Там были не только в белых халатах, но и в синих, и в обычной одежде, но все, кто был тогда в вестибюле, все оказались в положении "стоя": кто стоял, тот так и остался стоять, а кто сидел, те немедленно встали.
Глеб с Ксюшей на руках произвел сильнейшее впечатление.
Забеспокоились.
В какой-то момент Глебу показалось, что о нем забыли. Что произошло что-то ужасное и что теперь им не до него. А ведь он виноват больше всех в том, что случилось. Он не знал, в чем виноват, но знал, что больше всех виноват. Также ужасна вина обстоятельств. Неужели так трудно раз и навсегда вывести этих клещей – потравить их какой-нибудь дрянью, напустить на них клещеедов каких-нибудь?… Должен же быть у этой заразы естественный враг? Почему так трудно построить дороги, которые не размывались бы дождем, и почему нельзя пускать автобусы по человеческому расписанию?
Глеб не находил себе места, при том что коридор был вместительный, длинный – ходи и ходи. Иногда он останавливался: там ли он, где ему следует быть? На том ли этаже, перед теми ли дверьми? Надо пойти и спросить – хватит отмалчиваться, отвечайте.
– Молодой человек, не могли бы вы здесь не курсировать? Вы нам очень мешаете.
Глеб уставился, не понимая смысла сказанных слов, на двоих обитателей клиники – один был похож на больного, а другой на больного не был похож – оба рядом сидели. Потом посмотрел на экран телеящика, смотреть на который он им помешал. Шла программа новостей. Сообщалось, что по числу участников Всенародного гражданского покаяния лидируют Северный Кавказ и Тува – 97 % и 99 % соответственно. В целом по стране покаяние проходит очень активно. В аутсайдерах находятся обе столицы, хотя и в них процент покаявшихся превысил усредненный процент принимающих участие в думских и президентских выборах (если брать во внимание последнее десятилетие). Говорилось, что еще в тринадцать часов по московскому времени число покаявшихся по стране превысило 50 %, так что уже тогда стало ясно: Всенародное гражданское покаяние состоялось!
Не похожий на больного говорил похожему:
– Как-то забюрократизировано все. Мы боролись не за это, мы не таким это все представляли…
– Ну а что вы хотите? – спросил на больного похожий. – Иного и быть не могло. Слышали, как президент выступал? Нет, все равно это гигантский, просто гигантский шаг вперед. Мы сегодня стали другими.
Глеб не двигался. На экране телевизора проценты мелькали.
Не обращая внимания на Глеба, похожий на больного спрашивал не похожего:
– Вы действительно думаете, что борцы с режимом и жертвы режима должны каяться наравне со всеми?
– С одной стороны, никто ничего никому не должен, а с другой стороны, и это будет по сути вопроса – конечно, должны. Мы все принадлежим этому социуму и этому времени, мы каждый отвечаем за то, что было, даже если это было не с нами…
Глеб пошел по коридору к окну. На стенах коридора висели картины – лесные пейзажи. На одной был изображен лось. Глеб вспомнил водителя и его предложение.
Внезапно ему пришла в голову мысль продавать веники прямо с грузовика. Причем вдали от бань. Где-нибудь, скажем, на Сенной площади. Он словно разговаривал с Ксюшей. Представь, говорил, ты идешь по Садовой, ни о каких банях не думаешь, а тут грузовик стоит, и продают банные веники прямо с борта. Дешевые. Не важно, ходишь ты в баню или нет, – увидев такое, сразу поймешь, как тебе повезло. Что это шанс. Шанс – не упустить веник. Мало ли что. А то уедет. И купишь веник, да еще не один. Не себе, так друзьям, родителям, знакомым. Неужели не купишь? Я бы купил.
Боже, о чем это я? – испугался Глеб своего монолога.
– Вы – муж?
Врач приближался.
– Муж, – сказал Глеб и сглотнул слюну.
– Ей, оказывается, делали инъекцию иммуноглобулина. Час назад, она правильно говорит?
– Где-то так. Еще не было пяти. – Он удивился: неужели прошел только час и так уже много произошло событий? – Но я не знаю, что за укол.
– Иммуноглобулин. Вообще-то иммуноглобулин обычно легко переносится, но в некоторых случаях бывают небольшие осложнения, чаще всего после первой инъекции. И потом, знаете ли, индивидуальная неперносимость, это все такие материи тонкие!.. А что за сыворотка? Чье производство, не знаете?
Разговаривая, врач теребил рукой белую ленточку.
– Наше? Австрийское?
Смотрел он чуть в сторону, мимо Глеба.
– Я же сказал, я не знаю, что за укол. В соседнем здании делали. Можно узнать.
