– Перестаньте. Ирочка моя плод студенческой любви. Мы ж были прогрессивные, как теперь говорят, продвинутые. Зачем, мол, расписываться. Мы и так любим друг друга. А на распределении нас разогнали по разным городам. Ирочки ещё не было. А, несмотря на продвинутость, я о беременности сказать постеснялась. Любимый мой – психиатр. Там, вдалеке от меня, ввязался в борьбу за права человека против практики советской психиатрии. Ну, понимаете. С реальной жизнью мы практически не встречались. А любовь… Любовь, она как огонь – без пищи гаснет.
– Ты что волнуешься?.. Ладно, Иланочка. Не рассказывай.
– Нет. Я хочу, чтоб ты знал.
– Ради этого "ты" – волнуйся и рассказывай.
– Вам смешно…
– Совсем не смешно, особенно, если опять вы.
– Дайте выговориться. Мне это нужно. Может, это первый раз в жизни у меня. Короче, его осудили, посадили. Он написал мне, так сказать, отказное письмо. Может, не хотел, чтоб мы с дочерью были семьёй осуждённого диссидента. А может… Может… Я ж говорю – огонь без пищи гаснет. Может, кого нашёл. Искать по лагерям, декабристкой стать – дочка совсем младенец. Ну и… Ну, говорю, что огонь без пищи… Ну, а теперь…
Ефим Борисович поцелуями и объятиями не дал ей закончить мысль. Ему казалось, что и так всё понятно.
– А Ирочка что знает? А родители…
– Они живут в Канаде. Уже давно. Так получилось. Потому и машина у меня есть.
– А может и… Ну, да, ладно… Ладно, девочка моя любимая.
Досадно, что провожать не надо. Машина снимает сладость провожания. Ефим не любил провожать. И когда такая необходимость возникала, он внутренне, про себя ворчал. Но необходимость, она и есть необходимость. А сейчас ему так хотелось провожать, постоять в подъезде, как почти полвека назад стоялось. Стоялось. Полвека назад. Подъездные поцелуи. Хм, тамбурные романы.
О чём это он сейчас. Вспомнилось поездное приключение. Почему всё это шальное отвлекает его сейчас. Мешает. "Всё! – ничего не хочу вспоминать. Хаотические воспоминания. Почему это должно мешать? Жизни-то не мешало. Даже украшало. Разве нет?
Нет – они спустились на лифте, постояли около машины и…
– Доедешь – позвони.
– Конечно.
– Только обязательно. А то я заболею. Я же старый.
– Старый! Это не так. А заболеете, возьму к себе и сама лечить буду. Моё! Позвоню, позвоню.
– Из машины или из дома?
Илана рассмеялась:
– Из подъезда.
– Замечательно. Ностальгическая иллюзия. Подожди. Не уезжай. Я с балкона буду смотреть, как ты едешь.
– Угу. Бегите тогда.
И он побежал. А лифт не идёт. Может пешком. Дольше. А вот и лифт. Балкон.
Девочка стоит у машины и смотрит вверх. Он помахал рукой, и она скрылась в машине. Поехала. Вот и за угол завернула. Всё. Нет её. Быстрей к телефону. Ждёт. Ещё рано. Она ж не может в мгновение оказаться у дома, хоть и недалеко живёт. А вдруг с дороги позвонит. "Господи! За что ж на меня такое счастье свалилось? Может, самому позвонить в машину. Совсем съехал, доктор?" Он пошёл снова на балкон. Зачем? Что она… Она ж не может вернуться – дочка. Наконец, звонок.
– Вы как? Это я.
– Конечно ты. Зачем вы?
– Так получается.
– Ты где?
– Как условились. В подъезде. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, счастье моё. А, может, ещё позвонишь ночью? А?
– Не знаю. Но утром обязательно.
– С самого, с самого утра. Как глаза откроешь.
– Обязательно.
* * *
Ох, как давно это было, а помнится, может, ярче, светлее всего остального.
