- А пущай, - сказал голос, - все равно ей подыхать. Старая.
- Чтоб тебе, холере, самому издохнуть! - сердито крикнул Степа, плюнул и отошел.
Он вернулся к старухе и удивился. Акулина уже не лежала пластом, не вопила и не причитала. Приподняв ногу, она аккуратно и хозяйственно перевязывала рану головным платком.
- Поможь-ка, сынок, встать. - попросила она Степу, когда он подошел. Степа, понатужившись, - старуха была толстая, пятипудовая, - приподнял ее и поставил на нога.
- Довести? - сказал он.
Акулина нерешительно сделала шаг.
- Не надо, сама я, - проговорила она.
Чуть помедлив, старуха вдруг ринулась вперед и так прытко, хоть молодой и здоровой впору, заковыляла к хате, что Степа только рот разинул. Ну и старуха! Дуболом!
Пока Степа возился со старухой, он решил, что не стоит ему сейчас соваться в Славичи: - "Подожду, - решил он, - один-то я что? Что я один сделаю? А поймают - укокошат. Зашибут, как щенка".
Степа пошел домой. Он торопился, - скорее, скорее, а то на кого-нибудь нарвешься. Однако, пройдя шагов двадцать, он замедлил шаг. Остановился. Постоял, подумал и круто повернул назад, к мосту. Плевать! Что со всеми ребятами будет, то и с ним, со Степой. А дезертировать и трусить не годится. Не годится, парень, дезертировать. Плевать!
Трескотня, ненадолго затихшая, возобновилась снова. Она все приближалась. Сухие выстрелы рвались уже в приречном переулке по ту сторону моста. Вдруг из переулка вынырнул человек, невысокий, коренастый, в белой рубахе враспояску, без шапки и босой. За ним, пригнувшись к шее коня, несся бандит в бурке, с небритым щетинистым лицом, с выпученными круглыми глазами, весь колючий, как еж. Рядом мчался второй бандит, молодой паренек, озорной, чубатый хват. Он на скаку писал и размахивал обнаженной шашкой. Сталь на солнце сверкала, как молния.
Человек бежал не спеша, он, видимо, берег силы. Держа руки, зажатые в кулаки, на уровне груди, он мерным шагом, - хоть бандит в бурке был уже близко, - поднимался на мост. Степе человек показался знакомым. Где-то он его видел. Но человек опустил голову и его трудно было узнать. И только заметив впереди Степу, человек резко вскинул голову. Степа его узнал. Губарев! Продком!
А Губарев, должно быть, не узнал Степу. Он метнулся в сторону, быстро и зорко, по-волчьи, оглянулся - догоняют! Капут! Но, не ускоряя шага, неторопливо добежал до перил. Он ухватился за перила руками, оттолкнулся от моста и повис над рекой. Бандит в бурке проскочил мимо, - не остановить было коня. А чубатый с размаху рубанул шашкой. Сталь со звоном врезалась в дерево, не причинив Губареву никакого вреда. Он вовремя разжал пальцы, пролетел сажени две в воздухе и с плеском бухнулся в воду.
Бандиты спешились. Зычно ругаясь, они суетились на мосту, свешивались через перила, глядели в воду: не выплывет ли? В одном месте, где было сильное подводное течение, образовалась воронка. Степа знал это место, не раз купался тут. Но чубатый решил, что это комиссар. Он сорвал с плеча винтовку и, не целясь, выпустил в воронку всю обойму. Вода фонтаном рассыпалась от пуль, а Губарева не было. Утонул, что ли?
- Утоп, тудыт его растуды, - прохрипел бандит в бурке, - а говорят, дерьмо не тонет.
- У ниго от Комиссаровой жратвы жилудок тижолый, на дно тянет, - голосисто крикнул чубатый и сам первый захохотал.
- Отъелся, паскуда, - сказал бандит в бурке, - гладкий кабан.
Губарев выплыл. Хороший, верно, был пловец. Он вынырнул далеко от моста и плыл так же размеренно и не спеша, как перед тем бежал.
- Гляди, Митрей! Плыветь! Плыветь, раз его в дуло! - закричал чубатый. - Стрели! Стрели, ну!
