Он опасался увидеть двух чопорных клерков, два черных костюма, два галстука в диагональную полоску (о таких предприятиях, как деловая встреча, Валентин Юрьевич судил лишь по иностранным фильмам), сам он, человек безусловно творческий, не без усилий над собой пренебрег, сюда собираясь, древним своим коричневым пиджаком, решив, что брюки к пиджаку все равно от другого костюма, – пришел в свитере. Молодые люди были в джинсах, причем она – в драных; все, к облегчению Валентина Юрьевича, предвещало непринужденность беседы. Разнополость переговорщиков тоже приятно порадовала Демехина – он ожидал увидеть особей своего пола. Наконец, кафе – не ресторан; скромное, без официантов. Демехин любил простоту. Простоту и естественность.
Во всяком случае, ему казалось, что он это любит.
Общаться с молодежью он тоже любил.
Во всяком случае, ему так казалось.
– Может быть, у стены?
– Очень хорошо, – одобрил Валентин Юрьевич выбор Максима: именно за столиком у стены, по его разумению, лучшее место для деловых разговоров.
– Кофе? – спросил Максим, когда подошли к столику.
– С пирожным, – сказала Марина и обратилась к Демехину: – Проявите солидарность?
– Нет, нет, – Валентин Юрьевич решительно отказался от сладкого. – Некрепкий, пожалуй. Американо.
Максим на правах пригласившей стороны по-хозяйски удалился к стойке купить три кофе и одно пирожное, а Валентин Юрьевич и Марина, разместившись за столиком, предались незатейливому общению.
– Трудно найти кафе, чтобы не было музыки, – сказал Валентин Юрьевич. – Хочется поработать, а тебе бум-бум, бум-бум… И так у нас повсеместно… Знаете, Марина, я вот в Германии, когда пью кофе, всегда слышу, о чем говорит собеседник.
– Я вас тоже слышу, – сказала Марина. – Здесь еще ничего.
– В целом, да, – согласился Валентин Юрьевич. – Здесь уютно.
Он ожидал вопроса о Германии, часто ли там бывает, – сказал бы тогда, что в Гамбурге живет внук. Но Марина спросила другое:
– Так вы пишете в кафе, значит, прямо так вот за столиком?
– Когда-то практиковал, – уклончиво ответил Валентин Юрьевич. – Я везде пишу. Вездепишущий.
Марина показательно улыбнулась, давая понять, что намеренно пропускает реплику.
Валентин Юрьевич поступил так же.
Марина потерла лоб.
Тогда Валентин Юрьевич задал вопрос по существу:
– Антология?
– Что? – спросила Марина.
– Ну это.
– Нет. Не совсем, – она нашла глазами Максима.
Максим приближался. В одной руке он держал блюдце с чашкой американо для Валентина Юрьевича, в другой – блюдце с чашечкой эспрессо для Марины. Валентин Юрьевич немедленно встал и направился к стойке – помочь. Он, однако, не рискнул взять еще и пирожное, сосредоточившись на одном – на блюдце с чашечкой эспрессо для Максима, – держа перед собой обеими руками, чтобы не расплескать, ступал медленно, осторожно. За это время Максим успел вернуться к стойке и принести блюдце с пирожным. Молодость проворна. Никто не спорит.
Теперь сидели втроем.
– Мне хвалили ваш "Незримый луч", – сказал Максим, надрывая пакетик с сахаром, – сам не читал, но прочту, если достану. Это, кажется, ваше последнее?
– Не пугайте, "последнее"! – засмеялся вальяжно Валентин Юрьевич Демехин. – Есть еще порох в пороховницах!.. Не надо меня хоронить.
– Я имел в виду… – начал было Максим, но Валентин Юрьевич не дал договорить:
– Нет, нет, это старая книга, ей лет десять уже.
