Я хорошо знаю Баллз-Понд-роуд - кто ее не знает? Но это не она. Это очередной район поляризованного города - с бедными на востоке и богатыми на западе. Кривые ряды кособоких домишек с разбитыми ступенями и растрескавшейся, словно высохший скальп, черепицей. Небольшие участки с муниципальными домами здесь еще меньше, из узких крытых переходов жители могут равнодушно наблюдать - если увидят что-нибудь вообще - бесцветную тупость окружающего города. И магазины - так мне кажется или они еще беднее, чем обычно? Почти нигде на мутных стеклах не видать кредитных карточек - выбор предлагаемых товаров жалок, услуги совершенно бесполезны.
Фар Лап сидит, упершись острыми коленками в переднюю панель, а острыми плечами - в спинку сиденья, его профиль сливается с черным профилем дороги. Время от времени он поворачивает голову, поправляет солнечные очки и смотрит на меня с чуждым всему земному дружелюбием. Костас ведет машину с живостью, удивительной для человека, умершего в начале восьмидесятых, виляя то вправо, то влево, переключая скорости, наваливаясь всем корпусом на педали и вновь откидываясь на сиденье. Связка крестиков и образков на зеркале заднего вида болтается из стороны в сторону.
- Как он управляет машиной, раз он нематериален? - спрашиваю я Фар Лапа. - Или его тело не такое тонкое, как у меня?
- Йе-хей, ты проявляешь любопытство, детка. Со временем все поймешь. Жизнь познается не в один день и смерть тоже.
Не только машина Костаса яростно мчится по дороге, соседние машины тоже устремляются в узкое "горлышко" Айлингтона. Если не считать редких молочных фургонов и громыхающих грузовиков, эти предрассветные гонщики заполонили собой всю дорогу. Насколько я понимаю, все они - собратья Костаса, у всех за задним стеклом лежит кивающий головой Цербер, все везут недавно умерших пассажиров. "Форды" с инфарктами, "тойоты" с тахикардией, "воксхоллы" с вальвулитом. Вряд ли они щеголяют друг перед другом своей лихостью, ведь им нечего бояться. Когда мы тормозим на красный, нас подрезает старый "датсун" с насквозь проржавевшим корпусом. Но вместо того, чтобы загудеть или выругаться, Костас смеется.
- Это Спиро, он сегодня в ударе! - И ставит машину рядом.
В "датсуне" на сиденьях те же коврики из деревянных шариков и еще один грек за рулем. На заднем сиденье, вцепившись в подголовник водителя, сидит человек с бледно-зеленым лицом. Похоже, ему пришлось несладко.
- Видишь, детка? - говорит Фар Лап. - Еще один новоумерший.
- Я догадалась. Но куда они все едут?
- Хей-йе, детка… у конечных такси один конечный пункт.
- Далстон?
- Верно.
- А это… он?
Мыс ревом съезжаем с Боллз-Понд-роуд, с ревом мчимся по улочке с односторонним движением, сворачиваем перед старым викторианским пабом, который похож на водонапорную башню и так и называется "Водонапорная башня", останавливаемся у бензоколонки. Асфальт в масляных разводах похож на грязную карту мира. Мой провожатый отвечает:
- Да, он. - Фар Лап берет один из двух огромных черных бумерангов, лежащих между дверью и сиденьем, и ловко рассекает им воздух. - Вог кафе. Сюда заходят все водители, йе-хей? Пора подкрепиться - ночь была для нас долгой, йе-хей?
Кафе притулилось под одним из пролетов развязки. Это барак из волнистых стальных листов, полный - так мне кажется - испарений и запахов. Снаружи видны лишь закрашенные белым окна со звездами, в которых что-то написано - наверно, названия блюд. Костас ставит машину на забетонированную стоянку, рядом с двумя десятками других машин - "фордов", "воксхоллов". "тойот" и "мицубиси". На всех багажниках кривые антенны, заземленные обрезками старых пластиковых мешков. По вспученной кирпичной стене, истекающей известкой и птичьим пометом, змеится надпись: "ДЖОРДЖ ДЭВИС ПРОВИНИЛСЯ - И ТЕПЕРЬ ОН МЕРТВ". Мы выбираемся из машины, и мой обызвествленный плодик цепляется к моей ноге. Не знаю, что волнует меня больше - литопедион или мой голый зад.
