Море было неспокойным. Волны словно возникали из расплава цвета бутылочного стекла и с правильной последовательностью катились между молами, бурели от приподнятой со дна гальки и песка, затем становились светлее, пока не забегали совсем высоко и от них не оставались белые шапки пены. Но небо было синим и только по краю горизонта сливалось с морем, а солнце подсушивало на асфальте вчерашний дождик.
Возможно, тучи придут из-за гор и принесут с собой дождь, думал я, а может, нам повезет и день выдастся солнечным до конца, и когда мы будем идти кривыми улочками, одна сторона которых - сплошные камни в подушках мха, а другая - бесконечные крыши до самого моря, и от асфальта будет парить, а ее шаги - как звуки наковальни для моего сердца, можно будет скинуть пальто и нести через руку, и ветер, что резко и внезапно прорвется откуда-то с перевала, будет пробирать сквозь свитер и теребить волосы на ее висках, и тогда она засунет поглубже руки в карманы, приподнимет плечи, съежится и пожалуется, что холодно, и мы поищем безветренное место.
- Знаешь что...
Я обернулся.
Она была в клетчатой мужской рубахе, и мышцы на ногах под гладкой тонкой кожей перекатились волнами, пока она делала несколько шагов босиком, переступая с коридорной дорожки на ковер в комнате.
- Ты не тирань меня, хорошо? Может быть... - Она не досказала, за нее это довершили глаза, и обняла меня за шею, и волосы ее, только что расчесанные в ванной, завивались кольцами, а глаза были грустными и темнее обычного, словно слезы добавили в них крапины бирюзового цвета.
- Хорошо, - согласился я, делая слабую попытку обреченного лыжника на скорости в сто сорок километров уклониться от синеющей пропасти с осколками вмерзшего льда, - ладно... - ибо она просто завораживала этим "может быть...", как миражом в пустыне, и на ближайшие два часа размягчала подобно сырой глине в опытных руках, - ладно... - сказал я и добавил, как в детстве: - больше не буду.
Но потом в ресторане она неожиданно развеселилась и даже позволила себе немного порезвиться.
День выдался солнечным, и это обнаружилось, когда через час мы завтракали внизу и за окнами высилась ярко-желтая громада амфитеатра с припорошенными зубчатыми вершинами и покатыми склонами в тех местах, где горы переходили в долину и где солнце не могло пробиться сквозь серую пелену зимнего тумана.
- Было бы здорово там побродить, - высказал я предположение.
Анна покачала головой. Веки у нее остались припухшими, но взгляд был веселым, и только когда я смотрел в сторону, она как-то угасала и водила вилкой по тарелке.
Куплю сегодня цветы, обязательно, решил я.
- Твой знакомый... - произнесла она не разжимая губ и делая знаки глазами.
Я приподнялся и раскланялся с пожирающим нас взглядом администратором.
- Не делай так... а то еще с радости предложит новый номер, - предупредила Анна.
- Быть того не может, - возразил я тоже не разжимая губ.
Он возник рядом, неслышно, как привидение, с глазами жулика средней руки и голосом, подпорченным хроническим гайморитом (по этой причине нижняя губа у него походила на отвислую подметку, что придавало лицу выражение врожденного слабоумия).
- Как отдыхается в нашем городе? - Гнусавость, фонтан энтузиазма и пожирания в глазах. - Надеюсь, все нормально? - Лапки на животике совершали безостановочное поглаживание и пощупывание друг друга. - Погода сегодня отличная...
Он имел честь услышать наше мнение.
- Неплохо, - отвечаю я, как и положено первому режиссеру, с нарочитой задержкой в интонации. - Весьма вам признательны (вот уж где пригодилась практика моего любимого папочки Пятака), не мешало бы топить в номере лучше.
- Приношу свои извинения, самые глубокие. - Лапки прижимаются к груди, ножка тянется в легком реверансе, а глазки принимают самое честное выражение, на что способен этот тип. - К сожалению, штормит, а солярка в городе на исходе. Экономия полная. Между нами... - он наклоняется к моему лицу, - вам в первую очередь! В первую... будьте покойны... Как только... Я дам распоряжение. Но если вы пожелаете, в номере можно установить камин.
