Нравилось, что брови вдруг взмыли вверх, не давя на глаза, как у питекантропа или еще какого гомосапиенса. Что под глазами все гладенько, как в тридцать, давно прошедших лет. Что лоб уже не сократовский, а даже где-то намекает на отсутствие мозгов у хозяйки своей чистотой без морщин. Что щеки снизу не напоминают щеки хомяка, только что собравшегося за провиантом. Брылей больше не было, а кожа стала нежно-розовой и гладкой. Брови были четко прочерчены татуировкой и имели красивую форму, губки были обведены по контуру и ярко выпуклы, а на веках красовалась хроническая подводка черным карандашом, те самые стрелочки, которые украшают женский глаз, но только не смываемые по вечерам и не требующие корректировки по утрам.
Теперь ее лицо стало почти эталонным, красиво-ухоженным и цивильным. Даже улыбка не травмировала душу, а лучезарно светилась шикарными зубами, бодростью и здоровьем ее организма… Особенно нравилось ей "смеяться во весь рот", потому что при таком смехе всегда видны все зубы, включая коренные. А теперь она могла себе позволить даже это!!!
В один прекрасный момент Алла поняла, что готова к выходу в город, потому что очень нравилась сама себе в зеркале.
За это время она нашла себе новую работу. Областная филармония брала ее "на ура" в новый коллектив, который только что вылупился из яйца, но уже торчал в "ящике". Коллектив был юмористическо-фольклорным, пел современные частушки-нескладушки на четыре смешливых голоса под балалайки и баян. Единственный недостаток был в том, что основной, поющий костяк состоял из баб. Алла не любила работать в смешанных коллективах, где все музыканты мужики, а поют только бабы. Это всегда сплошные сплетни и подсиживания друг друга, но не работать вообще не могла. Законы старой, совдеповской жизни, признававшие тунеядство как статью и порок, были впитаны со школьной скамьи и молоком матери. Это была вся ее жизнь, хотя Михалыч рвался в совсем близкие отношения и предлагал переехать на дачу и в квартиру на пожизненное содержание. Все бы было хорошо, но мешала ежевечерняя мечта о Саше. Она упорно не вылезала из головы, зараза…
– Да плюнь ты на него! – сочувствовала Лина. – Вон у тебя Михалыч чистое золото! Мне бы такого! А этот красавец даже не звонит. Прошло уже, между прочим, вон сколько времени, а от него ни слуху, ни духу. Одним словом, гад! Гад! Что есть гад, то точно…
Алле очень хотелось плюнуть, но не плевалось. Михалыч и правда был отрадой и неожиданной радостью ее возраста, когда "баба ягодка опять". Эта "ягодка" требовала своего и заставляла их кувыркаться в кровати по ночам не хило. Но что было интересно, так это то, что Михалыч выдерживал темп и требования оголодавшей женщины в пору климакса.
Вообще это такая гадость, женский организм! Его не поймешь! В тридцать мы такие привередливые, такие капризные, капризней, чем в девятнадцать или в двадцать два, когда познание мира таскает нас по чужим кроватям без всякого зазрения совести. Было бы тело поядренее и морда посмазливее. А в тридцать начинается: этого не хочу, тот не так глянул, у этого с интеллектом хреново, он на шутку "читали ли вы Ремонта Обувьи?", откликается утвердительным ответом, и вообще… Такая каша тянется аж почти до сорока, а вот после сорока, внутри что-то открывается, клапан, который заело, и начинают сниться эротические сны… начинает тянуть то направо… то налево… то вообще чуть ли не в подворотню… Почти так же, как и по молодости, но по-другому… в сорок уже есть тормоза в виде совести и это "а что люди скажут". Да и чувствуется все по-другому, ощущается по-другому… каждый мужик вызывает бурю эмоций в голове, мечтаний, предположений… каждого хочется попробовать… поощущать… "Ягодка" снизу как будто с цепи срывается и требует, требует, зараза, каждый день требует и не по одному разу…
Неожиданное чувство.