– Да не надо. Все хорошо, ложная тревога. Сейчас все пройдет, уже, считайте, прошло. Температура упала, пациент успокоился, дремлет. Ну, будет слабость час-другой, это не страшно.
– То есть это не энцефалит?
– Когда присасывание клеща состоялось? Вчера?
– Вчера вечером сняли.
– Сутки всего. Нет, это не энцефалит и не боррелиоз. Там как минимум суток двое-трое пройти должно, а обычно болезнь себя обнаруживает через неделю после укуса, может и позже. Инкубационный период где-то до двадцати дней, где-то так… Должен вам сказать, что, насколько мне известно, нынешний эпидемсезон на инфицированных клещей не богат. Шансов заболеть у вашей жены не много. Ничтожно мало, я бы сказал.
– Ух, как вы меня успокоили!
– Тут у нас два варианта. Через полчаса, максимум час, мы убеждаемся, что ваша жена жива и здорова и отпускаем ее с вами на все четыре стороны. И второй, но это уже исключительно для успокоения вашей совести, так сказать. А наша совесть всегда спокойна, можете не сомневаться. Короче, мы помещаем ее до утра в отдельную палату. У нее есть страховой полис?
– Нет, мы не взяли.
– А печать в паспорте?… ну, вы понимаете, я о чем?
– Печать есть!
– В общем, в отдельную палату, пусть отдохнет, выспится. Дадим витамины. Без присмотра не оставим. Только должен предупредить, палата – платная.
– Хорошо. Я заплачу. Сколько?
– Вам скажут, – небрежно произнес доктор. – Вот и ладненько.
– Доктор, а можно я тоже останусь с ней – на всю ночь.
– Это что, в качестве сиделки, что ли?
– Ей будет спокойнее, я уверен.
– Необходимости в этом не вижу, но… У вас есть печать в паспорте?
– Конечно, есть!
– Мы можем проще поступить. Предоставить вам обоим палату на два места. Она стоит ненамного дороже – примерно на треть.
– Я согласен, доктор, – сказал Глеб. – А рано утром мы домой.
– Уже? Вы так торопитесь? Нет, нет, я не задерживаю… Погуляйте-ка чуть-чуть, у нас черемуха в саду, шиповник, вон вечер чудесный какой, а вам пока подготовят. А насчет финансовых вопросов потом подойдут, не волнуйтесь. Я денежными делами не занимаюсь.
Доктор уже хотел повернуться и куда-то к себе подняться по лестнице, но Глеб вспомнил еще об одном:
– Последний вопрос, доктор. Как вы считаете, она могла в таком состоянии… бредить?
– Бредить? Гм… Теоретически при очень высокой температуре элементы бреда возможны. Не знаю, как в данном случае… Температурный скачок был кратковременным… А в чем, собственно, бред заключался?
– Она говорила невероятные вещи. Просто что-то совершенно невообразимое, немыслимое. Я, конечно, не буду пересказывать, это касалось нашей частной жизни.
До сих пор врач говорил с Глебом, глядя куда-то в пол или в лучшем случае Глебу на правое ухо, а сейчас посмотрел прямо в глаза, словно хотел там обнаружить что-нибудь необычное; потом сочувственно взял Глеба за руку выше локтя.
– С высокой степенью достоверности готов утверждать, что это был бред, – тихо, почти ласково сказал доктор и ободряюще улыбнулся. – Забудьте. Я старше вас. Поверьте моему жизненному опыту, женщины… женщины даже в ясном уме часто говорят очень странные вещи. Ну? Так значит на двоих и с телевизором, да?
– Да, доктор, спасибо!
Он вышел на воздух. Остановился у доски объявлений. Ходячим больным этим вечером обещаны танцы. Вечерело, становилось прохладно. Только здесь, только на садовой дорожке, перед клумбой, засаженной чьими-то глазками, или, как там ее, календулой, Глеб почувствовал, как взмокла его спина. Впервые за полтора месяца захотелось курить. Плоды шиповника походили на огромных божьих коровок, были они в белую крапинку, – вероятно, шиповник чем-то болел. Странность своего присутствия здесь Глеб ощущал едва ль не физически. Что они делают в Первомайске? Почему такой длинный, такой нескончаемый день? Интересно, относится ли объявление о танцах к нему и Ксюше, – они ж хоть и ходячие, но не больные? "Уф", – сказал Глеб и глубоко вздохнул. Вспомнил, что не купили водки на озеро. Завтра купят перед отъездом утром – на вокзальной площади круглосуточный магазин. "Уф", – повторил Глеб и посмотрел на небо, на скользящие облака.