В тот раз он был на творческом вечере одного кинодокументалиста, своего бывшего больного. Никого не знал там, да и документальное кино ему было ни к чему. Но отказать было неудобно. Он вообще не умел отказывать. И про себя с удовольствием говорил, что бабник – тот, кто не может, не умеет отказывать. Чем и льстил себе, тотчас после этой максимы, называя себя бабником. Здесь много наслаивалось. Нередко после операций малознакомые до этого люди в жажде реваншироваться приглашали его на торжественный обед по случаю выздоровления. Иногда в ресторан. Иногда домой. Отсутствие нормальной возможности, скажем, просто заплатить, что называлась при смешном, советском режиме взяткой или, в лучшем случае, побором и преследовалось либо уголовной статьей, либо морально-партийным осуждением за стяжательство. Так или иначе, он деньги не брал, о чём горько сожалел, когда наступили времена рыночной экономики. У него уже создался, как теперь говорят, "имидж" бессеребренника, и ему по-прежнему тащат бутылки коньяка. Порой бутылка стоила больше его месячной зарплаты. А когда его приглашали в ресторан или домой, он внутренне негодовал: "С какой стати, я должен тратить на них время. Я люблю посидеть в застолье, но со своими. Болтать с ними между рюмками о своём. А тут выслушивать бессмысленные тосты в свою честь и пить за здоровье бывших больных, на здоровье которых я уже потратил своё время. Свои силы, знания и умения". Но отказать не мог. Так и в этот раз он пришёл на вечер и печалился о потерянном времени, в одиночестве куря перед мужским туалетом. Выйдя в вестибюль, он остановился, решаясь уйти, не сказав, бенефицианту, сколь прекрасны его творения. К нему подошла молодая женщина. "Здравствуйте. Моя фамилия Арсеньева. Зовут Арина. Вы три месяца назад оперировали мою сестру по поводу воспаления поджелудочной железы. Вот у меня и появилась возможность ещё раз сказать вам спасибо". "Арсеньева? Да, да. Помню. А как она себя чувствует?"
Он помнил эту больную. Её трудно забыть. Молодая. Два месяца после родов. Полная. Рыжая. Тяжёлая. Пульс еле-еле, нитевидный. Рвота. Желтуха. Токсический шок. Некроз. Омертвение железы. Срочная операция. Да что там операция. Самое тяжёлое – почти двухмесячные тяготы. Бедная девочка выскочила. Заслуга не только их, врачей, но и родственников. Мать не отходила, когда её перевели из реанимации в палату. Такой уход больница не может обеспечить. А уход больше, чем полдела. Особенно у подобных больных.
"Спасибо. Хорошо. Ещё не работает, но девочкой занимается сама". "У вас хорошая семья. Без вашей помощи мы бы были бессильны". "А без вашей помощи просто смерть". "Врачи, больницы есть и другие. А вот родные… Какие есть, такие есть. Их уже не выберешь. А? Так что без нас могли быть другие. А вот без вас…" "Да, это мама, конечно. А что, вам интересны эти фильмы?" "Я оперировал режиссёра". Он не знал, почему здесь Арина, а потому поостерёгся сказать, что здесь всё ему до лампочки. И отказывать людям не любил и всегда страшился обидеть неловким словом. "А я здесь работаю". "Вы киношник?" "Нет, нет. В администрации дома. "Арина! Экое имя сейчас редкое". "Вообще-то, Ирина. Это меня так дома зовут". "Красиво вас дома зовут". "Вы останетесь на обсуждение?" "Да, что вы! Что ж мне обсуждать? Это мне не по зубам. В моей голове другие приоритеты". "Я ухожу. А вы?" Он ещё сомневался. Он ещё думал. Как подойти к режиссёру, надо ли к нему подойти, сколь удобно уйти, а, может, надо остаться? Судьба решила всё. Он поглядел на эту, как и сестра рыжую, безусловно, красавицу. Мгновенно оценил всю её стать. Понравились ему и пластика её рук, как она курила, держала сигарету, как кисть, пальцы с сигаретой плыли ко рту. И, как всегда, он больше всего обращал внимание на рот, улыбку.