Но что еще более неожиданно, так это ощущения внутри себя в процессе того, что теперь называют новым, забугорным словом "секс". Всю жизнь живешь и не предполагаешь, какой вулкан может разверзнуться внутри тебя! А когда он уже разверзается, мама родная! То же самое, что ты проделывала, начиная с семнадцати, а кто и раньше, но совсем же по-другому! Все острее, приятнее, желаннее и вкуснее, обостряется донельзя, вызывает ощущения такие перченые, до задыхания, и при этом все как-то ярко и взрывно. Многие становятся на этой почве очень крикливыми от кайфа. Алла тоже стала крикливо-восторженная по ночам. Ей хотелось шептать на ушко недошептанные слова, целовать так, как раньше было брезгливо, и опять не туда, покусывать от удовольствия мочку уха и требовать от Михалыча тех же ответных действий… Михалыч балдел… Он так и бурчал ночами в приступах нежности:
– Как я от тебя балдю-у-у-у… Как балдю-у-у-у…
Алла тоже балдела и шизела, но больше сама от себя. Ей уже не хотелось шутить по-дурацки с утра и до вечера. Ей хотелось быть элегантной женщиной, похожей в ее представлении на жену генерала, хотелось ласки, томной неги, поцелуйчиков в неожиданные и милые места, хотелось шепотливых словечек, интима, настоящего, утонченного интима и Михалыч старался не выбиться из ее желаний и ни в коем случае не опошлить…
Им вместе было очень хорошо, очень…
Областные гастроли
В конце сентября из многочисленных звонков по близлежащим городам и весям образовались выездные концерты по Московской области. Она всегда на гастроли улетала, а в этот раз коллектив уезжал на автобусе. Областная филармония должна была в первую очередь обслужить свою область, поэтому нужно было совершать "круг почета" по области, без заезда в Москву почти две недели. Коллектив "затоварился" всем, чем мог. Вермишелью, крупами, гречей, тушенкой, сухими колбасами и прочими гастрономическими нужностями. У каждого была отдельная сумка с "кухней", из которой гремели характерным звуком кастрюли и сковородки. Алла знала, что там есть еще и кипятильники, и все для жарки, масло, лук, картошка… Все понимали, что жить и ночевать придется может быть и где попало, и как попало.
Алла вспоминала свою молодость, которая пришлась на застойные шестидесятые годы, на поездки по хацапетовкам в допотопно-доперестроечной жизни, и ей было страшновато. Тем более теперь в ее "за пятьдесят". Это тебе не молодость, когда можно было после концерта остаться в сельском клубе на танцы. Алла еще помнила те танцы. Танцы приурочивались к привозу кино или приезду артистов, и тогда в клубе собиралось все население близлежащих деревень. А потом, после концерта или фильма, в "зрительном зале" клуба убирали на сцену скамейки, остальные расставляли вдоль стен. На краю сцены, на самом видном месте, садился местный музыкант с гармошкой и, положив хмельную голову на гармошку начинал перебирать пальцами по клавишам. Музыка, которая лихо выскакивала из-под его пальцев, была такая залихватская, такая переливчатая, что притопывающая в "польке с выходом", кадрили или краковяке взрослое население, независимо от возраста, подхватывала ее и громко, по очереди горлопанило частушки. Алла смотрела на топотню каблуков с диким удовольствием заезжей, городской девушки. Это была своеобразная экзотика, потому что в ее деревне Химки люди в тридцать-сорок лет на танцы не ходили, а молодежь танцевала под патефон с пластинками медленные танго или скромные вальсы. А тут пыль в клубе от топота стояла такая, что периодически "на круг" выплескивали полведра воды…
Эти танцы до рассвета удивляли еще и тем, что в клубе собирались уставшие от деревенского, полевого и изнурительно труда мужики и бабы. Целый трудовой рабочий день должен был выбить их из сил, а они с подвизгом топотали почти до самого утра, хотя и техники в деревнях тогда почти не было, и поля убирали вручную. Алла видела, во время переездов в другие деревни, как бабы жали вручную рожь или пропалывали бесконечной величины поля за горизонт, светясь в зелени белыми платками, как переворачивали сено, просушивая его под палящим солнцем, разбредясь по полю и размахивая полками граблей над головами, или "брали" руками лен…
В ее памяти сохранились воспоминания сельской "любви", которые случались по молодости. Этих воспоминаний было два. Один сеновал с выбеленным до льняного цвета "блондином" комбайнером, который уговорил ее на "экзотику" в ароматах только что просушенного сена, причем одуревающего аромата. Второй – с крепко сбитым, коренастым трактористом, от которого так пахло бензином, что душистые, цветущие травы у дышащей жаром дня реки не могли перебить этот запах, который она помнила по сегодняшний день… так же, как и двух деревенских красавцев… Жаль, что талые воды жизни заносили следы любимых и пытались смыть сладкие воспоминания из памяти. Хорошо, что хоть не до конца…
"Какая она, провинция, сегодня? – думала Алла и рассматривала проплывающие российские просторы из окошка автобуса. Просторы наши всегда поражали своей необъятностью и красотой. Особенно в конце сентября, когда, то тут, то там на деревьях проскакивала желтизна, а кое-где и воспетый Пушкиным багрянец. – Интересно, что сотворило с деревней время и перестройка?"
