Глава 19
Последняя исповедь
Вдруг я услышала жуткий гул, невыносимо громкий. Я поморщилась и закрыла уши руками, мне казалось, что он проникает в каждую клеточку моего естества в виде маленьких тоненьких иголочек. Тревожило это только меня, Татьяны сидели абсолютно спокойно, будто не слышали этого ужасного звука.
– Слышите музыку? – обеспокоенно встрепенулась Карасева. Она все это время как бы была вне беседы, сидела отрешенно, думая о чем-то своем. Кивала, смеялась, поддакивала подругам, но мысли ее витали где-то далеко-далеко, за периметром этого кафе. – Это та самая песня…
– Какая? – прислушиваясь, уточнила завороженная Борковская.
– Под которую Дуня танцевала с командировочным. Я тогда подумала, что хорошо, если на моих похоронах будет звучать не духовой оркестр, а именно это песня… Смешно…
– Я не слышу музыки! – откликнулась Дунаева пытаясь услышать приятную мелодию.
– Я тоже! – подхватила ее Баля.
Карасева растерянно обвела взглядом подруг и произнесла трагическим голосом:
– Значит, это мои похороны!..
Противный звук исчез, но музыку я не слышала. Я думала о похоронах… Каждый, я думаю, в какой-то момент представлял, как его сопроводят в последний путь. Начиная от старушек, скупающих обрезы на обивку гроба, заканчивая мечтателями, готовыми полететь прахом по особенным местам, в которых они были по-настоящему счастливы. Глядя на Татьян, я видела странную картинку: длинная процессия из сопровождающих в последний путь людей. Необязательно знакомых, ведь каждая из них не могла похвастаться большим кругом общения. Пусть это будут и не знакомые люди, но по какой-то причине они шагают следом за четырьмя Джульеттами, мирно спящими на смертном ложе. Они словно плывут высоко над головами скорбящих. В своих трогательных белых одеждах, покрытые полупрозрачным белым саваном… Красиво!
Я любила похороны. Проводы в последний путь почему-то успокаивали меня еще с детства. Мне было грустно прощаться с умершими и одновременно любопытно. Я смело подходила к покойникам и не боялась до них дотронуться в отличие от других детей. Мама часто предлагала остаться дома и не посещать скорбный ритуал, но я настаивала, чтобы она меня брала с собой, изо всех сил стремясь оказаться на трогательном и трагическом спектакле, посвященном погребению усопшего. Мои родители даже предполагали, что я стану патологоанатомом. И я какое-то время мечтала работать в морге.
– Это извращение! – как-то заявила моя студенческая подруга, наблюдая, как тщательно я готовлюсь к похоронам отца. Я купила миленькое черное платьице и даже шляпку – таблетку с маленькой вуалькой. Мне хотелось доказать себе и окружающим, что смерть – это может быть изящно и красиво, не обязательно сидеть возле гроба ссутулившись, выставляя на показ заплывшее от слез лицо.
– Так можно готовиться ко дню рождения! Но не к смерти родителей! – морщилась однокурсница, пристально разглядывая мой безупречный макияж.
Я не стала ее переубеждать, храня верность своей теории. Моя приятельница существовала в плену стереотипов – типичных представлений о процессе проводов тех, кто покинул земной шар. Вовремя и достойно уйти – это честь! Отца хватил удар, и он умер мгновенно, не доставив удовольствия семье вытаскивать из-под него утки, долго и скорбно навещать в больнице, предварительно заправив свой организм валерьянкой и грезить в ожидании чудесного возвращения родителя к нормальному человеческому существованию. Весь сценарий жизни семьи пришлось бы подстроить под унизительную борьбу за выживание. Высокий, крепкий, гордый, целеустремленный мужчина превратился бы в скрипучего старика, старающегося выкарабкаться из болезненной ямы, цепляясь за юбку своей супруги. Он бы этого не желал – я уверена.
