Глава 17
Если бы…
Кто-то сказал: чтобы сделать мир лучше, начни с себя! Давным-давно учась в институте, я мечтала сделать всех людей счастливыми. Я даже составила план действий, содержащий этапы, преодолев которые благая цель должна была быть достигнута. Естественно, нулевой ступенью было самопреобразование: из гадкого утенка я превратила себя в лебедя. Путем аутотренингов я нашла в глубине своего истерзанного детскими обидами мира гармонию и облачилась в мантию, сотканную из любви, добра и честности. Я чувствовала себя прекрасной мерцающей Святой, материализовавшейся во спасение утопающих из океана беспощадной жизни. Свою миссию я начала с того, что протянула руки помощи самым слабым сокурсникам: давала списывать конспекты, самоотверженно помогала в подготовке к зачетам и экзаменам, покупала еду тем, кто в ней нуждался. Уже тогда мой доблестный рыцарь Мишка, сопровождающий мой жизненный путь со школьной скамьи, усомнился в разумности задуманного мною, но подбадривал, как мог. Став старостой курса и самой идеальной студенткой ВУЗа, я собственным примером ежедневно доказывала, что нет предела совершенству. Через какое-то время я поняла смысл поговорки "от добра добра не ищут", но фанатично следовала своему плану. Возможность получать что-то безвозмездно так радует тех, кто не желает менять свою жизнь в лучшую сторону, что они укореняются во мнении: им обязаны оказывать помощь всегда. Им удобно быть несамостоятельными – это их религия. Слабые люди останутся ведомыми пользователями. Им так проще! Зачем сражаться с трудностями, если найдутся максималисты, берущие часть тягот на свои хрупкие плечи! Вдруг я осознала, что ждать элементарной благодарности взамен также бесполезно, как искать эхо в унитазе. Возможно, если бы я могла найти на тот момент единомышленников, возглавить целую группу служителей добродетели, расширить спектр помощи, то удалось бы разработать систему, сутью и основной целью которой являлось следующее: перевоспитание тех, кто утопает стопами в зыбкой почве бытия и не чувствует надежной опоры. Массовость стимулирует слабаков. Ведь к группе уверенных в себе людей тянутся, стремясь стать частью здорового коллектива. А в одиночку изменить мир нереально. Набив шишки на первых шагах к процессу "осчастливливания", я решила отказаться от бредовых идей и, прислушиваясь к высказываниям здравомыслящего Михаила, занялась своей судьбой. Моя распахнутая душа, получившая смачные плевки, поросла непроходимыми дебрями событий и впечатлений. Чем старше я становилась, тем сильнее леденело мое сердце. Я превратилась в Снежную королеву, в душевном пространстве которой не осталось жалости к тем, кто слаб. "В конце концов, мы подчиняемся законам природы, и выживают сильнейшие", – мысленно усмехнулась я, рассматривая Тань.
– Дети страдают за родителей, – тихо вторила я Борковской. – И доколе интересно страдать детям… А потом они повзрослеют и сами станут взрослыми и дальше что? Снова страдать?
– Снова страдать, – выдохнула Дуня, бережно поглаживая свои маленькие ручки с гладкой кожей.
Татьяны повернулись ко мне и вопросительно уставились, видимо в ожидании каких-то важных слов.
– Быть хорошей для всех! – защищалась я от их пристального внимания. – Подставлять вторую щеку… Отдавать последнюю рубаху… Дальше что? Хорошо, я возобновлю попытки: раскопаю студенческие архивы с планом "осчастливливания", стану лучше! Буду помогать людям, устроюсь в хоспис, создам благотворительный фонд… Буду доброй, нежной и позитивной! Где они – гарантии, что кристально чистый человек никогда не проронит слезу горя? Не попадет в тюрьму! Не обварится в кипятке! Не станет ложиться (исключительно по доброте душевной) под каждого встречного! Не заболеет раком!