– Вот как? Мне казалось, вы после не издавали ничего…
– Ну почему же… Кое-что выходило. Семь лет назад, к шестидесятилетию… друзья сборник повестей выпустили… Правда, небольшим тиражом… Для своих. Не для продажи. В чем-то вы правы, с издательствами я давно не связывался. Как-то не до того.
Он замолчал.
– Большая работа, – полувопросительно произнес Максим.
– Роман? – поинтересовалась Марина, проникая ложечкой в мякоть фруктового пирожного; оно называлось "Вечерняя тайна".
Валентин Юрьевич степенно отпил кофе и твердо поставил чашку на блюдце.
– Должно быть, очень большой, – сказал Максим.
Валентин Юрьевич покосился на него, заподозрив иронию.
– Иными словами, ситуация такова. – Максим перешел к делу. – Есть идея издать ваш старый рассказ. Надо подписать договор, если нет возражений. – Максим вынул из рюкзачка папку, раскрыл. – В двух экземплярах. Вот и вот.
– Можно моей, – Марина ручку из сумочки достала.
Валентин Юрьевич в свою очередь извлек из портфеля футляр с очками, а затем, помедлив – две книжки в мягкой обложке.
– Я тут это… захватил "Незримый луч"… вы вспоминали как раз… я надпишу…
– Ух ты, – сказала Марина. – А не последнее?… Извините! Я в том смысле "последнее", что есть ли еще… вдруг больше нет?…
– Предпоследнее, – пробормотал Демехин, надписывая.
Он попросил извинения за то, что на обложке экземпляра Максима след от загиба угла.
Максим тоже спросил, не жалко ли:
– Предпоследнее-то?…
– Ну ладно! Не часто встретишь своего читателя, – сказал Валентин Юрьевич, вспоминая, какое сегодня число, – пускай потенциального даже…
– Какая элегантная подпись! – восхитилась Марина. – Спасибо, – убрала в сумку подарок.
– А теперь вот здесь такую же, – сказал Максим, пододвигая договор поближе к Демехину.
Процедура дарения книг несколько взволновала Валентина Юрьевича. Он блуждал по тексту рассеянным взглядом, совершенно невосприимчивым к печатным знакам.
– Я, честно говоря, не понял тогда… по телефону… у меня их много… о каком рассказе речь, собственно? Как называется?
– "Литературный вечер", – ответил Максим.
Валентин Юрьевич прищурился, вспоминая.
– О чем?
– О литературном вечере, как мы понимаем, в Угловом переулке.
– У меня был такой рассказ?
– Был и есть, – и то, что Максим назвал "Литературным вечером" (или, вернее, то, что Валентин Юрьевич когда-то назвал "Литературным вечером"), легло на стол перед автором.
– Прелесть, – сказала Марина. – Еще на машинке. Почти самиздат.
– Это мое?
И:
– Мать честная! – Валентин Юрьевич признал свое детище. – Да ведь этого в природе не должно существовать!.. Силы небесные!.. Откуда?…
– Четверть века назад, – объяснял Максим, – вы отдали рассказ в "Бельведер"…
– Что такое "Бельведер"?
– Альманах такой замышлялся.
– Не помню.
– Вы не помните, а мы знаем, – сказала Марина.
– Отдали в "Бельведер", но тогда "Бельведер" так и не вышел. Морщин говорит, это чудо, что рассказ не затерялся. Если бы не Морщин…
– Кто такой Морщин?
– Сын Ольги Витальевны.
– А Ольга Витальевна… кто?
– Здрасьте-приехали. Вы ее в рассказе Ольгой Викторовной называете. Просто забыли.
– Морщин был на том вечере, – сказала Марина, – ну который вы тут описали… Вы же описали конкретное событие, так ведь?
Максим сообщил:
– Он у нас лекции читает по истории современной литературы.
– А еще он научный руководитель Макса, – добавила Марина. – Мы помимо прочего аспиранты.