Ему нравились большие рты. Из анатомии и из практической своей жизни, он знал, что погоду на лице делает рот, что именно он настоящее зеркало души. Рот и мимические мышцы вокруг. Но какое до этого дело художнику, лирику. Вот изобразительному художнику – рисовальщику, актёру до этого дело есть, и очень даже большое и нужное. А в литературе пишут о глазах, но на самом деле можно говорить только о цвете их и форме разреза. Глаза ничего не выражают. Они всегда одинаковы. Разве что когда в них появляются слёзы. Лирики им приписывают всё. А на самом деле рот дирижёр мимики. Ефим потому и старался, прежде всего, вызвать у нового собеседника либо улыбку, либо скорбь. Но самое показательное – улыбка. Нет, нет! – не смех, не плач. В конце – концов, смех – это серия судорожных выдохов, а плач – серия вдохов такого же характера. При этих судорогах понять, что лицо выражает, нельзя. Смех – и есть смех, а то и того хуже, хохот. Плач, он плач и есть, когда не рыдания, которые только звуковое усиление выдохов.
Короче, улыбка Арины ему понравилась. Он думал, почему не замечал её в больнице. Она ж наверняка, там бывала. "А вы у нас в больнице-то бывали?" "А как же. Но мы с вами не пересекались". "А-а. Я бы уже отметил в сердце своём такую красавицу". "Спасибо". "Я очень люблю рыжих и улыбающихся". "Так вы уходите, Ефим Борисович?" "А вы?" "Я да. Рабочий день кончился. А теперь уже и рабочий вечер". "Тогда, если не возражаете, то и я с вами". "Вы как едете?" "В зависимости от обстоятельств. Куда прикажет родина и…" "А вы не на машине?" "Нет. Пока нет. Не дорос". "Так, может, я вас подвезу?" "Замечательно. С таким драйвером хоть на край света". "Найдём и поближе".
Но в этот раз они ничего не искали. Арина знала его координаты… рабочие. И ему оставила номер своего рабочего телефона. Чтоб объединить координаты во времени и пространстве, надо будет созвониться.
Интересно. Кто проявит инициативу первый?
Он не экспериментировал. Он не учёный. Практический врач. Захотелось – и позвонил. "Здравствуйте, Арина". "Здравствуйте, здравствуйте. А я вам и сама собралась позвонить". Вот был бы учёный, дождался бы звонка. Узнал бы, что она хочет. А так, когда ещё станет ясно. А она понравилась ему. Сказать, что он почувствовал душевное… ну, или, скажем, духовное сродство, пожалуй, рановато. Но нечто притягательное в ней, он почувствовал. Да! Она была любезна его душе. Духовное! – это сейчас все говорят о духовном. Правда, больше пишут в газетах. И без уверенности, будто знают, что это такое. А вот прилепиться бы душой. Ефим Борисович в поиске. Может, всё-таки, учёный? "Ариночка, что делать-то будем?" "А именно? Как понять вопрос?" "Сказали, что и поближе найдёте". "Не поняла". "Я сказал, хоть на край света, а вы посулили, будто и поближе найдёте. Нашли?" Смеется. Не знает, как понять. Да нет же, – не знает, что ответить. Ещё и себя, скорее всего, не знает. Смех дело хорошее – помогает подумать. Прежде, чем ответить. Это, как врач, который, посмотрев больного, и, ещё не зная, что сказать, долго смотрит на часы, то ли считая пульс, то ли делая вид, а сам мысли собирает, слова подбирает. Арина спасительно смеется – собирает, подбирает. "Сядем в машину и подумаем, что искать". "Прекрасно. И что прикажете? А?" "А пока приезжайте к нам в дом. Вы уже закончили рабочий день?" "На сегодня завершил". "А я ещё должна трудиться на ниве безделья. Время и подойдёт. Идёт?" "Желание дамы – закон".
Они уже подъезжали к её дому, когда она внезапно остановила машину: "А вы знаете, Ефим Борисович, я вас ещё в больнице много раз видела. Подойти боялась. Супермен. Я люблю вас, Ефим Борисович".