Карасева вздрогнула и торопливо отвернулась от меня. Мои слова больно царапнули и обеспокоили женщину. Она кашлянула, чем переключила внимание своих подруг с моей возмущенной персоны.
– А я даже рада такому финалу. Мне ведь все равно оставалось шиш да маленько, – попыталась отшутиться Карасева, но лицо ее при этом исказилось от боли.
– Пожила бы еще, – участливо произнесла Дунаева.
– Пожила бы… Да уж! Потом ведь самая страшная стадия начинается: боль невыносимая и ожидание конца.
– Ожидание конца, – испуганно вторила Борковская. – Жуть какая!
Я с ужасом представляла нечеловеческие мучения умирающей Карасевой, даже дыхание перехватило, и внутри появился холодок. Я вспомнила детство: мы жили в коммунальной квартире и наша соседка тяжело заболела. Родственники отказались за ней ухаживать, и моя доблестная мама протянула руки помощи. Не помню почему, но в больницу страдающую соседку отказывались брать. Женщина умирала долго и страшно. Она каждый день истошно кричала от боли. Утром, днем, вечером, ночью… Круглосуточно! И приходилось терпеть. Мне казалось, что этот ужас не закончится никогда. И я от всей души желала соседке смерти! А потом ее не стало. И комната согласно завещанию досталась нам – не зря мама все-таки посвятила полгода жизни медленно умирающей и ежеминутно корчащейся от нескончаемых болевых приступов женщине. Спустя какое-то время родителям удалось выгодно продать обе жилплощади, и мы переехали в большую и просторную квартиру, в которой пахло свободой. Я мастерила себе платья из штор и целыми днями пела. Затем мои предки устроились на хорошую работу и стали много зарабатывать. Они копили деньги на машину, мебель и поездки к морю, но экономили на еде. Мать набивала обертки из-под шоколада и конфет и они лежали в вазе и на кухне. Я иногда обнюхивала их, потому что они пахли заморским шоколадом. Зачем она это дела, мне так и не удалось понять… Но для меня все это было счастье! После переезда из маленькой комнатки с вопящей днями и ночами соседкой я будто начала жизнь сначала!
– Жизнь сначала, – озвучила мои мысли Борковская и бодро обратилась к подругам: – Девчонки, а вот если бы вам дали шанс все начать сначала?
– Я бы все сделала по-другому! – призналась Карасева. – Первое – я бы с завода уволилась! Проклятые амбиции… Если бы не они – все бы было не так!
– Причем тут амбиции? – непонимающе уточнила Баль.
– Я ведь мечтала директором завода стать. В кино увидела – и загорелась! Женщина – директор завода – звучит гордо!.. Медаль и фотография на доске почета. Глупо.
"Мечты, мечты, где ваша сладость?", – вторила я мысленно Евгению Онегину, окунувшись на мгновение в школьную программу уроков литературы. Мечты… О том, что будет. Хотя, надо уточнить: о том, чего никогда не будет! Я рассматривала Татьян, делящихся своими сокровенными, возвышенными и немного наивными фантазиями о псевдобудущем. "А о чем же грежу я?", – вопрошала я беззвучно. И неожиданно для себя самой я сделала открытие: я ни о чем не мечтаю! Мне стало страшно… Человек без мечты – спящий человек, скучно существующий. Как смердящий застоявшийся пруд с зеленоватой водой в жаркую погоду – вроде и вода, но все равно вызывает отвращение от того, что бесполезен. Чем я живу? Какими стремлениями? Думаю и размышляю на полшага вперед – не более того, о мелочах – материальных и карьерных перспективах. В какой-то момент мне даже показалось, что я всего достигла и, ощущая потолок, остановилась в ожидании чуда, которое бы заставило меня понять, куда двигаться дальше. Вот она моя кровоточащая язва в воспаленном мозгу: я не знаю, чего я хочу!
– И я тоже, – выдохнула Дунаева.
– Тоже хотела директором завода стать? – сдерживая смех, произнесла Борковская, представляя скромницу-Дуню в роли доблестного руководителя большого предприятия.
