Глава шестая
Вольные штаты Славичи
Федора Степа нашел в овине. Овины на слободе стояли далеко от хат, в поле. Федор, лохматый и смешливый парень, прислонившись к двери, запрятав руки в карманы штанов, без шапки, стоял и курил цыгарку. Увидев Степу, он лениво протянул:
- Что, космогол, скажешь?
- Ничего не скажу, - ответил Степа, - плохо.
- Душа-то где? - спросил Федор и, хлопнув себя по левой ноге, добавил: - в пятки ушла? А?
- Ну тебя, - сказал Степа, - брось дурака валять. Видал, что делается?
- Видал, - Федор выплюнул окурок и захохотал, - бандиты приехали.
- Зубы-то чего скалишь? - обозлился Степа, - вот подстрелят, так посмеешься. Дурня.
- Ага, - согласился Федор, - подстрелят, дык посмеюсь.
Степа, не отвечая, повернулся, чтобы уйти.
- Погоди, - сказал Федор, - куды спешишь? На тот свет спешить?
- Иди к лешему, - сказал Степа, - я за делом пришел, а он ги-ги, го-го.
- Постой ты, космогол, - примирительно сказал Федор, - посиди, коли пришел.
Он сел на траву и жестом пригласил и Степу сесть.
- Садись.
Степа сел.
- Ну, говори, - сказал Федор.
- Что говорить-то? - сказал Степа, - не видишь сам, что ли?
- Вижу.
- Так чего спрашиваешь?
- А мне интересно бы знать, - не спеша проговорил Федор, - где это вы, комсомольцы, были, когда бандиты в город приехали? На свадьбе гуляли или как?
- "Где были?" - передразнил Стена. - Ночь на карауле стояли, - вот где были. А потом отдохнуть-то час надо? Ну вот. А с утра мы думали отряд организовать.
- Какой отряд?
- Ну, боевой отряд, из партийных, из комсомольцев, из бедноты которые. Думали - успеем. Бандитов ведь скоро не ждали.
Федор настороженно оглянулся.
- Ты потише говори, - сказал он, - чуешь, в Славичах как палят? Скоро и сюда припрутся.
Он вдруг встал.
- Идем-ка в овин.
В овине он заговорил шепотом и быстро.
- Когда собрались-то, а? - зашептал он сердито, - а раньше что думали? О бандитах знали? Уж мне наши слободские многие говорят: "Чего это, говорят, камунисты отряд не собирают? Бандиты ж, говорят, близко". А я молчу: погодим, Федька, думаю, посмотрим, что они. Вот и погодили. А кулаки-то не годили. Хвилат да Кузьма уж давно перебегли к "зеленым". Мишка Солодков уже две недели с ними. Антон Микитенко, тот готовился. И дьяк готовился и другие. А вы что? "Погодим!"
- Еще не поздно, - сказал Степа.
- Как же! Самое время! - буркнул Федор.
- Все равно ж оружия у нас не было, - сказал Степа, - оружие только сегодня будет. А насчет время - это можно еще и сегодня.
- Трудно это, - проворчал Федор.
- Трудно, да можно, - сказал Степа, - а к ночи Каданер вернется, оружие доставит и подмогу приведет. Главное - быть нам готовым, вот что. Давай толком обсудим - с кем из наших слободских договориться надо. Ну вот, я да ты, да Егор, да Васька Кривошей. Еще кого?
- Еще Андрея надо, - сказал Федор.
- Пятеро, - сказал Степа, - еще кого? Андрон как?
- Уж не знаю, - сказал Федор, - он мужик хитрый - и так и этак. Я думаю вот что: уж коли до этого ждали, так погодим еще немного, нехай бандиты себя покажут как следует, а то многие мужики сомневаются. Ну, а после того пол-слободы пойдет за нами. Ты, Степа, вот что, ты ко мне вечерком заходи. Я тут пока пошукаю, поговорю с кем надо. Тебе-то ходить опасно, ты комсомолец, заприметят, а мне ничего. Ты вечером заходи. Когда темно будет. Я тебе тогда скажу. Ладно?
- Только гляди, - сказал Степа, - осторожнее, а то ведь знаешь - как?
- Ладно уж, знаю.