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Несколько дней прошло. Они лежали на диване у неё дома. Курили, передавая сигарету друг другу. Он при этом пускал кольца над собой, а она в свою очередь старалась струйкой дыма пронзить кольцо. Ничего не получалось из этого эротического символа. Как только струйка дыма догоняла кольцо, оно от дуновения распадалось. Занимались они этим уже не одну сигарету, но каждый раз – одной сигаретой. Очередная кончилась и он, смяв её в стоящей на полу пепельнице, также в очередной раз повернулся к Арине, обнял, и… "Может, хватит, Фима. Передохнём. Зачем нам этот марафон? Ведь на самом-то деле все разы после хорошего раза просто спорт". Вот этим она ему и нравилась. Не выпендривалась. Говорила, почти, как думала. Хоть ещё и не показатель душевного родства, но уже, как говорится, что-то на фоне ничего.
Конечно, это не Дина. Такой близости и понимания с Ариной он не чувствовал. Он не чувствовал, будто изменяет Дине. Он не изменял, не предавал, не стал к ней относиться хуже. Он любил Дину. А это что ж? Вот тебе и любимое его "А?". И всё же, что-то притягивало его к Арине больше, чем обычное его блядство. Как-то всё вокруг посветлело. Он хотел от неё дочку. Вот судьба! Опоздала. Надо обуздать свои праведные, неправильные страсти .
И поэтому, но пока шло всё безоблачно в этой сфере бытия. Ещё не клюнул его, как это говорят, жареный петух в жопу. Для себя он вывел формулу, что на 20-30-50 – это уж как повезёт – эпизодов блядства должна быть одна настоящая любовь. А при переборе дождётся и несчастной любви. Ох, и не накликай себе, батенька. Несчастная любовь, это… Ну, ладно. Посмотрим. Что во что выльется.
Они ещё долго встречались. Это, может быть, самый затяжной из всех его амбулаторных эпизодов.
А потом Арина внезапно исчезла. Ушла с работы. Сестра её ещё приходила к нему для осмотра. Она и сказало, что Арина вышла замуж, живёт где-то в Прибалтике, родила девочку. А потом и сестра уехала, и все следы утерялись.
* * *
Он уже снял халат, потянулся и решил, напоследок, перед уходом покурить в спокойной обстановке и в покойной позе. Сел в кресло, вытянул ноги, засунув их под стол, откинул на спинку голову, руки заложил за неё, гнутая трубка свисала из правого угла рта и равномерно, ритмично попыхивала. Впечатление, что она самостоятельно дым выталкивала из чубука. Сам Ефим Борисович не двигался, и только выдувающийся дым из левого угла рта показывал, кто хозяин и главный виновник, и пользователь этого внезапного кайфа.
Трубка дело долгое – это не минутная сигаретка. Выкурив трубку, можно вдосталь насладиться покоем. Что он и делал, и, пыхтя, планировал остаток дня. Илана звала в театр и даже уже билеты купила. До театра ещё много времени – и он планировал. Но недаром острословы говорят, что, если хочешь рассмешить Бога, скажи ему свои планы.
Но можно ли наслаждаться покоем, когда душа бурлит думами о своей любви. Лишь во время работы – за операционным столом, у постели больного, при разговорах с коллегами – он отвлекался от своего основного занятия последних месяцев: думать об Илане, заготавливать беседы с ней, представлять, что она будет говорить, вспоминать, что она уже говорила, представлять снова и снова, как она идет, бежит, говорит, воображать её мысли и представления её о жизни. Боже мой! Что только сейчас он ей не говорил, что только сейчас он не слышал от неё! Собственно, и закурил он сейчас в покойном кресле, чтобы спокойно, вот именно, так, как и всё это крутится в голове, крутилось снова. Он этого хотел, ждал и создал сейчас весь этот призрачный мир, в котором и жил. Уже, наверное, минут десять. И не хотел вставать прерывать эти счастливые минуты радостных воспоминаний и надежд. Он конструировал и конструировал очередную встречу, очередное свидание, разговоры, объятия, свои удачные "мо", её великолепные реплики. Их, как теперь бы сказали, воображаемые встречи. Театр одного зрителя, где он всё: автор, режиссёр, актеры – два актёра – и сам зритель.
Илана ещё не скоро должна позвонить или прямо придти, благо у неё есть ключ от его дома.
Планы! Покой!