Бандит в бурке прицелился и выстрелил. Голова Губарева скрылась под водой. Навряд ли его задела пуля. Он, должно быть, решил укрыться так от огня. А то уж больно цель завидная - темная голова на светлой реке, тут и левша подстрелит.
Чубатый вмиг вскочил на коня.
- Не уйдешь! Врешь! Врешь, ссука! - цедил он, торопливо оправляя седло, сползающее вбок. Но бандит в бурке его остановил.
- Брось, - лениво сказал он, - делов и без него много, а комиссаров хватит. Не скули.
Он бережно обеими руками снял с головы шапку и вытряхнул себе под ноги лист бумаги, сложенный в четвертушку. Подняв и развернув лист, он медленно по складам стал читать.
- Бе-бе-бер Ге-ззи-ин. Имечко, трясци его матери, - сказал он чубатому, - подавишься.
Чубатый свесился с коня и сочувственно кивнул.
- У них, у жидов, имена тижолыи, - серьезно сказал он, - Шмерка, да Берка, да Тудрес. А где живет написано?
- Синагогальная улица, - прочел бандит, - леший ее знает, улицу-то эту. Спросить бы кого.
Степа все время стоял на мосту, плотно прижавшись к перилам и стараясь занимать возможно меньше места. Дернула же его нелегкая повернуть в Славичи и вступить на мост как раз тогда, когда на мосту показались бандиты. И вот теперь стой, как пугало, не дыши, не моргай - заметят, а заметят - плохо. Обыщут: "А, наган? Откуда наган? Нашел? Знаем, как нашел. Бабушке расскажешь на печке. А пока идем-ка с нами до атамана". Эх ты, Степа! Засыпался ты, парень! Пропал!
- Леший ее знает, эту улицу, - сказал бандит в бурке, - спросить бы кого.
Он обвел вокруг выпуклыми мутными глазами. Это кто там стоит? Паренек, кажись.
- Э, браток, - негромко позвал он и поманил Степу пальцем.
Степа похолодел. Готово! Каюк! Он сделал вид, что не расслышал и не пошевелился. К нему подъехал чубатый.
- Паренек, слышь, - сказал он мирно, - тебе.
- А? Что? Меня? - Степа усиленно моргал, как бы не понимая, - меня? Да?
- Тебе. Тебе, - Чубатый носком сапога подтолкнул Степу в спину, - иди.
Бандит в бурке, глядя на Степу в упор, сурово спросил:
- Грамотный?
- Н-да.
- На, читай, - он ладонью прикрыл лист таким образом, что видна была только одна строчка, - читай. Что тут написано?
Когда бандит заговорил, на Степу дохнуло чем-то затхлым и кислым, - перегаром самогона, что ли. Степа слегка отодвинулся. Бандит это заметил и рассвирепел.
- Ты чего, сукин сын? - рявкнул он, - читай!
Слова на бумажке были написаны замысловатыми, полу-славянскими буквами, вязью. Писал, видно, поп или дьяк.
- Бер Гезин, - прочел Степа.
- А улица?
- Синагогальная.
- Значит так, - сказал бандит.
Надвинув шапку на лоб и откинув полу бурки, бандит сел на коня.
- Веди! - коротко приказал он.
Глава пятая
Виселица и пулемет
Степа не шел, его вели, как ведут пленного: справа ехал бандит в бурке, слева чубатый. Степа все боялся, как бы не наехали конем. Руки он держал в карманах, а то уж очень оттопыривался наган.
В приречном переулке - переулок был узкий и недлинный - восемь домов, - им преградила дорогу тележка-двуколка. На тележке стоял пулемет. Ни возницы, ни пулеметчика не было поблизости. Но в доме рядом слышны были раскаты могучего баса и визгливый говорок женщин. Потом оглушительно загоготал гусь. Открылась дверь и в пролете, головой касаясь притолка, появился рослый бородатый человек в галифе малинового цвета, в черном бушлате, весь обвешанный пулеметными лентами. За ним, громыхая деревяшкой, вышел возница, скуластый, узкоглазый, похожий на калмыка. Одноногий держал под мышкой живого гуся. Женщина, до самых глаз обвязанная теплым платком, плача и повизгивая, высунулась в окно. Но бородач, полуобернувшись к окну, так грозно цыкнул, что женщину словно ветром сдунуло.
- Ладно хозяйничаешь, - одобрительно сказал бандит в бурке.