Из моих воспоминаний об отце меня вернула Карасева – она резко встала с места и торопливо подошла к столику, где сидела я. Лицо бывшей одноклассницы было очень серьезным, мне даже стало не по себе. Она кивнула на стул, видимо уточняя, можно ли присесть. Я безразлично пожала плечами, наблюдая за суетящейся Татьяной. Несколько секунд она собиралась с мыслями, словно сидела перед преподавателем на экзамене, а затем медленно заговорила:
– И все же это конец… Я так готовилась, чтобы уйти… по-особенному. Тяжело осознавать, что все равно умрешь, а подобный факт, вот этот, он такой неожиданный… Я не знаю, плохо я жила или хорошо… Жила, как все: страдала, переживала, любила, ненавидела, болела… Что-то не получилось, наверное, но мы всегда о чем-то сожалеем. О том парне, которому сказали "нет", о той ночи, когда нужно было вернуться домой, о том скандале с мамой… У каждого найдется о чем пожалеть… Господи… Я не знаю, что говорить… Ну, хорошо, хорошо. Да, да! Я жалею, о каждом своем шаге, обо всем! И я это признаю. Я всегда хотела стать директором завода! Но ведь мечты, они есть у каждого… у каждого из нас… Они разные и зависят… даже не знаю, от чего они зависят. Я почти добилась того, к чему стремилась. Я не всегда была честной, не спорю, но ведь каждый выживает, как может. На войне все средства хороши – это великие слова, если б я не шевелилась, то так бы и сгнила в цехе. Я всегда была одна против целого мира и боролась! Боролась за место под солнцем. Боролась за свою жизнь. Наверное, я была не права, добившись увольнения мужа… Он ведь тогда сломался и начал пить. Я его уничтожила, и пустила пеплом по ветру! Но так ведь поделом! Он меня обидел, мне было плохо, а то, что он не справился – я думаю, меня в этом обвинять не стоит. Не стоит… Я ведь поплатилась! Какой с меня спрос?..
Вдруг Карасева зарыдала. Я молчала и смотрела на нее. "Пеплом по ветру… пеплом по ветру", – напела я зачем-то мысленно. Загадочный он, в уничтожении которого созналась Карасева, судя по всему, был ее мужем. Она подняла на меня глаза полные слез и отчаянно закивала. Наверное, это был ответ на главный вопрос: за что? Таня сама на него ответила, и создалось впечатление, что ей стало легче. Душа и разум наконец-то примирились.
– Спасибо, – прошептала она и, вытерев крупные слезинки, которые выкатывались из ее глаз одна за другой, медленно встала и перешла за столик к Татьянам.
– Ой, девочки! А у меня руки… посмотрите! Посмотрите – они больше не обварены. Они как раньше, – спохватилась вдруг Дунаева, разглядывая нежную кожу на своих тоненьких кистях.
– А мне бы мою шубу! – завистливо глядя на переполненную радостью одноклассницу, выдохнула Борковская.
– А ты все о материальном, – улыбнулась Баля.
– Я на это материальное знаешь сколько…
– Порочная ты, – поставила диагноз Карасева. Она уже не плакала. С улыбкой смотрела на Дуню, любующуюся своими изящными ручками.
– Порочная! Я тебя умоляю, давай без пафоса!
– На все тебе наплевать, Таня, ничего ты не боишься…
– Ты не права, Карасик… Я стареть боюсь. Для меня каждая морщина – нож по сердцу.
– Ну, вот, видишь, теперь ты останешься молодой… вечно молодой, – юмор Тани Баль прозвучал, как приговор. Татьяны переглянулись, затем уставились на Борковскую, которая улыбнувшись через силу, добавила:
– Да. На сером холодном гранитном камне лучшая фотография. Мимо проходят люди, внимательно смотрят сначала на дату рождения, потом на дату смерти… "Ой, совсем молоденькая, – вздохнет кто-то. – О, и какая красивая", – добавит кто-то еще.
Борковская повернулась ко мне и с вызовом взглянула. Она колебалась, видимо принимая решение: остаться на месте или сесть за мой столик. После долгих мучительных дум Таня неуверенно подошла ко мне и села на тот стул, где несколько минут назад изливала свою душу ее подруга Карасева.