- Как, дорогая? - спросил я Анну и сжал ее руку, лежащую на скатерти.
- Я думаю, не стоит... - царственно ответила она (кажется, спектакль начался). - Зима должна быть зимой, пусть даже в номере...
Она его доконала. Он едва не поперхнулся. Даже перестал гнусавить и подобрал губу-подметку. Зато к обеду номер уже обогревался блестящим, никелированным, напичканным всяческими хитроумными кнопочками и лампочками электрокамином.
- Мадам довольна номером? - наконец-то после короткого шока с временной потерей речи, замыкания под черепной коробкой, от которого горят предохранители, плавятся провода (хлопья почерневшей изоляции, попорченных ячеек памяти, впрочем, подозреваю их полное отсутствие), он осмелился перевести взгляд на Анну - и то же самое пожирание, но совершенно другого рода - без пропуска подробностей в отделке ярко-красного шерстяного пиджака, в который была одета Анна, кружевного воротничка, с тонким изяществом подобранного к голубой рубашке, и верхней пуговички, которая была расстегнута и открывала на горле нежную, мягкую ложбинку.
Но это ему так просто не сошло с рук.
Анна вскинула глаза и сотворила над ним свой неизменно успешный фокус - заставила покраснеть, убрать мохнатые лапки, подобострастно покоящиеся на животике, осклабиться и пролепетать какую-то чушь, что-то вроде извинения или плохо сложенного каламбура, потом изящной рукой богини с длинными ногтями (на это произведение искусства у нее вчера ушло полвечера, пока я корпел над машинкой) постучала по пустому бокалу, предназначение которого, за отсутствием соответствующих напитков на столе, казалось загадкой, прислушалась к высокому тону и спросила вполне невинно:
- У вас не найдется "Капри"?
- Да... - сказал я, - правда... почему бы нам не выпить?! Такая сырая погода.
- П-простите?.. - Лапки, спрятанные за спину, беспомощно зашевелились.
Анна повторила (я наблюдал) и добавила кивок, что подействовало как хлыст, потому что неожиданно администратор совершил ногами короткий пируэт, словно сзади его пнули носком ботинка, и застыл в нелепой позе удава, по случайности проглотившего дикобраза против игл.
- В Каннах его подавали на приемах, - пояснил я.
- А... - Хлопок по лбу и мучительное непонимание в глазах. - А-а-а... да-да-да... Я распоряжусь... Я распоряжусь... Вы останетесь довольны... - И неуклюжий поклон (под действием брюшка), обратившийся в удаляющиеся шажки и круглая сытая спина на подагренных ножках.
- Откуда ты это взяла? - спросил я, когда он пропал в сиянии зала.
- Вычитала в одной умной книге, - засмеялась она. - А он не так надут, как ты рассказывал...
- Совершенно с тобой не согласен.
Она снова засмеялась.
- Ты уже в том возрасте, когда должны нравиться не все мужчины, - счел возможным напомнить я.
- Чем ты его околдовал?
- Сообщил по великому секрету, что ты знаменитая итальянская актриса русского происхождения, а я твой импресарио. Так что изволь припомнить несколько фраз по-французски из университетского курса - все равно не разберет.
- Тебе нравится морочить людям голову? - спросила она участливо.
- Только некоторым, - ответил я.
- Представь, последнее время мне тоже... - созналась она, - просто патологическое влечение к вранью... - и посмотрела в окно за мою спину, где сияли заснеженные гребни (в ресторане я всегда садился напротив, чтобы видеть ее лицо), а потом: - Я стала злой? Да? Скажи, злой?
- Нет, - сказал я, - просто ты научилась отделять зерна от плевел.
Я любил ее такой мягкой, потому что тогда она становилась частью меня.
