Разве вранье - те недавние вечера, когда он, отказавшись от прогулок по акациевой аллее, сидел в кухне, исписывая страницу за страницей. Хотелось рассказать обо всем, что знал, видел, понимал, но все это мучительно не совпадало с заранее придуманным планом рассказа: бывший учитель должен был за столом президиума пожать руку замечательному ученику. Эта сцена казалась Игорю весьма значительной, и потому живое, своими глазами виденное, он отбрасывал, а схему, точно елку, украшал нарядными выдумками. И все-таки в один из вечеров случилось нечто таинственное. Вместо муки и страха завязнуть в путанице событий пришла согревающая волна радости. События в рассказе вдруг сами собой сцепились так, что уже ничего ни выбросить, ни прибавить. Слетела усталость, уже не резало глаза - Игорь вскочил из-за стола и закружился в маленькой кухоньке, потирая ладони в сладостном экстазе.
Он и уснул в ту ночь сразу же. Утром перечитал текст и опять весь сжался от радости: все нормально, все держится!..
- Писатель, а писатель! Идешь, что ли, в столовую? - Склонив набок голову, хитровато улыбаясь, смотрел из-под нависших шалашиком сальных волос Витюня Фролов.
Игорь уставился на него ненавидящим взглядом. И напугал Фролова. Лицо его приняло заискивающее выражение, Фролов затараторил:
- Вообще-то здорово ты саданул! Я понимаю - это не так просто. Я вот даже школу бросил из-за сочинениев. Ну ненавидел это дело просто до смерти! Другое дело - на баяне играть, это для меня удовольствие. А тебе, значит, это самое, сочинять. Я же понимаю! Может, и а писатели когда-нибудь пробьешься, а? Вот бы здорово было! - И Фролов с восхищением заглядывал Игорю в глаза.
Игорь пожалел Фролова: какой он темный, этот Витюня - самого себя уважать не умеет!
- Ладно, сейчас идем в столовку, - оттаявшим голосом произнес Игорь. - Только давай Коршункова подождем.
- Дался тебе этот Коршунков! - с неожиданной злобой выговорил Фролов.
- А что? Чем он тебе не нравится?
- Не знаю, чем только вот так, - Фролов чиркнул рукой по горлу, - не нравится. Тих-хушник!
- Ну, зря ты так. Сережка - отличный парень. Просто он умный, а это не всем по вкусу.
- Да? - язвительно переспросил Фролов. - Оба вы, я чувствую, большие умники. Потому и спелись!.. Ладно, ладно, не буду портить компанию. Куда уж нам, темным! Пойду один… лаптем щи хлебать!
Сутулясь, выставляя то одно, то другое плечо, Фролов зашагал в сторону столовой.
Ровно в двенадцать Сергей Коршунков выключил полуавтоматы, на которых работал, и, дружески улыбаясь, помахал Игорю рукой: дескать, спасибо, что дождался, иду к тебе!
Окно раздачи как бы разделяло два мира, в каждом из которых был свой климат, своя атмосфера и по-своему текло время.
Здесь - трепещущий люминесцентный свет под потолком, несвежие шторы на окнах, засаленные грязными спецовками стены, пол, покрытый вспученным линолеумом, алюминиевые, с пластиковыми поверхностями столы и дешевые, черные от грязной одежды стулья, металлическая ограда с вделанными в нее цветочными горшками, засыпанными опавшей листвой, а в конце ограды, после окна раздачи пост кассира, где за непрерывно ревущим автоматом величественно восседала беззастенчивая Мария Григорьевна, пользовавшаяся при расчетах совсем не той таблицей умножения, что изучают в школе. Длинная очередь беспокойно извивалась, нарушалась, восстанавливалась, шумела, однако волнение очереди Марию Григорьевну не трогало: она в этом зале была как бы послом из другого, действовавшего за окном раздачи, мира.