- Черт побери, Фар Лап, - говорю я, - не могу же я пойти туда в таком виде.
Костас прохаживается поблизости. Он еще толще меня, и никто не говорил ему об оптическом эффекте, производимом горизонтальными полосками на рубашке. Он такой волосатый, что из ноздрей вьются кудри. Один из тех уродливых людей, которые не раз заставляли меня радоваться жизни. Он открывает багажник, и там, среди промасленного тряпья, лежит небольшой "Самсонит", точь-в-точь такой, как тот, что собирала для меня Шарли, когда меня переводили в Королевскую клинику, - но абсолютно новенький. Я открываю его. Внутри большие мягкие старушечьи панталоны, нижняя рубашка и свободное платье колоколом ("Хорошо еще, что не кастрюлей, муму!" - звучит в моем внутреннем ухе вкрадчивый голосок Нэтти), туфли, похожие на пирожки, начинкой для которых служат распухшие за полвека ноги. Вся эта жалкая экипировка для моего главного путешествия новая с иголочки. Все вещи до одной, и это еще печальнее. Я стягиваю платье с маленькой вешалки, вынимаю туфли из коробки, разрываю целлофан, в который упаковано белье и колготки. И без тени стеснения одеваюсь под взглядом темных глаз мертвого мужчины.
Костас ведет нас в кафе, больше смахивающее на турецкую баню. Из кипящего на пластиковом прилавке титана вырываются клубы пара, ведущие жестокий, но иллюзорный бой с гигантскими щупальцами дыма, который поднимается к потолку из полусотни зажженных сигарет, вставленных в полусотню курящих ртов. Столы стоят почти вплотную - двадцать прямоугольников, напоминающих игральные карты, разложены для таинственного пасьянса. За каждым такая же разношерстная тройка, как Фар Лап, Костас и я. Новоумерших легко узнать - у всех на лицах потрясение и облегчение. Облегчение, потому что нет боли - будь то сокрушительный удар насильственной смерти, или быстро-медленно ползущий рак, или удар молнии - и потрясение, ибо в загробном мире царит невыносимая скука. Вместо Харона - греки-киприоты с помятыми лицами и брюками, они громко болтают, а их тлеющие сигареты выжигают пятна на поверхности стола. Они сидят, откинувшись назад, или подавшись вперед, или оседлав повернутые задом наперед стулья - так обычно сидят жокеи, когда они не на коне.
- А почему все водители конечного такси - греки - киприоты?
- Йе-хей. Видишь ли, это дело случая. У этих парней большая община в окрестностях Далстона - в Долстоне, Хомертоне, Хокстоне, Клаптоне, Хакни, - они хорошо знают район, понятно? Вот они и занимаются извозом. Как говорится, все течет, все меняется - раньше все таксисты были коренными лондонцами, но за последние десять лет смертельное хозяйство немного разладилось. Йе-хей?
Я следую за ним к пустому столику. Наша троица - черное лицо, смуглое лицо, землистое лицо - садится перед бутылочками с красным, коричневым и желтым соусами. Да, мне ясна история с транспортировкой умерших, но к сборищу посмертных гидов привыкнуть гораздо труднее. Это очень странные ребята. Американские индейцы с кольцом в губе величиной с десертную тарелку; буддийские монахи в шафрановых покрывалах; шаманы-самоеды в расшитых малицах из оленьих шкур; корейцы-даосы в блестящих черных шляпах; сенегальские колдуны в масках из черного дерева; даяки в круглых соломенных шапочках; и несколько двойников барона Самеди в одеяниях вуду.
- Что это за сборище? - спрашиваю я. - Что общего у этих парней? Только то, что они поклоняются разной чертовщине, а не всемогущему доллару?
- Йе-хей, - привычно отзывается Фар Лап. - Верная мысль, Лили-детка. Все мы здесь, так сказать, старомодные люди, йе-хей? Похоже, вы, люди Запада, не в состоянии понять, что означает смерть, унгуд, ничего. Поэтому вам нужен проводник, один из нас. Смотри… раз вы сами ни во что не верите, вам нужны проводники, которые верят в никогда-никогда. Поняла?