Первая концертная площадка на пути их "великого пути" находилась не так уж и далеко, и деревней пахла слабовато. Это был город Калуга. На самом подъезде кто-то сзади тихо завыл тоскливым голосом:
– Калуга ты, Калуга! Чужая сторона! Никто нас не разлучит, лишь ты провинция…
В автобусе сразу же зашевелились и задвигались, наверное, проснулись, потому что выезжали в три часа дня, явно доделывая с утра разные недоделки, на которые времени у артиста никогда нет, кроме как в день отъезда на гастроли. Должного общения с коллективом, кроме тривиального знакомства прямо у двери автобуса пока не состоялось. Алла хотела влиться в коллектив с юмором и шутками, попытавшись объяснить через это свое отношение и к дружбе, и к сплетням, поэтому сразу же подхватила предложенную форму общения:
– Калуги и калужки! Достойно встретим приезд знаменитого коллектива в ваш город! Ура, товарищи, ура!
– Урррра-а-а-а! – подхватил автобус нестройными голосами.
– Вот бы нам бы еще и калуги с калужками так обрадовались, как мы им! – сказал кто-то с последних сидений.
– Мы должны ждать, надеяться и в это верить! – громко и с выражение сказала Алла не поворачиваясь к автобусу.
– Верить полезно, даже черт знает во что. На вере мир держится. А если к вере добавить далеко идущие планы… – повернувшись к ней всем корпусом, проговорила носатая солистка с совершенно диким макияжем, из-под которого не было видно лица. Алла уже знала, что эта "краля" самая "крутая" в коллективе капризница, потому что считает себя "настоящей звездой" и зовут ее Ляля. Почему Ляля и производное от чего, Алла пока не знала. Эта тайна должна была еще только приоткрыть ей свой полог.
– Мир многоязык, – перебила ее Алла. – Все зависит от того, на каком языке с человеком говорить. Если говорить на обычном языке, он может и не понять. Например, с верующим нужно говорить на языке веры. А верующие это уже от Бога. Но Бога наши мирские дела интересуют мало, тем более, что они ему изначально известны, потому что "даже волосы ваши все мною сочтены" – говорит ОН, не говоря уже о мыслях. Правильно звучит итальянская пословица: если хочешь рассмешить Бога, поведай ему свои планы…
Ляля посмотрела на Аллу, как на неожиданно выскочившего из-за угла живого мамонта и не нашлась, что сказать. Она задумчиво и удивленно отвернулась к окну, но и Алла тоже не поняла, к чему она вдруг приплела веру и верующих, вместе с их далеко идущими планами… поэтому тоже уставилась в окно. Сегодня шутки не желали слетать с ее языка. У них был отгул.