Там стены были выложены кафельной плиткой. Там господствовала просторная, площадью в два теннисных стола плита, заставленная бачками, в каждом из которых что-то булькало, кипело, парилось - и пар из всех котлов туманно восходил над плитой, а дух распространялся в кафельном пространстве кухни и сквозь окно раздачи выливался в обеденный зал, проникал за его дверь, на лестницу и даже в механический цех. Чтобы попасть в столовую, рабочие цеха мелких серий должны были проходить через механический цех, и, вступая в него, они сразу узнавали этот особенный аромат столовой, такой отличный от всех остальных заводских запахов и так остро напоминавший о доме.
С некоторых пор Игорь входил в столовую с особым чувством - именно с того дня, когда впервые заметил на раздаче молодую светловолосую девушку с правильным овалом лица, широко расставленными серыми (казалось Игорю - очень добрыми) глазами и румяными от жара скулами. Еще Игорю казалось, что ни на кого так ласково она не смотрела, ни для кого так старательно не выбирала (вам пожиже-погуще?), как для него.
Об этом он потихоньку рассказал Коршункову, пока стояли в очереди.
- Что же ты время теряешь? - с веселым упреком воскликнул Коршунков. - Похвали суп и скажи ей, что ты рабкор, хочешь написать про нее в газету. Надо бы, мол, встретиться после работы, побеседовать…
- А ты мой рассказ прочел? - осмелился наконец Игорь.
- Ну как же. Молодец!
- Сивков говорит, это я про тебя написал. Неужели так заметно?
- Вообще-то многие моменты совпадают. Я слыхал, писателям это разрешается. Нельзя же все подряд выдумывать - этак и головы не хватит!
- Конечно. Прототипы были почти у всех литературных героев.
- Вот-вот, ты и предложи этой Маше, чтобы она стала твоей прототипшей.
- Ее Машей зовут? - удивился Игорь.
- Ну, может, Дашей или Пашей… Эти лапушки с раздачи только и ждут, чтобы на них обратили внимание. К тому же с ними не опасно - медосмотр регулярно проходят.
Игорь смолчал, постеснялся возразить Коршункову. И с прежним добрым любопытством смотрел на мелькавших за окном раздачи общепитовских работниц.
Женщины и молодые девчата, выпускницы кулинарного училища, привычно и уверенно - как рыбы в воде - двигались в кафельном пространстве кухни. Тяжелее других приходилось тем, кто суетился между плитой и окном раздачи.
Сколько раз бывал Игорь в столовой, но этих работниц как-то не замечал. А сейчас, задетый словами Коршункова, он словно впервые увидел их.
Вот уверенно черпает половником совсем еще девочка - тоненькая, с нежно-вспотевшим алым лицом. Рядом с ней выгребает из котла картофельное пюре та самая - Паша или Даша, как выразился Коршунков. Вот молодая женщина рябит ложкой поверхность гарнира. Золотое колечко на розовом припухлом пальце - замужем, значит…
Здесь были женщины и под тридцать, и за тридцать, а в дальнем углу резала ножом вареное мясо уже вовсе пожилая, предпенсионного возраста женщина необъятной широты. Как бы весь спектр простой незатейливой женской жизни был представлен действующими лицами кухни. И вполне может быть, думал Игорь, что промелькнут годы и его симпатия, которой сейчас - не больше семнадцати, потихоньку будет перемещаться в парном кухонном пространстве, сменяя поочередно своих разновозрастных товарок, и наконец станет толстой, неуклюжей, как та старуха, и будет резать огромным ножом огромный кусок вареной говядины… За что же презирать этих женщин, если такая небогатая у них судьба!
Между тем подошла их очередь, и, весело взглянув на Игоря, Паша-Даша наколола вилкой аппетитный ломтик свинины, положила в тарелку и, не пролив ни капли, плеснула в нее два половника горохового супа. Игорь чувствовал себя виноватым перед девушкой. Он не смел взглянуть в ее глаза, даже покраснел. Но заметил при этом, как откровенно и насмешливо рассматривал раздатчицу Коршунков.
Беглым многоопытным взором Мария Григорьевна окинула уставленный тарелками поднос Игоря и тотчас нажала несколько кнопок на кассовом аппарате, крутнула рукоятку - автомат сердито прорычал и высунул из махонькой пасти плоский язык - чек.