- Гм… Кажется, да…
- Нет, не поняла. Ты просто так говоришь, Лили - детка. Во всяком случае, смерть - это не сидеть перед Чистым Светом. Долго-долго. А теперь давай поедим. Что закажешь? - Большим черным бумерангом он указывает на прикрепленные к стеклу картонные звезды. На них в разном порядке перечислены блюда из яиц (пашот, глазунья, омлет), колбаса, бекон, бобы, черный пудинг, белый пудинг, фруктовый пудинг, один кусок, два куска, бобы и помидоры. На одной написано: "Настоящий английский завтрак", на другой - "Настоящий ирландский", на третьей - "Настоящий мертвецкий".
Когда я впервые оказалась в Лондоне в конце пятидесятых, слова "настоящий английский" вызывали у меня изжогу. Стоило мне их произнести, и нёбо покрывалось липкой пленкой. Заметьте, в те дни - когда мы чувствовали карточную систему на собственном брюхе - завтрак в кафе обычно состоял из "чая и двух ломтиков". Двух тонких мертворожденных ломтиков белого хлеба с маргарином. Абсолютно безжизненных. По правде говоря, англичанам на самом деле нравилось нормирование продуктов. Только из-за него они не раздулись и не лопнули ко всем чертям - ведь им приходилось поглощать огромное количество углеводов. Со временем я тоже приучилась и даже привыкла к этому гнусному занятию - смазывать стенки своего желудка толстым слоем жира. Подобно пересекающему Ла - Манш пловцу, я ныряла в бурное внутреннее море своих неврозов - самозабвенно, с головой, намазавшись жиром.
Да, в прошлом подавали другую еду.
- Хоте-е-ли бы вы за-автракать в Аме-е-ри-ке?.. - заливается литопедион.
А я-то совсем про него забыла. Но вот он, сидит на столе среди бутылочек с соусом.
Фар Лап и ухом не ведет.
- Лили, что закажешь, детка?
- А что ты посоветуешь?
- Я бы взял настоящий мертвецкий…
- Да, мы всегда берем настоящий мертвецкий, - вставляет Костас, - всегда. - Таксист закуривает "ВН" и выпускает мне в лицо струйку голубого дыма.
- Тогда настоящий мертвецкий, - бормочу я, и Фар Лап поднимает вверх три пальца.
Его сигнал замечает тип с бочкообразной грудью, приглядывающий за бойлером.
- Три мертвецких - заказ эксгумирован! - кричит он.
Но я не реагирую на эту фразу, я собираюсь накинуться на невежу Костаса за то, что он пускает дым в лицо женщине, умершей от рака всего несколько часов назад, как вдруг замечаю, что дым не ест глаза и даже ничем не пахнет.
Все запахи куда-то исчезли. Я втягиваю, раздувая ноздри, спертый воздух кафе - абсолютно ничем не пахнет. Ни жиром, ни яйцами, ни проклятым мясом, ни сигаретным дымом, ни потом - ни-чем.
- Фар Лап, - говорю я, - я не чувствую запахов.
- Что-что, Лили-детка?
- Я не чувствую запахов.
- Как же ты можешь их чувствовать? Ты же умерла, детка. Я тебе говорил - у тебя теперь тонкое тело. Оно не отражает света. Не устает. Ему ничего не нужно - ни еды, ни секса, ни-чего - понимаешь? Вот потому-то ты и не чувствуешь запахов - подумай, детка, зачем тебе запах? Йе-хей?
- А завтрак? Зачем мне настоящий мертвецкий завтрак? И вообще… что я с ним буду делать?
- Увидишь.
- Точно, - вставляет Костас, ткнув в воздух сигаретой, - сейчас сами увидите, леди. Быть мертвой - значит смотреть и слушать.
Смотрю. К нам приближается кокни с бочкообразной грудью, неся три мертвецких завтрака - в каждой руке по тарелке, на правом запястье еще одна, а с левой руки свисает пластиковая корзинка. И тут я вижу, что под каждым из столов стоит корзинка, и все проводники едят свой настоящий мертвецкий завтрак, сначала тщательно его пережевывая, а после отправляя в корзинку, не всегда с безупречной точностью. Новоумершие ошарашенно смотрят на это безобразие - и я, полагаю, в их числе.