– Красивая… Это было так важно… Всегда… Я не ем после шести. И в течении дня так… чуть-чуть… Не поедаю мучное, крупы. Не пью пиво. Избегаю сладкого… Я так люблю пирожное заварное! Просто до безумия. Когда мне было лет тринадцать, я съела целый килограмм, а потом меня тошнило, думала все, теперь-то уж наелась его до конца жизни. Нет! На следующий день долго стояла в кулинарии и смотрела на него, такое аппетитное… И подошел мужчина. Ему было лет пятьдесят… "Девочка, хочешь пироженку?", – неожиданно протянул незнакомец. "Хочу", – сказала девочка. И дяденька купил ребенку две пироженки. Правда, заботливо привел ее к себе домой, потому что сладости надо есть с чаем. А потом он ее не выпустил из дома, решил поразвлечься немного… Она не рассказала об этом маленьком происшествии родителям, соврав, что засиделась у подружки. А дальше пошло поехало: мальчики, юноши мужчины… Она взрослела, а противоположный пол перестал для нее существовать, как сильная половина человечества. Она стала жить для себя. А побрякушки и шуба… все это подмена… Роскошью она заменила себе то, что когда-то у нее насильно отняли. А пирожное она ведь так и любит, но не ест, нет аппетита.
Борковская резко встала и ушла на свое место, оставив меня бултыхаться в воронке мыслей. Жутчайшая правда о том, как украли детство, заплатив за это "маленькое" происшествие две пироженки, меня возмущала, пугала, озадачивала. Ощутив во рту приторный вкус сладкого масляного крема, я почувствовала приступ тошноты. Закрыв глаза, я глубоко дышала, стараясь отогнать мысли о мерзком извращенце – любителе кондитерских изделий и маленьких девочек.
– Вот если б у меня были б руки еще тогда, девочки! Если б были, – горевала Дуня, как бабушка на завалинке.
– А ты все со своими руками, – выругалась Баль. – Всегда в чем-то проблема: в руках, ногах… А на самом деле все в голове!
Тани смотрели на Балю в ожидании разъяснений.
– Все проблемы в нашей голове, а не в руках и ногах, конечно. Надо просто справляться… С тем, что есть… со своими тараканами… травить их… тррррравить…
Баля была агрессивна. Сев напротив меня, она отводила взгляд и не решалась начать исповедь. На лице ее виднелись внутренние метания, сопротивление, но в тоже время желание отдать свою боль, избавиться от плиты отчаянья, сдавливающей грудную клетку, не позволяя наполнить легкие воздухом свободы от гнетущих мыслей!
– Трррррррр… Трррррррр… вот вам трусы ситцевые… Тррррррр… Тррррррр… вот вам халат фланелевый… А на руке наколочка, не бойся, ты, Дюймовочка! Долгие, проклятые десять лет… И ты уже не Дюймовочка, а уголовница, швея-мотористка…. И жизнь твоя: тррррррр… тррррррр… Аучше б я тогда сдохла! Не решилась ведь. А пистолет-то был в руке, не решилась… И милицию вызвала, и плакала, и плакала… А потом проклятья матери и взгляд отца. Взгляд такой, что сразу все понятно стало: я труп… для него меня больше нет… И я перестала жить, я просто существовала. Мелькали лица странных хамоватых баб с гнилыми зубами, которые, брызгая слюной, громко кричали: "Мы тя уважаем! Мочить всех ментов! Тебя никто не тронет!". Потом запах пота охранника, который, зажав мне рот, злобно кряхтел надо мной, шипя в мое ухо: "Только скажи кому-нибудь, сучка! В два раза больше отсидишь". А потом – забвение… И все трррррр… тррррр… жизнь – швейная машинка. Что есть в моей жизни, кроме этого ужасного душераздирающего: тррррррр? Ничего… Одни строчки, стяжки, да обрезки цветной ткани, маленькие ненужные кусочки материи… трррррр…
Покрывало холода накрыло нас обеих. Она смотрела на меня тяжелым болезненным взглядом. Я боялась пошевелиться, словно мое тело окаменело, превратилось в изваяние. Баль криво усмехнулась и ушла, оставив меня наедине с воспаленными мыслями. Мне хотелось выбежать из кафе и громко заорать, чтобы выплеснуть энергию, которая безжалостно пожирала мои внутренности, как коррозия давший слабинку металл. Что-то внутри ныло нудно и противно.