- Я поняла, что это неизбежно, - сказала Анна, - давно уже... - и добавила: - еще до этого... ну не сердись! - и дотронулась через стол до моей руки.
- Я не сержусь, - солгал я, потому что о том напоминало все, даже эта поездка, похожая на бегство.
- Я же вижу, сердишься...
- Я не буду, - сказал я, - не буду.
- Ну пожалуйста.
- Все нормально, - сказал я, - не волнуйся.
Она откинулась на спинку стула, но не отвела глаз с моего лица, и вершины за окном ее уже не интересовали.
- Не сердишься, правда? - спросила она.
- Правда, - сказал я.
- Я уже не живу их мыслями.
- Не надо... - попросил я, - сколько раз обговорено.
- Я уже смотрю на них, ни этого по-иному, - она кивнула в сторону зала.
- Не думай об этом, - сказал я. - Они мизинца твоего не стоят.
- Да... - согласилась она и улыбнулась почти жалко.
...
Мы завели знакомство с этим хлюстом в первый же день приезда.
Мне почему-то захотелось обязательно поселиться в центре, на набережной, чтобы по утрам шум волн влетал в растворенное окно, а соленая изморось оседала на подоконнике, чтобы на стол ложились полуденные желтые блики, и Анна была бы где-то рядом, и я мог бы чувствовать ее присутствие.
Я оставил сидеть ее в глубоком мягком кресле среди кадушек с пальмами, и она приготовилась ждать и улыбалась улыбкой (которая принадлежала только мне), когда я открывал дверь и входил в кабинет администратора.
Наверное, мой вид: борода, двухмесячная бледность и, как говорила Анна, волчий взгляд, произвели превратное впечатление, потому что сразу стало ясно, что он оценивает вас с точки зрения платежеспособности. В моем случае получилось как бы двойное отрицание, и он сразу запутался в своих завиральных мыслях, а я делал все, чтобы укрепить в нем неведение.
Мне предлагают сесть. Расстегиваю пальто, вытягиваю ноги и обвожу взглядом уютный кабинетик, настолько уютный, что, кажется, хозяин его не только воздает здесь должное заботам своим, но и порой заваливает кого-нибудь из сотрудниц на промятый диван за ширмой. К слову сказать, кабинет к тому же забит всякой всячиной - от пустых бутылок с цветастыми этикетками и "макулатурных книг" до футбольных кубков.
Перевожу взгляд на его лицо, по которому начинает бродить линялая улыбка. Великосветски снисходительно улыбаюсь в ответ, но без нажима, слабенько, чтобы не отдавить ему любимую мозоль.
Голова у него похожа на сдавленную с боков дыню, дефект которой некогда пытались исправить сдавливанием с диаметрально противоположных сторон, но, не добившись результата, бросили, отчего верхняя часть стала уже нижней. Если сюда прибавить еще и приплюснутый нос (несомненно, попорченный по пьяной лавочке) и торчащие, как у летучей мыши, уши, - портрет получится преживописнейший.
Он улыбается радостнее (представляю, как потом очухается) и сообщает, поблескивая фиксом:
- Все призы мои, все честно заработано вот этими, - и выставляет из-под стола свои оглобли, чтобы я мог оценить наглаженные стрелки и блеск лакированных штиблет.
Понимающе киваю - мол, сам грешен, и догадываюсь - бывший футболист, Дитя Системы. Надо же, куда залетел.
Контакт завязан. Можно переходить к делу. Объясняю суть визита. Разумеется, не сообщаю, что безработный, что в его лице иезуитски издеваюсь над всем тем, что он представляет, что вижу его как на ладони со всеми нехитрыми мыслишками, прикидывающими размеры моей мошны, что женщина с глазами утреннего неба и фигурой богини, которая ждет меня в фойе и которая дороже мне всего на свете, вовсе мне не жена, а гораздо ближе того, на что способна фантазия и воображение Дитяти Системы. Судя по бархатным глазкам, которые порхают по вашему лицу, как надоедливые ночные бабочки, - вы сидите с лампой на веранде безлунной ночью, и они прилетают из темноты и суетливо тыкаются сослепу и, подобно легкомысленным женщинам, оставляют пыльцу на ваших ладонях, - судя по этим глазкам, слово жена ассоциируется у него с совокуплением.