– Короче, – продолжил Максим, – Морщин сохранил ваш рассказ, и это единственное, что осталось от того "Бельведера". А сейчас выпускается другой "Бельведер", от прежнего – только название. Там все другое – концепция, состав… Уже три номера вышли. К сожалению, у нас нет с собой, а то бы мы подарили, но мы как-нибудь с кем-нибудь вам перешлем…
– Нет, правда, – сказала Марина, – "Бельведер" – это по-взрослому. Для продвинутых.
Демехин сидел неподвижно, положив обе ладони на стол.
– Что-то не так? – спросил Максим, видя, что Валентин Юрьевич чересчур глубоко задумался. – Есть возражения? По-моему, очень славный рассказ. Правда, короткий… Зато плотность письма какая! Ни одного слова не выкинешь. А начало? Нет, ты послушай. – Он взял текст и стал читать, обращаясь лично к Марине, как если бы ей было незнакомо содержание "Литературного вечера":
– "Рифма к слову "человек"…
атмосферный осадок…
белые мухи…
просто снег…
Просто, говорю, снег… Хлопья…
Хлопнула дверь за спиной…
Поднимаясь по лестнице, стряхиваю с воротника и шапки…
Притоптывая ногами – с ботинок".
– Здорово! – сказала Марина. – Это же стихи, а не проза.
Валентин Юрьевич произнес:
– У меня с этим рассказом связаны не очень приятные воспоминания.
– Я понимаю, – сказал Максим.
– Несколько лет назад я в очередной раз пересматривал свой архив и многое, как водится, уничтожил. Сдается мне, этот рассказ я отправил в расход, не перечитывая… Очень странно, что он у вас есть. Не говорите только, что рукописи не горят… Горят, горят. Некоторым просто необходимо гореть…
Марина отодвинула блюдце с пирожным – не понравилось.
– За нами следят, – сказала Максиму.
– Я давно заметил, – ответил Максим, не шевельнувшись.
Валентин же Юрьевич, сбитый с мысли, невольно обернулся: худощавый субъект за соседним столиком тупо смотрел в меню – должно быть, он заметил, что его заметили. Валентин Юрьевич, в свою очередь заметив это, сразу же, как будто ничего не заметил, от субъекта отвернулся пугливо.
– Пусть, – сказал небрежно Максим.
Демехин снова потянулся к портфелю.
– У меня много. Лучше я вам дам другой. Могу дать подборку целую. Больших, маленьких…
– Это потом. Для начала мы хотим напечатать именно этот.
– Да вот же у меня есть, – он достал из портфеля. – Тут несколько. Я взял. Посмотрите… Здесь хорошие. Все неопубликованное…
Максим, не глядя, сложил хорошие пополам и засунул проворно к себе в рюкзачок, лишь бы не спорить.
– Слушайте, этот устарел! – воскликнул Валентин Юрьевич. – Я уже не помню, что там у меня было, но боюсь, он сегодня будет выглядеть глупым, наивным… И я уже совсем другой. А это довольно личный рассказ.
– Себя стесняетесь, – произнесла Марина с упреком.
– Ничего не стесняюсь!
– Наив, конечно, присутствует, – сказал Максим. – Но кроме наива, там есть еще жесткость. И это сочетание наива и жесткости придает вашему тексту удивительную парадоксальность.
Марина сказала:
– Неужели вы думаете, "Бельведер" будет печатать случайную прозу? Перестаньте! Отличный рассказ!
– Да? – растерялся Валентин Юрьевич. – Вам понравился? Вот бы никогда не подумал, что подобное понравится молодым…
– Даже если оставить в стороне художественные достоинства, этот рассказ интересен как исторический документ, – сказал Максим. – Как пример непосредственной, очень эмоциональной реакции на крайне нестандартную ситуацию… Суть даже не в том, как было на самом деле, суть в неподдельной искренности, в неподражаемой интонации высказывания… Говорю вам вовсе не для того, чтобы сделать комплимент.
– Теперь так не пишут, – заключила Марина.
– Да что мы спорим, Валентин Юрьевич! Всего три страницы каких-то! Закончим формальности. Ставьте закорючку! И дело с концом.