– Знаете, девчонки, мы с вами – четыре разные стихии! – добрая Дуня перевела тему в совсем новое русло. Глядя на озадачившихся подруг, она тихо почти беззвучно рассмеялась и продолжила:
– Ну, вот есть стихии: Земля, Вода, Воздух и Огонь.
– Карасева – Вода! – радостно объявила Борковская.
– Это точно. Даже не обсуждается, правда, Карасик? Рыба ты наша! – поддержала Баля беседу о стихиях.
– Танюша у нас – яркий представитель "водного" знака. Обычно их сравнивают с водной поверхностью: на ней небольшие волны, а внутри насыщенная жизнь, скрытая от посторонних глаз.
– Слушай, точно! А я тогда – Огонь! – заключила Борковская, взмахнув своими тонкими руками и имитируя языки пламени. Баль усмехнулась, глядя на этот жгучий танец, и прокомментировала ее старания:
– Это из-за любви к побрякушкам, которые килограммами украшали вашу лилейную шейку?
– Нет, из-за темперамента, – поддразнивала ее Борковская.
– Ты скорее Земля, – не унималась Баля. – Желания у тебя слишком земные!
– Танечка, ты и вправду Земля, потому что ты практичная, потому что ты не любишь тратиться по пустякам и от всего, что ты делаешь, тебе нужен результат, – мягко произнесла Дунаева. – А Огонь у нас – Таня Баль. Она и вспыльчива, и горяча. Такие люди играют роль движущей силы, как бы источника энергии. И Таня всегда была таким источником.
– А ты, Дуня, выходит, Воздух, – подытожила Карасева.
– Я – Воздух.
– Без тебя думаешь, мы дышать не сможем? – разочаровано усмехнулась Борковская, не желая смириться со своей стихийной приземленностью.
– А те, кто принадлежит к стихии Воздуха, играют роль связных между другими знаками и несут информацию.
– Как интересно, – улыбнулась Карасева. – Никогда про это не думала! Ты где этого понабралась?
– Я ж читать люблю. У нас там, на работе сохранилась библиотека, точнее, закуток с несколькими полками, в котором за мизерную зарплату сидела смешная женщина малюсенького роста, выдавала на дом книги, записывая их каллиграфическим почерком в пожелтевшие карточки. Я прочитала все, что пылилось на стеллажах, и добрая сотрудница мини-библиотеки таскала специально для меня книги из дома. Пока машины в цехе стирают, я все книжки разные читаю. Или пою что-нибудь под гул аппаратов.
Дунаева замычала какую-то песню – мне сложно было разобрать текст, скорее это был набор бессвязных обрывков слов. Через мгновение она сидела напротив и пропела:
– Виновата, во всем, виновата сама… Так мне и надо, заслужила я все: и руки, и… нищету эту, все! Я ведь не жалуюсь, честное слово! Конечно, каждую ночь на луну хочется выть… И одиноко так… И как назло совсем не спится по ночам. Все думаешь-думаешь, переживаешь-переживаешь… иногда мечтаешь о чем-нибудь, и вот уже улыбка на лице, но вдруг встанешь попить воды, на кухне включишь свет, а там тараканы врассыпную по углам, по щелям. И мечты твои как рукой… Что еще ждать от жизни детоубийце? Надо было оставить ребенка… Я почему-то уверена, что это был мальчик. Я бы справилась… Зря испугалась. Зря! Ну, ушел и ушел муж, тысячи мужей уходят и бросают тысячи женщин… Боже, я ведь знала, что так будет, чувствовала и все гнала эти мысли. Думала: наладится, устроится… А все пошло под откос, кубарем под гору… Как снежный ком… Выгнали с работы, да начала пить… еще кровотечения жуткие… Срок-то был большой. Говорят, ребенок уже живой и все чувствует… и понимает. Вот и ставишь прочерк в будущем. Ведь дети – это продолжение жизни, а я уйду и все. И точка. Нет продолжения, нет вечной жизни… Что впереди? Может когда-нибудь, в следующей жизни я стану певицей?!
Дунаева мечтательно посмотрела куда-то вверх, потом на свои руки и, прошептав: "Все будет хорошо, Ксюшенька", – ушла за столик к подругам.