- Конечно, - говорю я, - мы бы могли остановиться в доме актера, но отсутствие путевки, а также перспектива заставлять кого-то входить в наше положение... и все такое... вы понимаете... Жена предложила остановиться у вас! (специально делаю ударение). Центр города, море, свежий воздух...
- Воздух у нас везде свежий, - позволяет себе вставить Дитя Системы.
- Разумеется... - соглашаюсь я. - Кстати, забыл представиться, - без всякого сомнения, он уже созрел, и ручку тянет услужливо. - Савельев, режиссер. Последний фильм, совместно с американцами, "Амадей", рекомендую, - припоминаю первую же афишу, которую видел, пока мы ехали на такси от станции до гостиницы.
Его лапки, поросшие черным мхом, похожи на восковые, словно он в жизни не держал ничего тяжелее пивной кружки, и я поймал себя на том, что мне хочется почувствовать, как они сомкнутся и выдавятся сквозь пальцы - как мокрая глина или как слизни.
- О-о-о! - вырывается у него (бурное начало). - Очень приятно. - Наступает пауза, в течение которой я успеваю занять исходную позицию на стуле и вопросительно замолчать.
- Видите ли... - начинает он и чешет лапкой мочку уха, - наше... гх-гх... предприятие, как бы сказать, рассчитано на иностранных граждан и...
- ... и прекрасно! - не даю ему увязнуть в рассуждениях. - Прекрасно! Это нам подходит. Тем более что номер должен быть со всеми удобствами. Думаю, моей жене будет приятно познакомиться с таким человеком. Она обожает комфорт. В прошлом году здесь отдыхал один наш хороший знакомый, - называю очень известную фамилию, - и отзывался весьма лестно и по-всему конкретно, судя по описанию, о вас. Возможно, у меня будет небольшое дельце здесь на киностудии, очень удобно, согласитесь, - прямо под боком, и потом, представьте, ежедневно топать через весь город... - Во время всей этой тирады лезу во внутренний карман, достаю бумажник, нарочно открываю его так, чтобы Дитя Системы могло насладиться толщиной ассигнаций, и кладу на стол перед его носом четыре хрустящие сиреневые, такие хрустящие и такие сиреневые, словно их только что извлекли из печатного станка.
Кульминационный момент - я улыбаюсь, дыня с человеческим лицом улыбается, наши кривые отражения в кубках криво улыбаются, а деньги накрываются телефонной книгой.
- О чем разговор... никаких проблем... - клятвенно заверяет меня Дитя Системы. - Наоборот, мы с радостью поможем, это наш долг - помочь соотечественнику. Лично все улажу и прослежу. Лорочка! - кричит он в дверь, похлопывая ладонью по столу от усердия. - Лора! - вскакивает, на минуту показывает спортивный зад, вытертый до лоска, и кричит в фойе: - Лариса Андреевна, зайдите!
Через пять минут, минуя все формальности, мы получаем номер, а еще через десять принимаем долгожданную ванну с дороги.
Появился официант. Сменил бокалы, с ловкостью фокусника откуда-то из рукава извлек бутылку с зеленой этикеткой и испарился, уподобившись своему шефу.
- Настоящее итальянское! Где они его откопали? - глаза ее смеялись.
- Специально для тебя из Рима...
- Я вовсе не хочу вина, - сообщила Анна. - Даже белого...
- Придется выпить.
- Бр-ррр... у меня даже мурашки...
- Не оставлять же его здесь?
- Все итальянские вина - кислятина.
Мы взяли бутылку с собой, сели в троллейбус и поехали. Но перед этим в переходе над речкой я купил ей букет розовых астр, и она приняла их как бесценный дар, она умела это делать, из цветов - праздник, а из улыбки - подарок, если бы за этим не крылась едва заметная недоговоренность, тонкая, как прослойка холода от ледышки искусственного льда, - ты хочешь почувствовать, какой же он этот пузырчатый слиток, и не можешь добраться до сути.