Гостиницы провинциальных городков похожи одна на другую, как близнецы или детдомовские дети. Но если первые имеют матерей, то вторые – несчастные и неухоженные приемыши. Провинциальные гостиницы подразделяются на две категории. Одни из них обласканы руководством и, поэтому, встречают приезжающих бежево-полосатыми шторами с обязательными блестящими полосками шелка, точно такими же покрывалами на кроватях и коричнево-полированной мебелью. Они, как правило, украшены советского производства буфетами в люксах с набором чайника, пары чашек, трех-четырех разномастных тарелок и такими же разномастными фужерами и рюмками, черно-белым телевизором и тумбочками, поцарапанными по краям попытками открывания пивных бутылок. Вторые – разноцветьем интерьера, где гамма бывает прямо противоположных цветов, с толстыми, гобеленовыми, имеющими по краям ниточную бахрому от давно оторванных подгибов, покрывалами и шторами. Украшенные колченогими и хромающими тумбочками "на пенсии", коричневым, тоже полированным, столом с белыми пятнами от фанты или пепси, которые поселились здесь еще на заре развитого социализма и родились раньше гостиницы, еще в доме колхозника, и уже давно являлись ветеранами. Пятна эти белые прилипли к ним намертво, а специфический запах не до конца отмытого туалета и грязные, пыльные окна с битыми или треснутыми стеклами, просто обязаны были быть именно в таких номерах. Это двоюродные и нелюбимые родственники. Если в первых селят "гостей города", то во вторых кого пожиже. Или вот таких мало известных в провинции артистов, которые только пару раз мелькнули в ящике. Тем более, если мэр по телевизору смотрит только политические новости и дебаты…
Именно в такую гостиницу их и поселили. Алла стояла в двери, смотрела на номер, похожий на последствия разрухи в глобально-планетарном масштабе, и понимала, что это, может быть, еще один из самых лучших вариантов. Что может их встретить в других городах? Главное, что туалет в номере был, а из крана текла вода, хотя и унитаз, и раковина были такими несчастными и запущенными на вид, что очень хотелось надеть резиновые перчатки и помочь им дожить до срока крепко вошедшей в наш быт молодой перестройки… Но думать и рассматривать было особенно некогда, нужно было двигать в местную филармонию и заниматься аппаратурой и концертной площадкой. До самого вечера Алла, как заводная кукла, топчущаяся на ковре и изредка издающая звуки, типа "мама", топталась туда-обратно и бестолково болтала об одном и том же. Это заняло все время до концерта.
Страсти по Алику
Зрительный зал был полупустой, отчего настроение у артистов упало ниже ватерлинии. Алла еще не знала, как работает коллектив и что исполняет, поэтому ни посочувствовать, ни позлорадствовать не могла. Средненький коллектив, как доносили московские знатоки, что от него можно ожидать? Время было такое, что зритель и на хороших-то артистов не очень спешил. Когда в кармане негусто, когда мысли заняты душещипательными вопросами кормежки своих детей, не до артистов. Страна только приступила к наполнению магазинов продуктами питания из зарубежных стран, а до провинции данная тема еще не доползла, и у народа, и в магазине очень хорошо просматривались в карманах и донышки с дырками, и прочие прорехи.
– Я не буду петь при таком зрителе! – с таким криком из-за кулис выкатилась Ляля в широком русском сарафане колокольчиком до колен. На голове из-за косы у нее красовался большой бант, стоящий дыбом. Нос украшали конопушки, натыканные коричневым карандашом. Приклеенные ресницы торчали вперед, как опахала у веера, глаза вокруг четко прочерчены были черными контурами и над глазами до самых бровей, засинены синькой. Такой же синькой было подмазано под глазами. Алые кругляки на щеках, как у артистки Чуриковой в сказке про Морозко, красовались под глазами. Губы были увеличены до неприличия и нарисованы под толстогубую глупоглазую матрешку. Видочек от этого был не просто смешной, а какой-то вычурный и залихватский. Алла хихикнула, потому что привыкла работать с музыкальными рок-, поп– и прочими джаз-коллективами и вблизи никогда такого грима не видела.
– Правильно! В зале пусто, а некоторым смешно! А надо зрителями заниматься, а не хихикать над чужой бедой. Тоже мне, администратор! – обиженно высказалась Ляля и убежала в гримерную.