Дома все было спокойно. Ганна повыла, сколько там полагается, и перестала. Приходу сына она даже не обрадовалась. Ганна домовничала: деловито стучала горшками, с натугой таскала из сеней в хату котлы с водой, - она собиралась мыть пол.
- Пожевать е? - спросил Степа еще с порога.
- А то как жа? - певуче сказала Ганна.
- Давай.
Ганна поставила на стол крынку молока, принесла хлеба, соли и творогу. Скрестив на груди рулей, она осталась стоять у стола и равнодушно, без всякого интереса, а просто так, оттого, что уйти было лень, смотрела, как сын ест. А Степа ел жадно, торопясь. Он отрезал здоровый ломоть хлеба, обмакнул его в соль и так впился в него зубами, что хруст пошел по хате. Проголодался парень.
- Творогу ж, - сказала Ганна и придвинула миску с творогом к Степе поближе. Степа набрал полную горсть и запихал в рот.
- Батьки нету? - прошамкал он.
- А нету ж, - сказала Ганна.
- В Славичи пошел?
- А лях жа его знаит, - ответила Ганна обычным своим "а лях жа" и спросила:
- А что тама?
- В Славичах? Ничего. Бандиты.
- Бабы бают, грабят они тама. Ти правда? - сказала Ганна.
- Не видать пока, - сказал Степа, - скоро верно начнется. Не тужи. И до слободы доберутся.
Ганна испугалась.
- Где ж он, акаянный, ходит? - захныкала она, - сховать жа надо.
- Чего там ховать, - сказал Степа, - вшей?
- А овчину жа.
- Батькину? Не возьмут.
- Отчего жа?
- Рваная она. Не годится.
- Рваную не возьмут? - с сомнением переспросила Ганна.
- Не возьмут, - твердо сказал Степа.
Ганна повеселела.
- Молока налей, - сказала она и, накрошив мелко хлеба, пошла на двор кормить цыплят.
Оставшись один, Степа вытащил из кармана наган, осмотрел, все ли в порядке, подержал-подержал в руке и сунул обратно в карман. Пригодится.
"Каданер чего там дрыхнет?" - сердито подумал Степа.
В окно он видел чистое голубое небо и на небе солнце. По солнцу, времени было часов одиннадцать.
"Рано ему, - думал Степа, - сказал - "завтра вечером". Хоть бы скорее вечер".
Но солнце ползло лениво. Впереди еще целый день, долгий летний день. Эх-ма.
Вдруг Степа услыхал церковный звон. Торжественно гудел большой колокол и тревожно и часто перекликались колокола поменьше. Над Славичами, над слободой, над рекой, над полем, перекатывался медный крик колоколов и пугал и беспокоил. С чего бы вдруг? День будний. Пожар? Но пожарный звон другой, в пожар большой колокол молчит. Бандиты звонят? Но чего вдруг им понадобился пасхальный перезвон?
Степе не сиделось. Тянуло на улицу, в Славичи, хотелось ребят повидать. Лешку, может, или Яна. Чтобы при встрече не узнал чубатый или кто другой, Степа обвязал лицо маткиным платком, будто зубы болят, нахлобучил шапку до самых глаз и - раз в окно. Двором пойти - на Ганну наткнешься, а она, дура, привяжется: куда? зачем? Так-то в окно оно проще.
Конный бандит, вроде вестового или музыканта, с блестящей трубой через плечо, важно ехал по улице. Поравнявшись с каким-нибудь домом, бандит, не замедляя хода коня, эфесом шашки стучал в захлопнутый ставень и кричал:
- В город! На собрание!
Доехав до Степы, - дом Степы стоял в конце слободы, дальше начиналось поле, - бандит слез с коня, сел у ворот на бревне и закурил коротенькую трубку. Лицо у бандита было морщинистое, дряблое, величиной в детский кулачок, зубы мелкие и черные, а нос смотрел куда-то вверх. Ни усов, ни борода не было, но на голове росли густые дикие волосы, спадающие на лоб и закрывающие уши. С левого уха свешивалась серебряная серьга в форме полумесяца. Бандит долго сидел так у ворот, потупив голову и уныло сплевывая себе под ноги желтую накипь курева. Степа подошел к нему и спросил:
- Это где собрание?
- В городе, - ответил бандит, - в городе. Подле церкви.
- А что там будет?
- Ничего не будет, - равнодушно сказал бандит. - Батько говорить будет, - добавил он.