- Семьдесят пять копеек, - не взглянув на Игоря, безразличным голосом выкрикнула Мария Григорьевна.
Игорь подал ей рубль; сдачу, не считая, ссыпал в карман.
Кассовый аппарат уже рычал на стоявшего за Игорем Коршункова.
- С тебя семьдесят пять взяла? - озабоченно спросил Коршунков, когда сели за стол.
- Кажется, так.
- Ну, вот, а у меня все то же самое, только баклажанную икру не брал, я ее терпеть не могу. Икра стоит шесть копеек, а с меня кассирша взяла пятьдесят семь.
- Да им мало платят, - сказал, поморщившись, Игорь.
- Значит, можно обсчитывать?
- Выходит, так…
Но Коршунков не успокаивался:
- Ты, Игорь, вот что заметь: меня она не обсчитала, а тебя - облапошила! Значит, нутром чувствует, кто промолчит, а кто - возмутится!..
- Да стоит ли - из-за гривенника? - удивился Игорь.
Один из недальних столов занимали наладчик Сивков, токари Луньков и Белоногов, фрезеровщик дядя Сережа. Видно было, что разговор вели об Игоре Карцеве: то и дело поглядывали на него. Сивков доел котлету с картофельным пюре и взялся за стакан с компотом. Но пить его не стал. Поднялся и с торжественно-напыщенным видом двинулся к столу, где сидели Карцев и Коршунков.
Громко, чтобы слышали и за соседними столами, он сказал:
- Я понимаю так, что все писатели из-за денег пишут. Ну, а тебя, Карцев, пока обижают, не платят гонорары за труды. Так вот тебе сладенького - от нашего, так сказать, коллектива. - И поставил стакан с рыжеватым компотом перед Игорем. Тот растерялся.
- Да вот же, у меня есть, я же взял компот!
- Ничего, ничего, попей! - убеждал Сивков. - А то прямо жалость берет: старался человек, писал - и никакой ему награды…
- А пошел ты!.. - возмущенно крикнул Игорь.
Сивков, очень довольный своей выдумкой, развернулся и отплыл от стола. Наблюдавшим эту сцену Лунькову, Белоногову и дяде Сереже тоже понравилась затея Сивкова. Один за другим явились все трое и поставили свои полные стаканы.
Уже весь зал с веселыми лицами обратился к столу, за которым сидели Карцев и Коршунков. Коршунков, как зритель, только посмеивался, а Игорь готов был сквозь землю провалиться.
- От имени читателей! - произнес дядя Сережа, с благодушной стариковской улыбкой подставляя компот.
Витюня Фролов, обедавший возле окна, ринулся было к Игорю со своим ополовиненным стаканом, но в пути остановился, допил и развернулся к раздаче. Принес оттуда три полных стакана.
- Пей, Игореха! Обмывай свой рассказ!..
Приняли участие в этом деле также Кондратьев и Сазонов. Весь стол перед Игорем в считанные минуты уставился стаканами. А зал весело гудел, и острые шуточки неслись со всех сторон.
- Ну за что они так? - с выступившими на глазах слезами спросил у Коршункова Игорь. - Это же дикари!.. Неужели это так смешно, если человек пишет?.. Разве я только для себя?
Глаза Коршункова блестели от веселого возбуждения…
* * *
Дверь Коршункову открыла Александра Васильевна. Зоя слышала, как уверенно он представился: "Добрый вечер! Я по поручению коллектива участка, где работает Зоя Ефимовна. Можно ее видеть?"
И когда мать радушно пригласила гостя, Зоя растерялась: в комнате был хаос, бормотал телевизор, Ефим Петрович дремал в кресле с газетой в руках, Ленка развезла по полу все игрушки из своего ящика. Зоя поспешила в прихожую, чтобы там переговорить с нежданным гостем и поскорее его выпроводить.
Высокий, в аккуратном костюме и при галстуке, Коршунков стоял с таким торжественным и напряженным видом, как будто явился делать Зое предложение. В руках у него был букетик ландышей и какой-то сверток в белой бумаге, стянутый розовой ленточкой.