Но, может быть, я зря так, - может быть, она была непосредственней, а я подозревал все самое худшее.
- Помнишь?.. - спросила она, наклоняясь ко мне, - помнишь, как...
- Не помню, - смеясь ответил я. - Ни-че-го не помню... и все тут!
Она улыбнулась одной из тех улыбок, которые были для меня чем-то большим, чем дружеский жест, - ранним прохладным утром, когда силуэты деревьев уже отчетливо вырисовываются на фоне неба, или вздохом ветра полуденной жарой на речном берегу, который касается вашего лица, и вы чувствуете облегчение, а затем слышите шелест тростника за спиной, оборачиваетесь и видите, как волна идет по желтым метелкам.
Но все равно, мне не понравилась интонация безнадежности и душевной оконченности, словно над прахом усопшего, над которым нет ничего приятнее, чем воспоминания в таком тоне, - словно мы сами придумали эти правила, по которым живем.
- Ты обманываешь! - внезапно произнесла она. - Ты обманываешь! Ты был так влюблен, что рвал розы голыми руками, помнишь? - И дернула меня за рукав, не замечая, как старушка в белой шали впереди нас, искоса взглянув, заулыбалась, и Анна дернула еще раз. - Помнишь, прямо с клумбы?! А? - И наклонилась еще ниже, чтобы заглянуть в мое смущенное лицо, потому что, когда вас подслушивают, пусть даже непреднамеренно, вам не до откровений. Но на Анну вдруг напали воспоминания.
По сторонам мелькали изгибы речки с мутной горной водой, склоны в мягких пастельных тонах кустов и пышных деревьев, стройные зеленые кипарисы, рыжая накипь прошлогодней травы за бордюрами, мусор, следы дождевых потоков.
Вдруг все изменилось, провалилось куда-то вниз - мы увидели верхушки деревьев на террасах и за ними всю бухту и городок, светлый в центре и зеленый по краям, море и корабли на рейде.
Море переместилось направо, по другую сторону громоздились горы, покрытые вечнозеленым лесом.
- Когда отец обнаруживал в моей комнате твои цветы, он ужасно нервничал, словно... словно... - Она не нашла сравнения.
И я вспомнил кабинет, каскад ниспадающих фонтанов и человека с аккуратной стрижкой, настолько аккуратной, что это вызывало отвращение еще до того, как он открывал рот, человека, который пальцем не шевельнул для счастья дочери. А может, понятие счастья у него было совсем другим? Может быть, он думал, что личное настолько неотделимо от общественного, что впал в непростительное заблуждение, которое в конце концов стоило нам обоим слишком дорого.
- Может, для него это было предательством? - спросил я.
- А... - Анна взмахнула рукой, потом подперла на секунду подбородок, поджала губы, и рука вернулась на место - полу куртки, проверила ее на ощупь и легла поверх. - Он считал это сантиментами и никогда не дарил цветов, даже маме на день рождения.
- А тебе на свадьбу? - не удержался я, словно этот вопрос вертелся во мне, как юла. И сразу же пожалел. Я пожалел уже до того, как спросить. Господи! Ну кто тебя тянет за язык!
Троллейбус наконец-то доехал до конечной остановки, и мы пошли вниз по дороге, и та старушка, которая была свидетелем нашего разговора, тоже пошла, и солнце припекало почти по-весеннему, и от саженцев, росших за тротуаром, пахло теплой хвоей.
Мы пошли по кедровой аллее, где стояла такая тишина, что было слышно, как с ветки на ветку перепархивали сойки, а горлицы, выхаживающие по узорчатым плитам, гортанно переговаривались.
- По сути, он был несчастным человеком, внимательным и по-своему любящим нас и дом...
- Христосиком, - сострил я, но Анна не оценила моего остроумия.