- А то как же? - громовым басом ответил бородач, - с ними по-другому нельзя. Дуры!
Одноногий положил в тележку гуся, сел сам и предложил бородачу сесть.
- Седай, Опапас, - сказал он дребезжащим, как старые стенные часы, голосом, - седай, боров, чтоб те околеть.
Бородач усмехнулся.
- Опять, Анютка, лаешься? - сказал он добродушно, - гляди у меня, хромой черт, а то как стукну.
- Врешь, бродяга, не стукнешь. - Одноногий лениво распутывал вожжи.
- Силы, думаешь, не хватит?
- Силы-то хватит. Ого!
- А почему не стукну?
- Духу, милок, не хватит. Дух в тебе слабый. Курица.
Бородач беспомощно развел руками и обратился к бандиту в бурке.
- Как тявкает, пес? - сказал он удивленно, - что скажешь? А?
- Вправду, стукни, - посоветовал бандит в бурке.
- Пробовал, - бородач досадливо отмахнулся, как от мухи, - не помогает.
Ворча себе под нос, он полез в тележку.
- Чего, боров, бурчишь? - сказал одноногий, - живот болит или молитву читаешь?
В ответ бородач, встав на тележке во весь рост, так зычно гаркнул: "Гони, Анютка!", что одноногий ошалело подался в сторону и выпустил вожжи, а кони в испуге подпрыгнули, потом рванули с места и понесли. Тележка завернула за угол и пропала. Только пыль клубилась по улице.
- Теплый ребята, - сказал чубатый, - веселый.
- Опанаса-то я знаю давно, - сказал бандит в бурке, - вместе в гусарах служили, а одноногого не видал. Новый человечек.
- Должно, из "зеленых", - сказал чубатый, - их теперя к нам привалило прорва. Ты чего? - заорал он вдруг на Степу, - по рылу хошь? Назад!
Степа, пока бандиты переговаривались, медленно, шаг за шагом, отступал к мосту. Шага четыре он уже сделал, оставалось до угла шагов семь. Степа руками, ногами, спиной, корнями волос на голове знал одно: надо дойти до угла, до угла. Что будет затем, он не думал. Важно было одно - доползти до угла. Лишь бы дойти. А там хоть что, хоть из пушки пали. Там-то уже не страшно. Удерет. Лишь бы дойти!
- Ты чего? - крикнул чубатый, - назад!
Степа сник. Сутулясь, он уныло вернулся и стал между чубатым и бандитом в бурке, выжидая, что будет.
А было вот что: чубатый наклонился, посмотрел Степе в лицо, подмигнул ему и, показывая ровные белые зубы, захохотал:
- Сигануть вздумал, а? - кротко и весело сказал он.
Степа молчал.
- Что ж, браток, - так же ласково продолжал чубатый, - воля твоя, конешно. Валяй. Шамать, може, захотелось? А то, може, предупредить кого, а? Ему, Митрей, к матке захотелось. Отпустим его? А? - Он, улыбаясь, смотрел то на Степу, то на бандита в бурке, - отпустить тебя, браток, а?
- Ну, отпусти, - тихо сказал Степа.
- Сичас.
Бандит расстегнул желтую кожаную кобуру, прицепленную к поясу, и вытащил новенький револьвер. Он повернул один раз барабан, - барабан сухо щелкнул, положил на курок указательный палец и наставил револьвер Степе в спину, между лопатками.
- Валяй, - благодушно сказал он, - иди.
Степа не двинулся.
- Расхотелось? - как бы недоумевая, сказал чубатый, - ишь ты! Расхотелось ему, Митрей, к матке, - сообщил он бандиту в бурке. - Ну, добре. Коли так, то веди. П-шел! И запомни, с-стерва! - чубатый ощерился, как волк, - ты скок, а я в бок. Понял? П-шол!