- Черт возьми, Фар Лап, значит, так вы едите?
- Да, - отвечает он, накалывая кусок колбасы на вилку и отправляя в рот.
- Но зачем? Зачем вы это делаете?
- Ритуал, Лили-детка. Сам я… завтракаю только тогда, когда привожу сюда новеньких, ну а другие… они проводят в Далстоне целую вечность, так почему бы им не поесть - даже если они не могут глотать?
- А сигареты? - обращаюсь я к Костасу. - Зачем вы курите?
- Вы раньше курили, леди?
- Курила? Разумеется, курила, еще как. Поэтому я и здесь!
- Ладно, ладно… а вы когда-нибудь курили в темноте?
- Случалось.
- Но ведь не часто - так?
- Пожалуй.
- Вот-вот. Потому что вам нужно было видеть. Видеть дым. Это не менее важно, чем чувствовать. Тогда почему бы нам не курить? Хотите сигарету?
Мне хочется закурить "ВН" сильнее, чем съесть настоящий мертвецкий завтрак, который, впрочем, ничем не отличается от настоягцего английского. И вот я беру сигарету, а Костас подносит спичку. Дым безболезненно играет на аккордеоне моих изношенных легких.
- Как называется это место? - спрашиваю я сквозь собственную эктоплазму.
- Да никак, - отвечает Фар Лап. - Мы называем его просто кафе. - Он слизывает с матовой верхней губы глянцевую полоску яйца.
- Потому что в Далстоне всего одно кафе?
- Да нет… Просто это самое старое, йе-хей? Ведь Далстон - это цистрикт.
- Что?
- Цистрикт… он раздувается, потом сжимается и снова раздувается. Это и есть цистрикт.
- Не понимаю.
- Ну… скоро сама увидишь… кончила есть?
- Да я и не начинала, - отвечаю я и гашу окурок в желтке. Мертвецкий завтрак, в самом деле.
- Прекрасно… Тогда пошли. - Наше трио встает, направляется к стойке, петляя между столиков, и, к моему изумлению, Фар Лап расплачивается.
- Ты дал им денег? - спрашиваю я, пока мы направляемся к машине. - Разве в таком месте, как это, нужны деньги?
Он поворачивается ко мне.
- А почему нет? Это место ничем не хуже других. Нужно убирать улицы, платить учителям, прочищать канализацию… Здесь не какой-то там отель. Повторяю тебе, Лили, мертвецы такие же люди, как живые.
- Но только мы не можем чувствовать, обонять или любить…
- Или испытывать боль! Или пахнуть, или потеть и все такое. Это оборотная сторона медали, - говорит Костас, которого, похоже, ободрила гибельная трапеза - он залезает в машину со смертельной живостью.
Пока он разворачивается, я снова начинаю приставать к Фар Лапу.
- Если в этом кафе завтракают умершие и их проводники, то почему там подают и обычную пищу?
- Йе-хей. Туда заходят и другие люди.
- Ты хочешь сказать - живые?
- Кто еще?
- Хорошо… и ты хочешь сказать, что их не пугает вид жмуриков, выплевывающих пищу?
Прежде чем изречь очередное поучение, Фар Лап наклоняется ко мне.
- Лили, это Лондон, в этом чертовом городе полно всяких странных типов.
- Выходит, в Далстоне есть и живые люди?
- Нет, я этого не говорил, просто если они здесь появляются, их не гонят - я же сказал, это цистрикт.
Цистрикт. Кажется, до меня доходит. Пока машина тащится по дороге, я начинаю понимать, чем отличается Далстон от других районов города. Конечно, дома, магазины, склады, промышленные здания и стоянки подержанных машин здесь точно такие же, как по соседству, но Далстон еще более безлик, чем все остальные известные мне районы северо-восточного Лондона. Общее впечатление, которое оставляет это место, - бесцветность и полное безразличие к муниципальным добродетелям.
Далстон - один из тех районов, где вы всегда оказываетесь случайно. Вы попадаете туда, если нечаянно пропустили остановку или не туда свернули. Мне не пришлось даже спрашивать Фар Лапа, чтобы понять, что Далстон бывает маленьким или большим, в зависимости от того, кто на него смотрит. Он словно скрытая складка в закатанном рукаве города, невидимый клеш в штанине, разрез на пиджаке. Наверное, если кто-то из живых заедет в Далстон, то не заметит ничего особенного. Перед ним промелькнет ничем не примечательное пространство, его машина несколько раз отразится в витринах - и вскоре он уже окажется на Хокни-Марше или Стамфорд - Хилле, или в центре города. Далстон. Вы даже не поймете, что здесь были, - пока вас не настигнет смерть.