Юля Рогачева вышла на дежурство в четверг. Понедельник по ее графику был нерабочим днем, а на вторник и среду ее отпустили в Саратов – на свадьбу брата. Уезжала Юля с нехорошими предчувствиями: за подозрительной баночкой те двое так и не пришли. И вот сейчас она первым делом устремилась в служебное помещение, к холодильнику. Все так и было – баночка стояла на месте. Вряд ли кто-нибудь из коллег ее трогал. Юля взяла двумя пальцами эту непонятную баночку и, вынув из холодильника, посмотрела на свет, – какая-то козявка лежала на дне. По идее, надо было бы обратиться в милицию. Но что еще скажет Валерий Витальевич? Юля представила, какой нагоняй устроит ей старший менеджер. Она подумала-подумала и решила ничего никому не говорить, не показывать. Баночку задвинула в левый угол на верхней полке и заслонила от посторонних глаз пакетом с инжиром. Пусть там стоит, авось обойдется.
Пал Матвеич
Раздался выстрел из ружья – опять! Я чертыхнулся и пошел к Матвеичу.
– Пал Матвеич! сколько можно?… У нас дети спать легли.
Он испугался за детей:
– Как легли? Уже? Я не знал… я не думал…
А сам положил вороний труп на садовый столик и тесак в руке держит. И вдруг:
– Маня, Маня! Принеси яблок детишкам!
Я:
– Не, не.
– Никаких "не"!
– Не, не.
– Я тебе "не-не"! Возьмешь без "не"!.. Маня, Маня!
Замешкался. Отказываться было поздно, зашел за калитку.
Марина Евгеньевна – словно только меня и ждала – из-за летней кухни выходит, яблок полный мешок мне протягивает, полиэтиленовый.
– Извините меня. Не могу уследить. Шестую ворону за день, беда просто… Ненасытный! – корит она Павла Матвеича. – Долго ли ты над людьми издеваться будешь? Да ты знаешь, дурень ты старый, о нас думают что? Что думают о нас в поселке-то, знаешь?
– Спасибо, нам столько не съесть…
– А я лапки, а я лапки… Ты меня ругать собралась, а я лапки ей тюк!
И в самом деле – тюк!
Ушла Марина Евгеньевна. Пал Матвеич ворону в ведро спихнул, положил на газету отрубленные лапки.
– Страх, что пишут. Читать не могу.
– А вы не читайте.
– А я и не читаю. Чего читать? Нечего. И так все ясно. До чего докатились. Некуда, некуда дальше!.. Все!
– Что и требовалось доказать, – соглашаюсь дипломатично (но, однако же, опрометчиво).
Он газетой тесак вытер. От разговора уйти уже не удастся.
– Дети, говоришь… Дети – это хорошо, когда дети. А вот вырастут они у вас, дети, и будут они вас, как вы нас, так вот и будут, учти!
Не отвечаю – молчу.
– Будут, будут… вы заварили, а им расхлебывать…
– Я ничего не заваривал.
– Да уж конечно, ты не заваривал, никто не заваривал, все само собой получается.
– Ладно, счастливо, Пал Матвеич, я пошел.
– Стой, "пошел"! от ответственности никто не уйдет, еще как отвечать придется, не думай.
Остановил. Тесак на стол положил. Смотрит на меня пристально, взглядом сверлит.
– Ты Брежнева помнишь?
– Ну, помню.
– Ведь не помнишь, забыл Брежнева!
– Почему это я должен забыть Брежнева?
– Ну и кто такой Брежнев был, если помнишь?
– В смысле что значит кто?
– А вот кем он был, ведь не помнишь?
– Генеральным секретарем. Достаточно?
– А ведь ты не знаешь, как при Брежневе было?
– Почему ж я не знаю, как при Брежневе было?
– Тебя спросят дети, когда подрастут, они пограмотней нас будут, будут интересоваться, как при Брежневе было… чем при Брежневе, спросят, плохо жилось? Чем плохо?
– При Брежневе, да?
– Да – при Брежневе! Что им ответишь?
– К вам пошлю!
– Вот! Ничего не ответишь! Потому что при Брежневе и была настоящая жизнь. А ты… ты: сталинист!..
Кто сталинист, я не понял.
– Кто – сталинист?
– Ты. Ты говоришь: сталинист! Про меня.
– Я не говорил, что вы сталинист.
– Какой же я сталинист? Разве я сталинист? – не на шутку заводится Пал Матвеич. – Да где же я сталинист? Сталин был Сталин. Я не спорю. Но какой из меня сталинист? Мне за Брежнева обидно. Не такой он был все-таки Брежнев, если при нем все было! А разве не было? Свобод захотелось? А чем при Брежневе не жилось? Вот дети спросят: чем не жилось? Еще не известно, что через пятнадцать лет будет…
– Это верно, – с этим я соглашаюсь.
– При Брежневе-то и была свобода. Кто хотел, тот и пользовался. Что, говорили меньше? Столько же и говорили. И про Брежнева, и про остальное. То же самое говорили. Только в газетах не писали. А говорить никому не запрещалось. Так, Маня?