От приречного переулка до Синагогальной улицы ходу было минут пять. Но Степа повел бандитов окольным путем. Ему надо было выиграть время. Авось, удастся как-нибудь смыться. Чем ближе подходили к базарной площади, тем чаще начали попадаться бандиты, в одиночку и группами, на тележках и верховые. Славичи занял, должно быть, крупный отряд, сабель в триста-четыреста. Среди бандитов встречались всякие люди: и юнцы, и старики, чужаки и местные, "зеленые" в расшитых рубахах и домотканых портках, военные в офицерских кителях, в гусарских накидках, один - в драгунской шинели, другой - во френче, третий - в куртке с котиковым воротником. Но все, даже "зеленые", были хорошо вооружены. Особенно много было пулеметов на тележках-двуколках. Бандиты без видимой цели носились взад и вперед по опустевшим улицам местечка. Мирных жителей не видать было. Только два-три человека толкались среди бандитов, нашептывали им что-то и таинственно показывали пальцами. Бандиты тотчас начинали в указанном направлении стрелять. Среди "шептунов" Степа увидел человека с мелким крысиным лицом, в теплом ватном пальто - дьяка славичской церкви. Дьяк ловко лавировал среди тележек и коней, то сгибаясь в три погибели, то подымая на цыпочки свое хилое, тщедушное тело. Надрываясь в кашле, брызжа слюной, захлебываясь, он останавливал того, другого бандита и выкладывал им тайные какие-то сведения и робкие просьбы. Иной бандит слушал его внимательно и кивал головой в знак того, что понимает и запомнит, иной отмахивался и ехал дальше. К удивлению Степы, пьяных попадалось мало. И грабежа пока не было. Бандиты выжидали. Чего? Степа не понимал. Приказа, что ли?
- Э, ты, киса, - сказал бандит в бурке, - скоро?
- Скоро, - ответил Степа, - сейчас.
- П-шол! п-шол! - торопил чубатый.
"По Пробойной или по Дубровской? - думал Степа. По Пробойной, - решил он, - там народу больше".
Действительно, народу на Пробойной было много. Народ тот же все, конечно: бандиты верхом или бандиты на двуколках. Но Степа недолго шагал по Пробойной. Он вдруг остановился как вкопанный. Нога сделались точно чужие, деревянные, никак их, проклятых, с места не сдвинуть. Разинув рот, выпучив глаза, Степа стоял и смотрел на столб у почты. Это был обыкновенный телеграфный столб, каких тысячи: потемневший от времени, с коротким, толстым подспорьем сбоку. Но на столбе медленно раскачивался человек. Труп. Труп висел к Степе спиной и не разглядеть было, кто это. Сапоги с него сняли, голые ноги склонились одна к другой, почти касаясь пальцами, а коричневая рубаха задралась вверх, обнажив крепкое загорелое тело. Ветра не было, но труп все же медленно раскачивался.
- Чего? - опять крикнул чубатый, - п-шол!
- Кто это? - срывающимся голосом спросил Степа.
- А тебе што? - ехидно сказал чубатый, - родня он тебе или хто? Братан може? А?
Бандит в бурке почесал колючую щетину на подбородке и рассудительно заметил:
- Вздернули комиссара и ладно, - сказал он, - жидом меньше стало. Им, пархатым, так и надо. А не все ли равно, кто: Ицка или Хацка? Один черт. Верно?
Он нахлестался еще с утра, бандит в бурке, но разбирать его только сейчас начало. Пьянел он чудно: то станет добродушно-словоохотливым, как девяностолетний дед, то серьезно-рассудительным, как умный отец. Это было непохоже на него и смешно. После того, как он по-отцовски серьезно объяснил Степе о комиссарах, на него нашла словоохотливость доброго деда. Он скреб небритый подбородок и говорил, ни к кому, собственно, не обращаясь, а так, не то про себя, не то всем добрым людям вообще.
- Мы их, комиссаров-то, ротами резали, - невнятно, будто со сна, говорил он, - выстроишь их, как на параде, босую команду, - сапоги-то мы снимали, чего им пропадать, сапогам-то? - и скажешь им, бывало, по-сердешному скажешь: "Молитесь, сволочи, богу, перед смертью-то хоть помолитесь".
Тут кто как: кто молчит, сумный, сволочь, пальцы от обиды кусает, а молчит, а кто лается, кроет нас, паскуда, нехорошими словами: "бандиты, дескать, палачи". Хватишь его по голове наганом - угомонится. А на остальных пулемет наставишь - и под гребенку. Так-так-так-так. Чисто. А могила-то готова. Сами себе, голубчики, могилу рыли. Мы по-ихнему, по-камунистически, делали: "кто не работал, тот и не лопай". Верно?