- Здравствуйте, Зоя! - басовито произнес Коршунков. - Я к вам по поручению, так сказать, коллектива. Вот это Леночке, - он протянул сверток. - Как у нее здоровье?
Насчет коллектива Зоя сразу не поверила: не было еще такого - хотя Зое не впервые приходилось сидеть с больной Ленкой - чтобы цехком прислал к ней страхделегата. Да и какой же страхделегат из этого плечистого атлета со светлыми, стального оттенка глазами! Просто сам Коршунков придумал себе повод, чтобы нагрянуть вот так незвано и дерзко.
- Ничего, выздоравливает, - ответила Зоя, машинально приняв сверток. Спросила, непонимающе взглянув на гостя: - Зачем это?
- Там шоколадки. И игра… Называется "По грибы", - ответил Коршунков. С суетливой смущенностью прибавил: - Для младшего школьного возраста. - Услышав доносившийся из-за двери настойчивый Леночкин голос - она что-то просила у дедушки - Коршунков с живым любопытством посмотрел на прикрытую дверь и спросил: - А девочке можно шоколад?
- Можно, - без прежней холодной строгости ответила Зоя.
6
В редакции Игорь застал только литсотрудницу Старикову. Он поздоровался и на всякий случай отрекомендовался:
- Игорь Карцев, токарь из цеха мелких серий.
- Да я вас помню! - Римма Никитична приветливо улыбнулась и движением тонкой руки с длинными, острыми, как коготки, малиновыми ногтями поправила прическу. У Стариковой были уложенные волнами пышные белые волосы. - И рассказ ваш я прочла - Николай Иванович мне его поручил для редактирования, - продолжала она высоким, кукольно-нежным голоском. - Вы присядьте, пожалуйста, нам нужно поговорить.
От заботливости молодой и красивой дамы Игорь стушевался, присел на краешек стула. Старикова, пожалуй, была ровесницей Зои Дягилевой. Но как не проста была она! И одежда, и манера, и речь - все какое-то особенное, не местное, вроде бы столичное.
Зазвенел телефон. Сколько раз ни заходил Игорь в редакцию многотиражки, всегда там звонил телефон, и из-за звонка разговор обязательно прерывался.
Старикова подняла трубку, осторожно приблизила к маленькому кремово-нежному, как роза на торте, ушку и певуче произнесла:
- Старикова слушает.
Спрашивали редактора. Игорь уловил признаки раздраженности в тоне литсотрудницы, которым она объяснила, что редактор будет только завтра утром, на сегодня он взял отгул для творческой работы.
- Так вот, дорогой Игорь Карцев, ваш рассказ я прочла и… признаюсь, озадачилась! Такой рассказ никуда не годится!.. Нет, конечно, я могу его сделать. Там все-все, от начала до конца нужно переписывать. И тогда вообще-то может получиться неплохая вещь. Но поймите, это уже будет не ваш рассказ!.. А то, что вы принесли - это же все придумано! Там все у вас - неправда. Так в жизни не бывает, как вы написали.
Как ни поразили Игоря слова литсотрудницы, но спорить с ней и отрицать сказанное Стариковой он не мог. Потому что опять не удержался и к тому, что было в действительности, многое присочинил.
После похода в школу на встречу в десятиклассниками Игорь долго не мог уснуть, обдумывая, как ему написать в газету про такое событие.
Дело поначалу представлялось нетрудным: дать зарисовку школьной атмосферы, несколько ярких фраз о директоре Нине Павловне, далее смонтировать выступления гостей, а завершить все показом задумчивых лиц мальчишек и девчонок из сегодняшних десятых классов. Но набрасывая этот план, Игорь наткнулся на подводный камень. Им оказался факт участия во встрече самого автора и его необыкновенное выступление. Писать о самом себе Игорю казалось делом нескромным, но и упустить такой существенный поворот событий он тоже не мог.