Не знаю почему, но я была ошарашена их исповедями. Что-то начало печь внутри так сильно, что хотелось орать изо всех сил, чтобы заглушить это чувство, вызванное болью других.
Глава 20
Жрицы
– Девочки, я вам открою один секрет! – несмело выдавила Карасева. – Только вы не смейтесь.
– Что за секрет? Обожаю секреты! – по-детски радостно захлопала в ладоши Борковская.
– Я ведь сценарий написала… Своего ухода…
– Кошмар какой, – радость Тани сменилась отвращением. Она с ужасом представляла, как ее подруга по пунктам прописывает свои похороны, готовит приглашение на мероприятие, заказывает гроб и памятник.
– Танечка, а мы там есть? В твоем сценарии? – На полном серьезе интересовалась Дунаева.
Карасева лишь отрицательно покачала головой и виновато опустила голову. Женщина погрустнели, переглянулись и снова притихли, не зная о чем говорить.
– Все правильно. Нас там и не могло быть, – спасла от гнетущей тишины Таня Баль. – Сценарий рассчитан на живых.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, в сценарии участники – живые люди, понимаешь, Дуня! Нас там не может быть просто по определению.
И Татьяны снова замолчали.
Я усмехнулась, стараясь представить, как бы могли пройти проводы моей скромной персоны в последний путь. Наверное, режиссером-постановщиком я назначила бы свою двоюродную сестру Нелли – она глубоко творческий человек, немного сумасшедший и креативный. Ей бы точно понравилась организация столь необычного события. В ее арсенале была постановка зрелищных сказок в детских садах и школах, а также она возглавила труппу народного театра при доме культуры. Нелли ставила исключительно классику и старалась проявлять свои творческие задатки в полной мере. Она была в вечном поиске. Однажды, я была на ее спектакле "Отелло" и ушла ошарашенная увиденным – ее прочтение пьесы было особенным: сюжет шекспировских событий она перенесла в маленькую деревушку, в которой жили шахтеры. Много было добавлено отсебятины, но в целом меня позабавили попытки удивить зрителя. Больше на ее спектакли я не ходила, придумывая правдоподобные причины отказа и ссылаясь на колоссальную занятость (так оно и было на самом деле).
Я бы хотела, чтобы на моих похоронах все были в белом и улыбались. Дресс-код и хорошее настроение! Воющих ссутуленных старух в мрачных черных облачениях я бы не извещала о моей смерти! Они узнали бы после! Или были бы четко проинструктированы. Вплоть до того, что с них брали бы расписки, в которых они зарекались бы не устраивать из прощания многоголосье плакальщиц, а тех, кто нарушал бы обязательство, омрачив мой уход завыванием, их под руки вытаскивали бы специально нанятые крепкие парни с белозубыми улыбками и крепким накачанным телом. Я бы не побоялась быть непонятой! Много цветов… Белых цветов. Это были бы каллы! Изящные свертки на длинных зеленых ножках – самое прекрасное в мире растение. И музыка… Обязательно Вивальди! Живой оркестр, исполняющий "Времена года" – там есть все: трогательность, грусть, изящество, энергия… Место для прощания – огромный белый шатер в цветущем саду (при условии, что мероприятие будет летом). В более прохладный сезон я бы предпочла огромный белый зал, специально арендованный в честь такого важного события. Лавки, для удобства гостей, чтобы прощание с телом не было повинностью, которую надо было бы перенести на ногах. Я – в светлом изящном платье – отдыхаю на смертном ложе, спокойная, похожа на спящую принцессу. Ритуал на кладбище, сопровождаемый легкой музыкой, краток, лаконичен и никакого публичного закапывания! Попрощались и вернулись в шатер (или зал), в котором уже засерверованы красивой светлой посудой столы. Еда – тоже в светлых цветах. Никаких стандартных компотов, супов, блинов, кутьи, пирогов! Я предпочла бы сладости! Воздушные и вкусные сладости! Легкие закуски. Шампанское. Ведь не есть приходят на поминки! Примерно так… То, что пришло в голову. Конечно, я бы продумала все детали более досконально, приди в мою голову сумасшедшая идея сочинить сценарий своих собственных похорон.