- Иди к лешему, - недовольно проворчал чубатый, - чего распелся?
- Ты, Гришка, меня лешим не пугай, - бандит в бурке ткнул себя в грудь большим пальцем. - Я и сам может лешему брат. Во! Кумовья мы с ним, детей у ведьмак крестили. Во! - Он захихикал. - Я его, хрена, в бороду целовал, а он по мне хвостом щелкал. Ги-ги-ги.
- Оно и видать! - крикнул чубатый и захохотал.
Бандит в бурке круглыми, как у совы, глазами уставился на чубатого. Он окончательно осоловел.
- Что видать? Ничего не видать, - бормотал он, - ничего, браток, не видать. Ни черта. Брешешь ты все, Гришка. Собака ты, псина, а не друх. Что видать? Ну? Ничего не видать. Ни черта.
Он клюнул носом, очухался и забормотал опять:
- Видать… видать… что видать? Ничего не видать.
Он опустил поводья, подбородком прижался к бурке и задремал. На счастье, конь у него был смирный, не то бы он давно свалился.
А чубатому надоело наконец без толку кружить по улицам и переулкам.
- Ты нас, ссука, куды завел? - сказал он. - Где она улица твоя, ну?
- Вот она, - сказал Степа.
Синагогальная улица - холмистая, кривая - была рядом. На углу стоял огромный дом, домина, с высоко прорубленными узкими окнами. Синагога. И странно: по Пробойной, на слободе, везде и всюду люди наглухо закрыли ставни, заперли двери и засели на всякий случай в подполье. А в синагоге было битком набито, окна распахнуты, дверь настежь. Старинное обыкновение, средневековое: в часы тревог, смут, погромов забираться всем миром в синагогу и смерть встретить не в одиночку, а вместе. В синагоге молились. Молились громко, с завыванием, с криком. Женщины плакали.
Бандит в бурке даже проснулся от этого многоголосного гула. Он посмотрел на синагогу, сплюнул, - плевок пролетел недалеко, зацепился за бурку и повис, - и сипло пропел:
- Ай-вай-мир, что за командир.
Степа видел, как со стороны Пробойной к синагоге подкатила двуколка. Возница придержал коней, а пулеметчик, ражий парень в желтых ботфортах, спрыгнул наземь и крикнул:
- Эй, жиды! Расходись! Чуете? Расходись, говорю!
Его голос потонул в гуле, который несся из раскрытых окон синагоги. Пулеметчик повторять не стал. Он просто залез на тележку, направил пулемет стволом в дверь синагоги и открыл огонь. Пулемет затакал, а в ответ из синагога послышались дикий вопль, стоны, рев. Казалось, само это громадное и древнее здание заревело в ответ. Тогда пулеметчик перестал стрелять.
- Ага! - торжествующе крикнул он, - поняли, дьяволы? Катитесь колбасой отсюдова! Ну!
Толпа народу, напирая друг на друга, давя друг друга, - толпа была большая, а дверь была узкая, - хлынула вон из синагоги. Женщины высоко над головой держали детей, дети хныкали и орали. А мужчины, одни старики, сомкнувшись в тесный крут, волокли раненых. Эта человеческая лавина подхватила Степу, закрутила его, как водоворот, и понесла. А Степе только этого и надо было. Пока чубатый, теснимый толпой, выбрался на простор и, ругаясь почем зря, кликал Митрия, Степа был уже далеко. Он залез куда-то во двор, заросший высокой травой и крапивой, растянулся в тени под навесом, свернул козью ножку и задымил. Он был доволен. Повезло ему на сей раз, ох, повезло как! Все равно, к Беру Гезину он бы их не привел. Предателем он, Степа, не был и не будет. Не такой он, Степа, человек. Да. А вот пристукнуть могли. Верно. Чубатый уложил бы его в два счета. Ему, гаду, что? Жалко, что ли?
Пойду на слободу, - решил Сгепа, - Федора разыщу. Это не дело сидеть так. Это, брат, никуда.
Он притушил окурок, воткнув его горящим концом в землю, встал, отряхнулся и, озираясь, осторожно вышел за ворота. И не по улице, а задворками, огородами, по пустырям, по полям, стрелой, не чуя ног, побежал в слободу.