Степа больше расспрашивать не стал и уже хотел отойти, как вдруг бандит поднял голову и, решительно сплюнув, заговорил сам:
- Ругаться будет, - сказал он, - я его, черта лысого, знаю. Товарищи, чай, были. Он только и умеет, что пить да ругаться. Фрайер.
- Что? - не понял Степа.
- Фрайер, говорю, - повторил бандит, - я его знаю, Нишку. Каторжник он, вот кто. - Бандит быстро оглянулся и, понизив голос, продолжал: - он, Нишка, шесть лет в каторжниках был, на мокром деле завалился. Я его знаю!
- А чего к нему пристал? - спросил Степа.
- Так уж Делать нечего было, - сказал бандит, - а уйду. Надоело. Ну его, Нишку. Не ндравится мне у него. Мясник. Кой он мне дался? У меня на руках профессия хорошая. Я, браток, ширмач.
Степа опять не понял.
- Что?
- Ширмач, - сказал бандит, - карманщик, ну. Плюну и поеду в Одес. Городок такой, что лучше не надо. А на Нишку плюну. Нужен он мне очень. У меня профессия хорошая. Мне што? Плевать!
- Обидел он тебя, што ли? - сказал Степа.
- "Обидел, обидел", - передразнил бандит, - а тебе что?
Он сел на коня и пустился в обратный путь. Эфесом шашки он стучал в закрытые ставни и кричал:
- В город! На собранье!
Против церкви, на маленькой трибуне стояло несколько человек бандитов, а вокруг трибуны робко жались мужики со слободы, лавочники из местечка, коробейники с "выгона". Они осторожно сморкались в руку, то и дело подтягивали сползающие штаны, переговаривались шепотом, испуганно выжидая, что будет и не понимая, зачем их сюда пригнали. Особо держалась группа человек в десять, во главе с попом, благообразным, румяным стариком. Тут же были и дьяк и Антон, кой-кто с "верха" - из купеческих тузов, и хозяин единственного в местечке кожевенного завода Зелик Найш. Цепь верховых плотным кольцом обхватила толпу. Дальше выстроились в ряд тележки - двуколки с пулеметами на сиденьях.
А еще дальше - было поле и синел лес, тот самый лес, откуда рано поутру сегодня явились в Славичи эти верхоконные и двуколки.
Когда Степа пришел на площадь, первым, кого он увидел, был старый знакомый, вчерашний гость, очкастый. В том же плаще, в той же белой круглой шляпе, из-под шляпы так же выбивались влажные волнистые кудри. Кикимора. Рядом с очкастым стоял его товарищ - толсторожий. Но сегодня вместо белой расшитой рубахи на нем был надет защитного цвета френч, опоясанный ремнями во всех направлениях. Толсторожий держал за древко знамя. Знамя было черное.
Что за плешь? - удивился Степа. В первый раз в жизни он видел такое знамя, сплошь черное, и не мог понять, что оно означает. Похоронное, должно, - решил он. - Сейчас они кого-то хоронить будут. И народ для того собрали.
Пока Степа, работая локтями, пробивался поближе к трибуне, собрание уже открылось и заговорил очкастый.
- Что? Не так? Не так? - кричал он своим пронзительным голосом, часто повторяя одно и то же слово. - Человек рождается свободным, как птица, как вихрь, а его - в клетку, в клетку. Что? Не так? Не так? И вот приходит власть и делает его рабом, рабом подневольным. Бьет его! Гнет его! Что? Не так? Не так? Под-не-воль-ный. А человеку воля нужна, как вода, как воздух. Мы не можем жить без воли, без воли. А нас душат, за горло держат, за горло. Была монархия, самодержавии, но мы, вольные люди, анархисты, мы с ними расправились, расправились. А кто пришел на смену? Узурпаторы! Узурпаторы! Комиссародержавцы! Что? Не так? Не так? Они нас опять в клетку загоняют. Сиди! Сиди! Того не можешь! Этого нельзя, нельзя! А почему’ нельзя, а? Почему нельзя? Кто сказал "нельзя"? Бакунин сказал? Прудон сказал? Мы, анархисты, говорим: "можно! можно!" "Воля, мы говорим, воля". Вольный человек на свободной земле. Что? Не так? Не так? Мы избавили вас и от комиссародержавцев. Сегодня мы завоевали Славичи, а завтра мы завоюем весь мир. Мы начнем великую революцию, третью революцию, третью. Что? Не так? Мы освободим вас от самодержавцев и от узурпаторов, узурпаторов. Под этим черным знаменем, за которое погибло столько святых мучеников, - голос у очкастого от волнения сорвался, он заговорил шепотом, - мы поведем вас в анархию, в анархию. Что? Не так? Не так?
