудесная скотина. Добродушная. Благородная. Но человек не хуже, не-ет, не хуже. Добродушней и благородней человека нет. Поверь, братец. Только дайте ему волю. Дайте ему жить как хочется - и увидишь…
- Это какому такому человеку? - кричал Леша. - И буржую? и бандиту? Видали! Вот "зеленые" вольно живут. В поле. В лесу. А каковы пташки?
- Чем плохи? Чем плохи? - наскакивал на Лешу Сонин, - чудесные парни. Жрут, пьют, на гармошках играют…
- И режут, - мрачно подсказал Мотэ.
- А вы их почему расстреливаете? - набросился на него Сонин. - Вы к ним добром попробуйте и увидите, что за человеки…
- А ты пробовал? - грубо сказал Мотэ.
- Нет, не пробовал, но…
- Ну и молчи!
Подошли к крыльцу больницы. Леша пошарил фонариком и спросил важно, начальство же:
- Все в порядке?
- В порядке.
- Меер где?
- Тут по одному делу пошел, - проворчал Бер. Он не хотел при чужом, при Сонине, рассказать об Антоне. - А у вас как? Благополучно? - спросил он.
- Благополучно, - сказал Леша, - вот одного гражданина задержали, - он показал на Сонина. Сонин при этом стукнул дубинкой об пол и захохотал, - блондает как неприкаянный по улицам и песни орет. Ну, на бандита не похож. Отпустили мы его: "идите, говорю, домой". А он не хочет, теории тут всякие размазывает. Слыхал?
- Слыхал, - сказал Бер.
- Очкастый сегодня говорил батьке что-то вроде, - сказал Степа, - тоже все "клетка да воля".
Сонин заинтересовался.
- Это кто такой? - спросил он. - Очкастый-то?
- Да.
- Тоже прохвост, - ответил за Степу Бер. Сонин опять захохотал.
- Это как понять "тоже"? - сказал он. - Я - прохвост и он тоже. Так, что ли?
- Как хотите, так и понимайте, - жестко сказал Бер.
Вернулся Меер.
- К дьяку пошел, - доложил он.
- Арестовать ба его, - сказал Никита.
- Это кого же, ребята? - спросил Леша.
- Так, - сказал Бер. - Человека одного, - и тихо Леше:
- Был на почте?
- Был.
- Связи нет?
- Нет.
- Плохо.
Помолчали.
- Спровадь-ка этого олуха, - шепнул Бер Леше, - поговорить надо.
- Так вот, гражданин Сонин, - громко сказал Леша. - Спор наш мы продолжим завтра. Идет? А теперь отправляйтесь временно до дому. Не полагается ночью по улицам ходить. Вредно.
Сонин фыркнул.
- Это мне-то вредно? - сказал он и стукнул себя кулаком в грудь, - ого!
- Вредно не вредно, а идите домой, - строго сказал Леша, - а то придется вас до утра под арест. Поняли? Ну до свиданья.
Сонин, разговаривая сам с собой и посмеиваясь, ушел. Леша сел.
- Яна видел? - спросил Бер.
- Он у Губарева, - сказал Леша, - совещаются.
- К организации пока не приступили? - спросил Бер.
- Где там? - сказал Леша. - Глушь. Полночь. Приступим с утра. Как посветлеет, махнем до дому, - час, другой поспим, а там приступим.
- Наших-то собрать - дело плевое, - сказал Меер, - беспартийных, главное, сколотить и вооружить. Вот что.
- Сколотим, - сказал Бер, - "низ" я беру на себя. Там, верно, мало кто остался, а уж кто есть, тот сам побежит. Ты, Степка, на слободе у себя пощупай. С Федором поговори, из комбеда который. Он парень хороший.
- Оружия надо, - хмуро сказал Никита, - народ я и у себя, в Самсоновке, подберу. Беднота-то пойдет, кабы оружия дать. А то они: "Куды, мол, с дубиной против пулемета? Башку отхватит и аминь".
- Оружие будет, - уверенно сказал Бер. - Уре достанет. Будь спокоен. Раз сказал - достану, достанет. Ясно.
- Значит так, - сказал Леша, - часов в пять можно домой на боковую. Потом за дело. Смены не дам. Ребята нужны будут все. Опасаться, видать, пока нечего. Бандиты, коли Каданер не спутал, еще далеко. Ну, Мотэ, потопали.
- Открой, - крикнул Степа, - подсобь дотащить ее до хаты.
- Кого? - спросил голос.
- Акулину, гончариху. Раненая она.