Валентин Юрьевич поправил очки на носу.
– Вы приехали специально… заключить со мной договор?
– Вас это удивляет?
– Признаться, да.
– Уезжаем ночным поездом. Еще по городу хотим побродить. С вами, конечно, приятно беседовать, но… – он посмотрел на часы.
– Да мне-то что. Дело прошлое. Под вашу ответственность.
Демехин подписал договор.
– Я заметил, – сказал Максим, допивая кофе, – чем старше писатель, чем больше у него, так сказать, жизненный опыт, тем скорее он подпишет, не глядя. Ваше поколение ну очень доверчивое.
– Но вы не бойтесь, тут без подвоха, – сказала Марина. – А почему вы о гонораре не спрашиваете?
– Гонорар! – Валентин Юрьевич, словно вспомнил забытое слово.
– Здесь, – накладной фиолетовый ноготь Марины уверенно указал на соответствующую строку в договоре.
– О! – оценил Валентин Юрьевич, как его уважают.
– Вы все-таки рассказ перечитайте, – сказала Марина. – А то совсем себя уважать не хотите. Перечитайте – вдруг понравится.
– Вы читайте, а мы пойдем. Это ваш экземпляр.
– Рады были познакомиться. Спасибо за "Незримый луч". Успехов, здоровья.
Попрощались. Марина и Максим, прежде чем уйти, оба, не сговариваясь, посмотрели на худощавого субъекта за соседним столиком, но Валентин Юрьевич на этот раз не стал оборачиваться. Плевать.
Они ушли, а он, протерев стекла очков носовым платком, приступил к чтению своего давнишнего произведения.
Литературный вечер
Рассказ
Рифма к слову "человек", атмосферный осадок, белые мухи, просто снег. Просто, говорю, снег. Хлопья. Хлопнула дверь за спиной. Поднимаясь по лестнице, стряхиваю с воротника и шапки. Притоптывая ногами – с ботинок.
– Поздновато, голубчик. Уже все кончается, – хозяйка пустила меня в прихожую. – Давайте, давайте скорее, – кивнув на кучу шуб и дубленок, она поспешила в ту комнату.
Дверь в ту комнату была приоткрыта. Из той комнаты раздавался нечленораздельный бубнеж. Я торопливо разделся.
Однако еще минуту я топтался около вешалки, не зная, как пристроить тулуп – раз пять поднимал его с пола.
Наконец я прицепил тулуп к ручке холодильника и вошел в комнату.
Тех, кто посмотрел на меня, я приветствовал мимикой лица, обычной для таких ситуаций. Никто не ответил. Они слушали.
Я заметил: в их глазах отражались разные чувства – растерянность, брезгливость, испуг. Быть может, восторг у кого-нибудь, я не знаю. Я не рассматривал никого, но мельком увидел: кто-то отвернулся к стене, кто-то закрыл себе рот ладонью, женщина у окна теребит пальцами бусы.
Я посмотрел сразу туда – двое сидят за столом: один, он хозяин квартиры, глядит в потолок с холодной полуулыбкой, и другой – больной человек.
В области психопатологии я не сведущ. Я не знаю всех этих названий, я не разбираюсь в медицинских тонкостях. Я только знаю, больной человек.
Он умел читать. И, судя по всему, даже писать, потому что то, что он сейчас читал по слогам и глотая гласные, было придумано им самим, если это вообще было придумано. Читаемое было мерзостью. Поток грязи, а мы слушали. И это был не просто поток непристойностей, не просто брань, что у всех на слуху, с этаким, быть может, интеллигентским глянцем, не бытовая грубость, а гаже, – известным словам до осязаемости, до ощущения выпуклости, вдавленности, липкости возвращался их первозданный, буквальный смысл.
Женская уборная на железнодорожной станции. Он залез в выгребную яму. Он подглядывает.
Когда он кончил читать, никто не шелохнулся. Шок. Настоящий, неподдельный шок. Никто не мог проронить ни слова. И тогда… И тогда он пустил слюну.