Он не мог продолжать больше, очкастый. Над трибуной трепетали, как крылышки, его тощие, немощные руки. Видно было, как шевелятся его губы, но голоса его не слышно было.
Тогда выступил толсторожий.
- Хто говорить хотит? - крикнул он в толпу. - Выходи!
Вышел Антон. Дородный, величавый, не кузнец - патриарх.
Он обвел толпу строгим взглядом, откашлялся в ладонь и не спеша заговорил:
- Вот уж правильно говорил тут гражданин-товарищ, - сказал он. - Спасибо ему. - Антон снял картуз, полуобернулся к очкастому и чинно поклонился. - Сколько лет маемся, а хорошее слово вперва слышим. Хорошее слово, правильное слово. За такое слово в ноги поклонюсь и не стыдно. Вот, скажем, граждане-товарищи, как перед богом скажем: какая есть наша жисть? Раньше горе мыкали, драли исправники, стригли нашего брата, как барана. Оброки да подати, да налога. А не так что - и в тюрьму, на каторгу. А теперь, при большевиках, лучше ли стало? Хуже, видите ли, граждане-товарищи, много-много хуже. Мужика ограбили, а мужик - он основа государства, без него нельзя. Никак. Его грабят, а нас бьют, стреляют. Безобразничают, проклятые. Немцам продались. Раньше, видишь ли, было худо, а теперь и совсем невтерпеж стало. В святом писании сказано о Ровоаме, неразумном сыне царя Соломона: "И говорил он по совету молодых людей и сказал: отец мой наложил на вас тяжкое иго, а я увеличу иго ваше. Отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами". Так, граждане-товарищи, и камунисты с нами. Они нас, видишь ли, скорпионами. А заслужили ли мы того? Нет, не заслужили. Мы не душегубы какие, не разбойники. Разбойники они сами и есть, большевики-то, антихристовы слуга. Явреи тут тоже нехорошо себя ведут. Народ они к нам пришлый, понимать надо, а они наперед лезут. Не все, конечно, есть и верные, а многие которые. Так что поблагодарим гражданина-товарища, который тут говорил. Он сказал - "воля будет" и спасибо ему на этом слове. Пообещаемся все ему, что в нас он и господин атаман найдут верных слуг, готовых голову свою за них сложить. Да.
- Правильно, Алексеич! - крикнул кто-то из толпы.
Степа оглянулся и увидел отца, Осипа. Нескладный, длинный, как жердь, на голову выше других, он взмахивал рукой, зажатой в кулак и кричал:
- Правильно, Алексеич! Пра-виль-но! Все пойдем! До единого! Нам нечего терять. Чего нам терять? Нам и так дрянь и так дрянь. Они, комиссары, дьяволы, сами в палатах живут, на перинах спят, а нашего брата в острогах гноят. Измываются. А нам тоже жить надо. Надо или не надо, мужики-товаршци? Он мне: "Самогонку гнал?" Гнал, говорю. Верно. "И продавал?" Верно. А только, говорю, дорогой товарищ, жить же надо? Жить надо или не надо? А мене - в острог. Кого? Мене! Инвалида импралистичской войны, сам-мую бедноту, а? За что боролись? Кровь за что проливали, а? Чтоб жить не давали? Чтоб в острог сажали, а? Правильно, мужики-товарищи, Антон говорит. Все пойдем! До единого! Пок-кажем!
"Во ведь холера какая - думал Степа, слушая отца. - Туда же. Все забыть не может. Дурня".
Путаясь в полах ватного пальто, на трибуну взобрался дьяк. Он выкроил на остром крысином лице сладенькую улыбочку и заговорил тихо и кротко. Но сейчас же поперхнулся, закашлялся, - кашлял он, будто лаял, - и продолжал уже другим голосом, хриплым шепотом.