Телефонный звонок. "Может не брать? Сейчас отвлекут, придумают занятие, ещё… А нам в театр. Да мало ли что!" Нет – привычка, выработанная десятилетиями работы хирурга в доиланино время, заставила его ответить на звонок. Да и, в конце концов, позвонят на мобильник. И тогда уж не сможет… Не имеет душевного права отвертеться.
– Слушаю.
– Ефим Борисович! Это я…
– Иланочка! Какая радость. Счастье моё, незапланированная радость, преждевременная радость…
– Подождите, Ефим Борисович. Я с делом. У соседки какие-то страшные боли в животе. Не пойму, ни на что не похоже. Можно приехать?
– Господи! Ты же знаешь. Особенно тебе. Всегда, Живот так живот. Больная, так больная. Всегда. А уж ты…
– Хорошо! Выезжаю. Потом доскажете.
Засмеялся. Счастливо засмеялся и положил трубку.
Ещё рано, но он уже занял пост у окна. Ждёт. Не больную. Илану. Больная – это будни. Илана – праздник. Ждёт!
Она, видно, подъехала с другой стороны. Он вперился в окно и не слышал, как она вошла.
– Ефим Борисович! Мы приехали. – Он развернулся от окна к двери с сияющим лицом, будто труба архангела его призвала к … В общем, со счастливым лицом. – Вот. Я привезла нашу страдалицу.
Пожилая дама. Южанка. С Кавказа, наверное. На лице страдание. Видно, терпит.
– Давно болит?
– С утра. У меня, доктор, аневризма. На УЗИ видели ещё два года назад.
– И что говорили?
– Предлагали оперировать. Операция сказали большая. А я одна живу. Вызывать родственников. Это только, когда уж край. А срочности, сказали, нет.
– Сколько прошло, как… Ладно. Прилягте. Покажите живот.
"Не дай Бог разрыв, расслаивание… Что-нибудь с аортой. Тогда надолго. Тогда всё сомнительно. А Илана… Я ж хотел… Ну, Илана… Илана… Да тут же разрыв. Прощупывается. Пульсирует".
– Илана Владимировна, подайте, пожалуйста, трубку. Вон на столе. Надо послушать. Ага… Да. Она. Спасибо.
"Шумит. Разрыв". Собственно, слушать тут уже нечего. Всё ясно. Лицедействует с трубкой, чтобы было время подумать, что говорить и кому. "Илане-то, что ждать. Это надолго. Пусть идёт. Всё. Сорвалось. Что сорвалось-то?.. Всего лишь театр".
– Как вас зовут?
– Ашхен Кареновна.
– Ашхен Кареновна, нужна операция. И срочная. Немедленная.
– Мне надо позвонить родственникам. Может, приедут. Я же здесь одна.
– Ждать нельзя. Речь идёт о часах.
– Ашхеночка! Давай телефон. Я позвоню. Скажу. Ефим Борисович скажет, что у вас. Я всё сделаю. Не волнуйтесь.
– Мне ж надо что-то взять дома. Я так не могу.
– Нельзя ждать ни часу… Вы договоритесь с Иланой Владимировной, а я пойду за анестезиологом и в операционную. Надо подготовить. Договорились?
– Это так неожиданно. Я, право… Ну, если вы…
– Всё. Я пошёл. А вы… Илана, можно вас на минутку.
Они вышли за дверь.
– Иди с ней договаривайся. Ты понимаешь, что значит разрыв аорты? Чудо, что она жива. Видно гематома придавила разрыв. В любую минуту может плюнуть и мгновенная смерть. Оперировать надо тотчас.
– А можно мне остаться посмотреть?
– Ты ж понимаешь, это очень долгая операция. Надолго. У тебя театр. Возьми кого-нибудь.
– Мне интересно. Ты будешь оперировать? На чёрта мне театр без тебя.
– Разумеется, оставайся. Тем более что опять ты обрадовала меня тыканьем. Когда же это станет обыденным?
"Ты! Нужна какая-то экстремальная ситуация, чтобы услышать от неё – ты. Пусть смотрит. Но ведь всё может случиться. Я хочу, чтоб она была… Или…"