Но Марины Евгеньевны рядом нет. Пал Матвеич продолжает:
– И свобода, я тебе скажу, была настоящая. Да такой свободы, как у нас при Брежневе, нигде в мире не было. Никогда. Что хочешь, то и делай. Не хочешь делать – не делай. Хорошо делаешь – молодец. Плохо делаешь – значит плохо спросили, пусть хорошо с тебя спросят… чтоб хорошо делал. А не нравится – не делай, тебе всегда замену найдут, и без дела сам не останешься, дел много. Не то что… Гвозди надо? – бери! Доски надо? – бери! Нельзя? Нельзя – не бери. Сам думай. Знай меру. Без меры куда денешься? Без меры никак. Анархия нам не нужна. А теперь куда ни посмотри, что видишь? Нет, при Брежневе порядок был. Какой-никакой, но порядок. И свобода была, и порядок был. Гд е порядок сейчас? Нет порядка. При Сталине, я согласен, свободы не было, зато хоть порядок был. А при Брежневе все было. И порядок, и свобода. А вы: "Несвобода!" Нет уж. Я это хорошо знаю, контролером сам столько лет проработал, на дороге на Октябрьской, знаю. Оштрафуй, попробуй, кого – бумагу на работу пошлешь, начальник, думаешь, выговор влепит, премии лишит? Да он еще эту бумажку и припрячет куда подальше, а то и не дойдет до него, другие припрячут. И правильно. Главное, припугнуть. Пусть помнит, что машина работает. А машина у нас не бульдозер была. Добрая машина. Добротная. О человеке думала.
– Ну это вы загнули.
– Сидит, зараза.
Последнее относилось к вороне, усевшейся на ветку осины.
– Пусть поживет, – вступился я за ворону. – Вы зачем им лапки отрубаете?
Пал Матвеич "о!" сказал.
– Я же их для души, для разрядки, – он обернулся, не слышит ли Марина Евгеньевна; нет, не слышит. – А разве даст она для души? Она только для дела. Вон, суровая…
– Это кого – (я не разобрал) – кого для души?
– Ворон для души хлопаю. Для разрядки. Люблю на ворон охотиться. А лапки… – тут Пал Матвеич, обогнув столик садовый, ко мне поближе подошел и сообщил доверительно: – Лапки, они для прикрытия. – Подмигнул.
Знал, что буду обдумывать, – выдержал паузу.
– А иначе не даст. Не даст охотиться. Я же ей как объясняю? Говорю, что за лапки мне фанеру дают, усекаешь? За то, что ворон истребляю. От них общенациональному хозяйству большой убыток. От ворон! А у меня отчетность как бы. Лапками, усёк?
– Да? – поражаюсь услышанному.
– Нет. Как раз нет. Мне главный агроном давно фанеры выдал, нам фанера очень нужна, только не за лапки, а за другое совсем…
Я – наивно:
– За что?
Пал Матвеич покачал головой, укоряя.
– Сам подумай, за что же еще? – И по шее себя характерным щелчком… – Щас угощу.
– Нет, – сообразил я, – в другой раз. Благодарствую.
– У… крепкость какая… В магазине такого не купишь… Понравится…
– Мне надо, пойду.
– На дорожку-то?… сто граммулек?… Идем в сарай.
– Нет, нет, в другой раз.
– Ну как знаешь, – огорчился Пал Матвеич.
Проводил меня до калитки.
– Спасибо за яблоки, – я сказал.
– Ешьте, ешьте… Мы с тобой как мужчина с мужчиной. Смотри, не закладывай меня, хорошо?
– О чем разговор, Пал Матвеич! Гоните себе на здоровье.
– Да я не про то. Про самогон все знают. Я про лапки. Чтоб жена не узнала, что я их – для души… А то ведь съест, съест…
– Только по ночам не стреляйте.
– Закон, – сказал Пал Матвеич.
На том и расстались.
Старый рассказ в "Бельведер"
В кафе вошли с промежутком в несколько секунд: первым – боявшийся опоздать В. Ю. Демехин, – встав посреди зала, он обозревал пытливым взглядом немногочисленных посетителей, – и следом за ним – молодые люди, вдвоем: он и она.
– Здравствуйте, Валентин Юрьевич.
Идентифицированный со спины и явно по признаку возраста (других "старичков" в кафе больше не было), он обернулся.
– Максим. Это я вам звонил.
Рюкзачок за спиной. Крохотная, похожая на запятую, бородка – в позапрошлом веке такую могли бы назвать иронической.
– Марина.
Рыжая челка, рыжие ресницы.
– Очень приятно, – не соврал Валентин Юрьевич.