- Братья! - начал он. - Православные! Поздравляю вас со светлым праздником христовым. Долго мы терпели, но бог, он правду видит, да не скоро скажет. И вот сказал. Поздравляю, православные, поздравляю, - тут дьяк закашлялся. - Но нельзя забывать, - продолжал он свистящим шепотом, захлебываясь и брызгая слюной, - нельзя забывать муки, которые перенесли мы, многострадальцы, от этих кровопийц и мучителей, кои изгнаны теперь с позором. Много их еще середи нас осталось. Так разыщем же их, братья, и предадим их в руки судей праведных и нелицемерных. Да воздастся им по заслугам. - Дьяк опять закашлялся. - Мы их знаем, всех знаем, - зашипел он, откашливаясь, - на лбу их Каинова печать, а имена их записаны в книгу смертных. Вот! - он потряс в воздухе какой-то бумажкой. - Не будет им пощады! Не будет!
Степа осмотрелся. Поискал глазами, нет ли в толпе кроме него, еще кого из тех "с печатью", о которых говорил дьяк? Нет. Никого.
Солнце стояло прямо над головой. Был полдень.
Степу, как бы невзначай, проходя мимо, задел локтем щуплый паренек в белой крестьянской свитке и в барашковой, низко надвинутой шапке.
- Тише ты, - проворчал Степа и осекся. Он узнал паренька. Эго был Косой, Леша.
Косой подмигнул: - молчи де, понял? - и стал рядом.
- Узнаешь толсторожего? - шепнул он.
Степа, не поворачивая головы, ответил:
- Нет.
- Самсоновский он. Его Никита узнал.
- Чей?
- Солоненкова Корнея сын. Знаешь?
- А-а!
Корнея Солоненкова все знали в Славичах. Богатый мужик, садовод. Все сады в Славичах были его.
- Федора видел?
- Видел.
- Ну?
- Поговорит с кем надо. Вечером скажет. У вас как?
- Губарев пропал. Не найти никак.
- Видал его на реке. Он уплыл или утонул. Не понять. А Бер?
- Неизвестно.
- Кто повешенный?
- Кажется, Шабанов.
- Что ты?
- Не знаю точно. Будто он.
Они переговаривались одними губами, не глядя друг на друга.
- Ян что?
- Ничего. Отряд сколачивает.
- И как?
- Ничего. Идет помаленьку. Губарева нет и Бера нет - вот что плохо.
- Что Каданер?
- Никаких известий. К вечеру не будет - выступим сами, без него.
- Верно! Кто это сказал?
- Я думаю.
- А оружие?
- Достанем. Вечером совещание будет. Приходи.
- Где?
- Не знаю пока. Узнаю, скажу.
- Надо послать кого в уезд за Каданером.
- Надо. Вечером выясним. Приходи.
- Ладно.
Леша ушел.
Степа туже обвязал лицо платком. Надо, брат, осторожней. Раз Косой узнал, значит и другой кто узнать может. Это не дело.
Степа услышал голос Сонина и удивился. Он не заметил, когда это Сонин поднялся на трибуну, и пропустил начало его речи. Степа свистнул: фью! и Сонин тоже. Ну и ну. Он стал внимательно слушать, но Сонин уже кончал говорить. Суковатую свою дубинку он держал перед собой, как посох. Щеки красные, как смородина, дышали здоровьем, а слова у него изо рта вылетали - жирные и круглые. Не слова - лепешки.
- Человек зверь благородный, - говорил Сонин. - Дайте ему волю и увидите, какой он. Глупость это - "классовый человек". Чепуха! Ерундистика! Есть "просто человек" и ему просто хочется жить: набить пузо горохом или мясом и развалиться на солнце. Нет добродушней и благородней человека, только волю ему дайте, свободу. Короче сказать - присоединяюсь…
Трибуна примыкала одним краем к стене двухэтажного дома с высоким резным крыльцом. На крыльце стояло четверо бандитов из отборных, рослые парни в черкесках. Прислонившись к перилам, они небрежно и презрительно посматривали на трибуну, на толпу, на мир. Но вдруг они встрепенулись, вытянулись и застыли, впившись глазами в закрытую дверь. За дверью в доме послышался звон шпор и чьи-то грузные шаги. Кто-то спускался по внутренней лестнице.
Толсторожий знаменосец оборвал Сонина и зычно крикнул:
- Тиш-ша! Батько!