– Нет… Я тоже зря прожила жизнь, девочки!
– Зря? Почему? – удивилась Баля.
Дуня улыбнулась как-то безысходно и тихо произнесла:
– Ну, вот певица – она живет не зря. Она поет, радует кого-то.
– Ты что, Дуня, певицей хотела стать? – продолжала подтрунивать Борковская.
– Нет. Это я так, к примеру.
Дуня сникла. Как мне показалось, ее обижали насмешливые реплики подруги. Я тоже подумала, что Дунаева могла стать хорошим инженером, что-нибудь проектировать – детсады, школы, больницы. Да и не водился за ней такой "грешок", как пристрастие к пению. По крайней мере, в годы юности она не проявляла себя, как творческая личность. Стенгазеты пачкать – это было дело ее тогда еще здоровых рук, а микрофоны на праздник держали другие дети.
– Представляешь, если бы все были певцами и певицами? Дурдом бы был, – пыталась реабилитироваться Борковская, заметив, что та совсем сникла.
– Дуня, ты зря это. Кто поет, кто танцует, кто-то еду вкусную готовит, – в диалог подруг вступила Карасева.
– Да, а кто-то стирает…
– И кто-то стирает, абсолютно верно, Дуня! Ты стираешь, а певица для тебя поет!
– Вы взаимодействуете! – подбодрила несостоявшуюся певицу Борковская, она сияла, искренне радуясь своему умозаключению.
Я усмехнулась, наблюдая за Борковской. Без своих украшений она выглядела совсем по-другому: какая-то настоящая что ли! Это как разница между елками: покупной пластмассовой, но украшенной дорогими блестящими игрушками и растущей в лесу среди белых снежных сугробов, радующей глаз просто так. Фальшивое против натурального.
– Я ведь даже моря ни разу не видела, – продолжала себя жалеть Дунаева.
– А… та же вода, только соленая, – отмахнулась Борковская, подмигнув подруге.
– Я тебя понимаю, Дуня. Мне тоже обидно, что ничего не удалось сделать, – настал момент истины и для Бали.
– Например? – спросила Карасева.
– Ну… создать что-нибудь… изобрести… Или книгу, например, написать.
– Про что? – заинтересовалась Борковская, подперев свое личико рукой, она демонстративно ждала разъяснения, образ писательницы Баль воспринимался ею, как карикатура.
– Так про что ты бы написала книгу, Балечка? – спросил кто-то из Тань еле слышно.
– Про четырех дур, которые собрались вместе, чтобы умереть. А что? Хороший сюжетик.
Татьяны рассмеялись. Мне стало нехорошо от этого веселья, что-то было в этом зловещее. Может от ощущения собственной никчемности? Или от бессмысленной жизнедеятельности человека? Ведь каждая из них признавалась в том, что жизнь пуста и несовершенна. И изменить ничего уже нельзя! Даже, если бы они остались живы и ушли из этого злосчастного кафе…
Глава 18
Сны
Я снова взглянула на столик, за которым восседала СОТА. Женщины, не произнося ни слова, смотрели на меня. Их лица были спокойны, не выражали никаких эмоций. Безжизненное молчание снова нарушила Борковская:
– Мне всегда было интересно, что люди испытывают в последние секунды жизни… Мне казалось, что если человека должно не стать, то его день должен пройти как-то по-особенному…
– И что? У тебя как-то по-особенному день прошел? – усмехнулась Баля, глядя на ребячество подруги.
– Нет. Обыкновенно. Разве что с вами встретилась.
– Разве это обыкновенно? – возмутилась Дунаева. – Мы столько лет не виделись.
– Да, ты права, Дуня. Необычно. И массажист со мной как-то странно сегодня разговаривал, – спохватилась Борковская, прокручивая в памяти прошедший день. – Я когда уходила, он меня крепко за руки держал и так смотрел в глаза…
– А ты с ним спала уже? – Баля старалась завуалировать сарказм по поводу сексуальной раскрепощённой подруги.