К тому времени в сознании Игоря уже произошли два важных сдвига. Прежде всего у него совершенно изменилось отношение к Зое - после того, как публично покаялся перед ней в собственном хамстве. Зоя, оказывается, была незлопамятным человеком и успела забыть о грубом выпаде Игоря, когда он допустил брак. И как вполне искренне была растрогана она выступлением Игоря в школе! С такой прекрасной улыбкой смотрела, пока Игорь шел от трибуны к столу президиума. Именно в тот момент и полюбил он Зою. Для него в ту минуту Зоя сделалась как бы старшей сестрой, доброй и не очень-то счастливой…
Другой сдвиг совершился в тот момент, когда Коршунков неожиданно покинул его и бросился догонять Зою. Минуту-другую Игорь стоял в растерянности, а потом, ласково улыбнувшись (он так остро почувствовал, что именно ласковой, любящей и мудрой была его улыбка), пошел к своему дому.
Происшедшие с ним перемены Игорь должен был обязательно выразить. Но лаконичная газетная зарисовка (не более двухсот строк) не вмещала такое содержание. Да и самый стиль газетных фраз - Игорь явственно это чувствовал - был неподходящим для передачи душевного напряжения.
Поэтому снова, как и в случае с Коршунковым, Игорь вынужден был писать рассказ. На этот раз его героиней стала Зоя Дягилева. То есть Ольга Камышова…
Он написал в рассказе почти все, что знал о Зое. Правда, вместо дочери приписал Ольге четырехлетнего сына. И сделал так, чтобы не бездетные брат Зои с женой жили в двухкомнатной квартирке вместе со стариками, Зоей и Леночкой, а бездетная сестра с мужем.
Больше всего неприятностей причинил Игорю он сам, то есть некий молодой токарь-бракодел Соломин, своим выступлением на вечере завороживший и школьников и Ольгу Камышову. Многое хотелось Игорю поведать о себе, но при этом рассказ неудержимо разрастался в повесть или даже роман.
Так и не удался Игорю характер Соломина. Из бракодела и разгильдяя Соломин непостижимым образом превратился на собрании в благородного человека. Но зато Зоя, то есть Ольга Камышова, получилась, как живая. Это и придало Игорю смелости вручить свой новый рассказ редактору многотиражки Николаю Ивановичу Ткачеву.
Теперь же, когда ласково-ироничным голоском литсотрудница Старикова сразу огорошила Игоря, он ждал от нее разноса именно по поводу Соломина. Но оказалось иначе.
- Соломин у вас получился неплохо. Я понимаю, тут вы описали самого себя - это можно. Хотя, конечно, лучше все же этого не делать… Но что такое ваша Ольга… как ее?.. а, Камышова! Во-первых, она у вас комсомольская активистка и мать-одиночка!.. Ну, хорошо, допустим, такое может где-то по недосмотру случиться. Только зачем об этом писать! Мы и без того много сил тратим, чтобы поднять моральный облик нашей молодежи, а вы что пишете?.. Нет, это совершенно не пойдет, ребенка у Ольги надо вычеркнуть… Теперь дальше. Как это может быть, чтобы плохого токаря послали в школу выступать перед десятиклассниками?.. Вы сами подумайте: ну о чем такой человек может рассказать? Как он по заводу болтается? А разве мало у нас сознательных молодых рабочих! Именно таких и посылают!.. Поэтому ваш Соломин тоже не годится. Вот третий, Орешников - этого можно оставить. Но опять же, зачем всякие шуры-муры? Орешников у вас хороший токарь, нормальный современный парень - и вдруг бежит, догоняет эту самую Камышову! Разве у нас порядочных девушек мало? Зачем ему связываться с морально нечистоплотной женщиной, скажите мне?
Игорь не знал, что сказать. Потрясенный, он сидел, смотрел на красиво-взволнованную литсотрудницу, на ее длинные пальцы, на пышную прическу, бледноватое ухоженное лицо - и стыдно было ему перед такой утонченной женщиной за свою дикость, безграмотность и бездарность!.. Он бы и не выдержал такого разгрома, сбежал из редакции, если бы не странная зачарованность, которую испытывал от того, что его ругает красивая женщина.