Когда Костас сворачивает на улочку с викторианскими домами, похожими на дом, в котором я жила в Кентиш-Тауне, я не удивляюсь. Когда мы останавливаемся посередине, я воспринимаю это как должное. Я выбираюсь из машины, Костас с Фар Лапом уже стоят на тротуаре. Странно двигаться так, как я привыкла, но не чувствовать балласта жира, боли в распухших ногах, врезающегося белья. Литопедион выпархивает вслед за мной, распевая: "О-о, этот за-а-городный гомон…" С ним я еще разберусь, а пока мне предстоит разобраться с новой квартирой.
- Мне на первый этаж?
Фар Лап подходит ко мне, стуча своими деревяшками по перилам. Старый чурбан.
- Нет-нет, Лили-детка, спускайся вниз. Пока что поживешь в подвале, а потом, может, переедешь выше.
Итак, мы спускаемся в подвал, на площадке выстроились мусорные ведра, которым место на помойке. Фар Лап вынимает связку ключей. Берет один и отпирает тяжелую дверь с наличником и четырьмя дребезжащими стеклами. За дверью сырая затхлая прихожая. Я следую за плоской задницей Фар Лапа, Костас с "Самсонитом" шагает сзади.
- И снова чемода-а-ан на первом этаже-е-е, опять пришла разлуки пора-а-а… - заливается литопедион.
И мы обходим мои новые владения.
По левой стороне подвала кривится уродливый коридор, за первой дверью справа полуразрушенная спальня. Постель представляет собой бесформенную пагоду из трех двуспальных матрасов. Есть там еще облезлый туалетный столик с крутящимся овальным зеркалом, покосившийся гардероб тридцатых годов под красное дерево и три окна, почти не пропускающие свет. Если бы не сырость, здесь было бы очень пыльно. Похоже, беднягам клещикам в старых сырых матрасах пришлось научиться плавать, чтобы выжить.
Следующий ватерклозет по коридору - гостиная. Она укомплектована двумя колченогими креслами, невзрачными лампами на неказистых столиках и газовым камином с миниатюрным огнеупорным склепом, в котором покоятся реликвии прошлого. Здесь старая бумага может совершать свое долбаное сати. О, и еще книжный шкаф с Библией и несколькими заплесневевшими номерами "Ридерз Дайджест". На шкафу примостился крошечный старый черно-белый телевизор, похожий на скворечник. Но это еще не все. Вместе с литопедионом, который вертится у меня под ногами, мы направляемся в конец коридора, где нашим глазам предстают все ужасы кухни и ванной. Двух тесных замызганных каморок, в которых едва помещается самое необходимое. В Нью-Йорке - с учетом ветхости помещения - здесь кишели бы тараканы. Но я уже знаю, что здесь увижу, мне даже не надо смотреть: шесть комков бумаги, некогда бывших номерами "Дейли уоркер", семь разномастных чашек с блюдцами и пять мокриц, лежащих кверху брюхом. Вот так.
На кухне есть газовая плита и ненавистный ящик для мяса. Впрочем, ведь я не собираюсь здесь готовить - какого черта мне беспокоиться. Ни готовить, ни даже разогревать кастрюльку с кофе. И никаких омовений в ванной, где рядом с эмалированной кушеткой на обшарпанном табурете с пробковым сиденьем мог бы восседать психиатр - возможно, Штикельберг? Даже головки заклепок, крепящих зеркало к мокрой стене, в дерьме. Кафель в подтеках сточных вод. Повсюду на обоях отвратительные ромбы, режущие глаз параллелограммы и ядовито-яркие конусы. Узор шестидесятых годов - плод творчества английских мужланов. Забалдев от двух пинт сидра "Стронгбоу", исказившего их внутреннее зрение, они вообразили, что это и есть психоделический опыт. На полу дрянной ковер, похожий скорее на подстилку. Об него только ноги вытирать.