– Нет.
– Так вот, он и ждет своего счастливого часа!
– Нет, Баля, это что-то другое… будто отпускать не хотел. Хотя… наверное я уже додумываю. А вчера сон видела… такой странный: будто я стою посреди церкви в шикарном свадебном платье, вокруг ни души, только иконы смотрят на меня молчаливо… и слышно потрескивание свечей…
– Сон о том, что не сбылось, Танька! Надо было тебе вовремя замуж выскочить.
– Говорят это плохо, когда себя видишь во сне в свадебном платье, – со знанием дела добавила Дуня. – Это к болезни. Страшно было?
– В смысле?
– Ну, во сне, когда ты в церкви стояла, страшно было?
– Нет. Спокойно было. И красиво.
Я снова улыбалась, глядя на Борковскую. Распутнице снится сон о том, что она невеста в церкви! "Невеста Господа, судя по всему, раз уж жениха рядом не оказалось", – отшутилась я мысленно. Татьяны повернули ко мне головы, и я отвела глаза, покраснев, как помидор, и почувствовав себя виноватой. Наверное, подобный юмор не уместен в сложившейся ситуации, но ведь я должна как-то реагировать на все, что произносится в моем присутствии.
– А я вчера во сне видела ангела… старый такой с бородой, – произнесла Карасева, продолжая тему сновидений.
– С бородой? Так может, это Дед Мороз был? – весело прозвенела Борковская, не сдерживая громкого смеха.
– Нет. У него были крылья. И одежда белая.
– Ну вот, крылатый Дед Мороз в ночной рубашке.
– Прилетел к тебе специально из Лапландии, – внесла свою лепту юмора Баля.
Карасик с обидой смотрела на хохочущих подруг, которые жадно смаковали подробности ее сна и в своих фантазиях рисовали портрет крылатого Дедушки Мороза, по совместительству подрабатывающего ангелом.
– С вами нельзя говорить о серьезном!
– Можно, Карасик, если только без бороды! – давясь смешками, сказала Баля.
– Чего?
– Если бы ангел прилетел без бороды – можно было бы и серьезно поговорить.
Я пыталась вспомнить, что снилось мне накануне. Какой-то бред без четкого сюжета, как обычно. Набор дурацких картинок – калейдоскоп бессвязных сюжетиков… Что-то про детство… И вращающаяся каруселька… та самая – скрипучая! Но вот только в своем сне я кружилась на ней одна. Совершенно одна. Под ярким солнцем… радостная… растопырив руки в стороны. А потом я долго стучалась в огромную деревянную дверь. Настойчиво. Было тихо. И рука болела, потому что я устала барабанить. А потом… что-то еще… леденцы… ярмарка… ерунда!
– Я шучу, Карасик, не обижайся, – Баля выдернула меня из воспоминаний о моем предыдущем сне. – Просто я завидую, потому что мне сны не снятся! – подавленным голосом добавила она.
Борковская вяло покачала головой, после чего тихо произнесла:
– Так не бывает. Всем снятся сны. Ты, наверное, просто их не помнишь.
– Может, и не помню. Выходит, ни одного сна в своей жизни я не помню.
Я попыталась представить: как это не видеть сновидений? Каждую ночь проваливаться в черную бездну, а утром возвращаться, как ни в чем не бывало. Если ни разу не видеть сон, тогда переживать особо не о чем – ведь потери нет! Я вспоминала студенческие годы, в которых снам было посвящено много лекций. Наша преподавательница утверждала, что абсолютно все видят сны, даже слепые от рождения люди, незрячие воспринимают звуковые и осязательные ощущения. Человек лишается возможности встречи со сновидениями временно – после стресса, когда нервные клетки получают встряску. А вот лентяи и любители поспать купаются в веренице ярких и красочных картинок – вспомнила я, глядя на Борковскую, будучи уверенной, что этой даме удается проститься с явью абсолютно спокойно и беспрепятственно.