– Ну правильно! Я виновата, что в зале три калеки! Я, между прочим, распространением билетов не занимаюсь! – в спину ей крикнула Алла и обиделась. Она поняла, что с этой "фифой" ей будет ох как не просто!
– Да не обращай ты на нее внимания, – сказала вторая девица в сарафане. – У нее всегда все виноваты. Она у нас капризная. Звезда, по-ни-ма-ешь!
– И что? Она может действительно не работать концерт?
– Да нет. Работать будет, но вони буде-е-е-ет…
– Вообще-то, это не мои заботы. Аппаратура работает? Работает. Состав весь? Весь. Балалайки на месте. А как вы там будете петь и плясать, это уже не мои примочки. Это ваша головная боль. Я пойду в зал и посмотрю, с кем хоть я работать согласилась, – выдала Алла таким тоном, чтобы понятно было, что она их всех не очень-то высоко ставит, что себя она ценит значительно круче, и ушла за кулису на выход в зал.
С пятого ряда видно было лучше всего, хотя совдеповский пыльный зал, построенный под копирку, был маленький, мест на двести, двести двадцать, со старыми, скрипучими и визжащими креслами, облупившимися еще при дедушке Брежневе. Часть была даже без спинок и сидений. В этом зале не хватало только лозунга над красными занавесями типа "Пролетарии всех стран соединяйся", или "Народ и партия едины"!
Зритель сидел сельско-непонятный. Он громко говорил, ходил по залу, плевался семечками прямо на пол, а мужская часть зрителей была немного под хмельком. Алла мужественно ждала начала. Концерт задержали минут на двадцать. Что могло произойти за кулисами, если весь состав во время переоделся в костюмы и загримировался, Алла не понимала, но не позволяла себе сняться со стула и пойти за выяснениями. Она почувствовала, что может нарваться на скандальчик, в котором окажется крайней.
Наконец старые бордовые бархатные занавеси медленно и как бы нехотя поползли в стороны. Зал заулюлюкал и засвистел. Концерт начался.
Все полтора часа Алла сидела в кресле, как на гвоздях. Она бы лично никогда не отдала драного рубля за такое представление. К балалайкам и гармонисту претензий не было. Они гордо блистали чубами из-под картузов, игриво расстегнутыми косоворотками, улыбками и всячески старались изобразить радость от общения с публикой. Пару раз они откровенно, чтобы было понятно зрителям, подначивали друг друга и подмигивали залу для пущего веселья. К трем девицам-солисткам Алла тоже не могла ничего предъявить. Они пели весело и дружно, качая головами с бантами смешно и во время, но вот Ляля возмутила ее до глубины души. Хотя бы улыбочку на лицо напустила, чтобы длинный нос не свисал, как морковка из корзины, и не напоминал клюв коршуна с окровавленным куском мяса. Так нелепо смотрелись ярко-красные губищи из-под клюва, а морда была такая кислая, как будто она та самая плаксивая царевна-рева или только что съела лимон целиком, вместе с цедрой. Из зала она смотрелась отвратительно, но еще и сфальшивила пару раз, а под конец вообще развернулась и ушла за кулисы, не допев полкуплета. Это был ее ответ Чемберлену. Чемберленом, надо полагать, выступали зрители, которые свистели и топали ногами, ходили по залу и все так же плевались семечками на пол.
Когда Алла пришла за кулисы, там стоял настоящий гвалт. Ляля стояла прямо в костюме, подбоченясь, как заправская скандалистка или та самая бабка с семечками на базаре и даже в сарафане. Она кричала истерическим голосом прямо в лицо художественному руководителю Алику:
– В гробу я видала весь твой сраный коллектив дебилов! Я больше не пойду в полупустой зал! На второй песне гармошка вступила не вовремя, а Вовка такую трель выдал на своей балалайке, что я потеряла, где мне вступать!
– Ты бы лучше слушала! – кричал ей в ответ Алик. – Вовка все сделал классно, это ты о чем-то замечталась и поэтому зеванула! У тебя вечно все виноваты!