– Друзья мои, – встал хозяин квартиры. – Я понимаю волнение всех охватившее. Я думаю, мы поблагодарим Поля за столь удивительный вечер и, я бы сказал, урок и пожелаем ему… пожелаем ему успехов. Так. Хорошо. Я прошу всех, кто хочет, остаться на обсуждение. Это будет минут через десять-пятнадцать, как раз чайник поспеет. Только, друзья, я хочу вам напомнить, что к двадцати двум ноль-ноль я обещал возвратить нашего друга Ольге Викторовне, поэтому давайте будем ценить время.
Мы выходили из комнаты. Некоторые пошли одеваться. Они одевались молча, хозяева их не задерживали. Один из гостей не выдержал. Уже одевшись, он вновь возвратился в общество. Он схватил хозяина за лацканы пиджака и стал трясти.
– Это ты, ты научил его, ты, сволочь!..
– Я ничему не учил, – отшатнулся хозяин, – он сам!
– Ты, гадина, ты, подонок!..
– Спокойно, спокойно, без оскорблений!
– Ты, гадина, ты!
Его оттащили.
– Он просто пьян, – сказал кто-то.
– Пьяный дурак, зачем пришел?
– Однако жестоко…
– Поля перепугал только…
– Кто-нибудь в комнате, поговорите с Полем. Что он там делает?
– Он пьет кипяченую воду.
– Дрянь, дрянь, дрянь, – доносилось уже со двора.
– Ну, а как вам? – повернулся ко мне хозяин.
– Омерзительно.
Кажется, он был польщен.
– Еще не такое бывает, – дружелюбно улыбнулся хозяин. – Сегодня наш друг не в ударе.
Из туалета вышла хозяйка. В руке она держала тряпку.
– Кого-то вывернуло.
– Дрянь, дрянь, дрянь, – доносилось с улицы.
– Прекрасно, – оживился хозяин, – это называется катарсис.
Хозяйка вымыла руки и стала звонить в серебряный колокольчик.
– Ну вот что, друзья, – сказал хозяин, когда все заняли свои места в комнате. – Давайте не будем предаваться эмоциям. Рассуждения на тему, что можно, а что нельзя, оставим в стороне. Не надо… Равно как разговоры о языке, о способах и границах словоупотребления… Хватит. Наговорились. Надоело. Все можно. Кто сказал, что нельзя? Нравственно или безнравственно, знает один лишь художник. Да и он ничего не знает. Все можно. Только не будем обманываться на счет перспектив. Я вот о чем: будем последовательны. Пусть даже те из нас, кто соотносит миссию художника с одержимостью проктолога, не питают особых иллюзий на предмет своей исключительности и не кичатся своим якобы радикализмом, "продуктивными методами" и тому подобным!.. Ибо, говорю я, все лозунги их, все концепции, их установки на борьбу со штампом и прочее – это все выкрутасы образованного ума и не более того. Я стою за презумпцию естественности в области художественного мышления. Я полагаю, мотивы создания произведений типа только что нами услышанного, не поддаются объяснению. Думал ли он или нет, когда творил, я не знаю. Но я знаю, я глубоко убежден, что ввиду природной, пусть даже болезненной раскрепощенности и абсолютной неиспорченности, незамутненности, беспримесности, ввиду безграничной свободы от условностей "ученого артистизма" и, если хотите, ввиду невинности, честности, именно честности, которая неведома так называемой литературе, заранее рассчитанной на вкус потребителя, а потому продажной по определению, – ввиду всего этого то, что мы слышали сейчас, есть высокая литература, и я берусь утверждать, что всякая другая литература есть ложь!
– Папа, папа, – послышалось за спиной. – Дяденька Богу молится!
Я стоял на коленях и ел снег. Я вытирал снегом лицо, глаза, губы.
– Вам плохо? Вам помочь?
– Мне хорошо, мне хорошо, во мне еще есть силы.