Если быть честной, я бы рада не видеть снов. Мои ночи длинны и беспокойны, видения отрывисты, коротки и бессвязны. Мои сны – жестокое и загадочное отображение действительности, в них я часто блуждаю то по пустынному городу, то по густому зловещему лесу, стараясь найти выход. Повторяющиеся ночные скитания в лабиринте сознания, в которых я страдаю, мучаюсь, отчаиваюсь… В свое время я прочитала огромное количество литературы о том, как регулировать сны, управлять ими, но на практике я проваливалась раз за разом и, устав бороться, оставила бредовую идею заключить перемирие с сонным царством.
Дуня была так тронута проблемой обделенной сновидениями одноклассницы, что смахнув слезу, покатившуюся по щеке, схватила Балю за руку и окрепшим голосом диктора новостей деловито заметила:
– Ну, и, слава богу, что не видишь сны! А то наснится всякой дребени, и не знаешь, потом куда бежать! Я вот когда-то в юности где-то прочитала: если тебе снится, что полощешь белье, то это к слухам о смерти. Не знаю почему, но так боялась увидеть во сне полоскание белья! Всю жизнь боялась. И ведь о смерти слышала! Каждый день ведь убивают!.. А все равно боялась.
– Это фобия, – Борковская в очередной раз удивила присутствием в своем лексиконе замысловатых словечек. – Кто-то боится замкнутых пространств, а кто-то полощущегося белья… У каждого свои страхи.
– А еще… я кипятка боюсь, – прошептала Дуня, воровато озираясь по сторонам. – Страсть как боюсь кипятка. Я даже чай горячий не пью.
– Вот бы сейчас чаю горячего, – оживилась Баля, выпрямив спину и смотря в сторону стойки бара, видимо ожидая увидеть там официантку.
– Кофе экспрессо! – выкрикнула громко Борковская в пустоту зала и весело рассмеялась, ее шутку оценили и остальные Тани. Их смех звенел чисто, как перезвон колокольчиков в красивой симфонии. Они переглядывались и смеялись еще сильнее. Я не могла выдавить даже улыбку.
– Или кок… кок…, – пыталась извлечь звук Дунаева.
– Чего? – вытирая слезы, переспросила Баль, она успокоилась на мгновение и снова захохотала. Ее смех был более низкий в отличие от остальных участниц ансамбля хохотушек, но открытый и заводной. Таня запрокидывала голову назад, после чего наклонялась к столику и хлопала по нему ладонью – этим она очень веселила своих подруг.
– Название… какль… тейлк, – заикалась Дуня.
– Коктейль что ли? – почти успокоившись, спросила Борковская.
Дуня резко перестала смеяться и, опустив взгляд, произнесла еле слышно:
– Ну, да. Молочный. За одиннадцать копеек.
Тани озадаченно переглянулись, после чего судорожно завертели головами по сторонам, будто в кафе была выставка коктейлей.
– Где ты такие цены надыбала? – удивленно спросила Борковская.
– В кафетерии, который был рядом со школой, – растерянно призналась Дунаева.
"Стеклянное заведение, в котором так приятно было тратить копейки!", – вспомнила я. "Стекляшка" – именно так называли между собой местные жители эту точку общепита. Мы так любили в нем бывать! Помимо одиннадцатикопеечного кисловатого с пышной пенкой коктейля там продавали мороженное с тертым орехом или тертым шоколадом. Его подавала толстая продавщица в синем фартуке, она громко ставила алюминиевые креманки на стойку (наверное, поэтому эти посудины были на болтающихся ножках и всегда скособочены), ее заплывшие лицо всегда выражало недовольство, словно кормить людей сладкими вкусностями было для нее страшным наказанием.
– Давно это было, – пригорюнившись, произнесла Баля, видимо тоже купаясь в детских воспоминаниях о пирамидках мороженного, которое выплевывал в креманки огромный гудящий агрегат.