"То-то же!" Взбодрённый Ремарком, я захлопнул книгу. Ни к чему превращать себя в шофар и трубить о своём покаянии. Я оглянулся на дверь в комнату жены.
И тут меня снова прорвало: "Зачем была та женщина? Зачем на себе халатик распахнула? И зачем было это? Возможно, у медсестры Вики умер муж, и ей это было нужно для своего спасения? И тогда что же выходит? Что для кого-то я послужил проституткой? Я!?"
Не торопясь выйти из сна, я поговорил с Ортегой-и-Гассетом. Знаменитый психолог внимательно выслушал меня, а потом потряс пальцем перед моим носом.
"Когда цепь событий обретает непредвиденный поворот, – сказал он, – мы себе заявляем, что это невероятно".
"Понял!" – хотел я ответить психологу, но тут зазвенел телефон.
– Как мама? – спросила дочка.
– Теперь спит. Она просила, чтобы я пошёл с ней в кино.
– В кино?
– В кинотеатр "Офир". На последний сеанс. До того, как родилась ты, мы еженедельно ходили в кинотеатр "Офир" на последний сеанс. Мы просто обожали ходить на последний сеанс, а потом, по дороге домой, заглядывали в небольшое кафе и выпивали по бутылочке лимонада. Дома мы ложились в нашу кровать и перед тем как уснуть читали Музиля, Сент-Экзюпери, Гамсуна, Генри Миллера и верили, что будем всегда счастливы. Об Имре Кертесе мы тогда не знали. Сегодня твоя мама обо всём этом вспомнила.
– И что же теперь?
– Теперь твоя мама спит.
– А ты?
– Я – нет. Общаюсь с собою. Веду исключительно важную беседу.
– С самим собою?
– По-настоящему важные беседы только с самим собою и возможно вести. Сейчас я беседую с собой о проститутках.
– Вот как!
– В мои годы людям позволительно заводить в голове тараканов.
– Кажется, тараканы заводились у тебя и в прежние годы…
– Возможно, только они были других размеров.
– Папа…
– Что?
Трубка помолчала.
– Береги себя! – услышал я потом.
– Обязательно! А как у тебя?
– Путаница. Жизнь путаная…
– Это не она. Просто этот мир заселён путаниками.
– Я его плохо перевариваю…
– Мир не виноват. У людей слабые желудки. Этот мир надо уметь как следует прожевать, а мы заглатываем в себя куски всякой гадости, а потом ими же давимся…
– Приятных снов, папа.
– И тебе. Поцелуй за меня внука.
Я вернулся в кровать.
С улицы доносился рокот грузовых машин. По ночам они подвозили к базару ящики с фруктами.
Сон то приходил, то обрывался. В памяти шевельнулись чьи-то слова: "Беспробудно спят лишь три вида людей: дети, мёртвые и ночные сторожа". Я не находил причин, чтобы воспринимать себя ребёнком, ночным сторожем или мёртвым. Уже неплохо…
Часы показывали 1:17.
"Эстер… – подумал я. – Время…"
Я зажёг свет, снова пробрался к книжному шкафу, ощутив потребность полистать Книгу Священных писаний.
"В те дни не было царя у Израиля; каждый делал то, что ему казалось справедливым", – прочёл я.
"Какое прелестное было время! – подумалось мне. – В те дни…"
Вдруг утешил себя мыслью: "Так ведь в Израиле царя нет и сегодня…"
А вот тут сказано, что "всякое дело Бог приведёт на суд, и всё тайное, хорошо ли оно, или худо".
"Всякое дело…" – какое бодрящее душу обещание!
Вернув Книгу на место, я задержал взгляд на прислонённой к стеклянной дверце старой фотографии. На маме была светлая широкополая шляпа и ситцевое платье со вставленными плечиками-подушечками, а рядом отец в форме бойца Еврейской бригады армии Её Королевского Величества. Тут же ещё одна фотография: отец в гражданском костюме, который он носил во время службы в отделе городского водоснабжения. В этом же костюме отец ходил на концерты в филармонию.
Мама…
Отец…
Рядом…. Врозь – никогда.
Как-то к приболевшему отцу пришёл приятель-музыкант и, заметив лежащую на шкафу шляпу, удивился: "Никогда не видел вас в шляпе!" Отец сел в кровати и очень серьёзно проговорил: "Шляпу не ношу, чтобы ни перед кем её не снимать".
Теперь эта кровать моя. Забавно: жизнь зачинают в кровати, в кровати же и заканчивают…
Мой отец…
Мне исполнилось девятнадцать, когда мой отец умирал от рака. В музыкальном ансамбле Южного военного округа, где я служил аккомпаниатором, мне разрешили взять недельный отпуск.
В клинике отца больше не задерживали, а лёжа дома, он смотрел на всё окружающее каким-то странным, загадочным взглядом. В один из дней он особенно долго молчал и меня разглядывал неотрывно, почти не мигая. Я не знал, куда себя девать.
И вдруг отец заговорил о жизни и о малодушии.
– Ты меня понял? – спросил он.
Я ответил, что над этим подумаю. Я пытался сказать что-то ещё, но отец жестом руки остановил меня. Мы продолжали просто смотреть друг на друга. Кажется, в эти минуты я впервые в своей жизни оценил выразительность молчания.
– Поставь ту запись (кассету), – попросил отец. – Хочу послушать сейчас…
Кажется, я сильно покраснел, вспомнив, что синюю коробочку с записью до-мажорной сонатины Клементи я подарил Юдит.
Кинувшись к пианино, я сказал, что лучше сыграю вживую.
– Сынок, живи долго и счастливо, – сказал отец, когда я кончил играть (потом).
Я обещал.
– Но знаешь ли ты, что означает счастье?
Я сказал:
– Когда тебе радостно от достигнутого (полученного).
Отец немного помолчал. Ещё никогда его лицо не казалось мне таким озабоченным.
И вдруг отец попросил достать из книжного шкафа его любимого Шопенгауэра.
Я достал.
Отец принялся пролистывать страницы.
– Вот, – наконец, сказал он. – Запоминай.
Отец произносил слова медленно, местами с особым нажимом и чуть ли не по слогам:
– Счастливейшая страна та, которая нуждается в малом ввозе, или совсем в нём не нуждается, – так и из людей счастлив будет тот, в ком много внутренних сокровищ, и кто для развлечения требует извне лишь немного или ничего.
Вернув книгу, отец спросил:
– Ты понял всё?
Я сказал, что не всё.
– У тебя есть время. А пока запомни: успех, слава, красота женщины и всё такое рано или поздно иссякнет, и тогда самое важное – сохранить хотя бы себя. Сохранить! Понимаешь?
Я кивнул.
Отец снова приподнял и руку и задержал её в воздухе – так делают, когда требуют принятия клятвы.
– Сохранить совесть… Понимаешь?
– Да.
– И сострадание.
– Да.
– И справедливость.
– Да.
– До конца.
– Да.
– И держать удар не отвыкай.
– Да.
– Обещаешь?
Я обещал:
– Совесть, справедливость, сострадание до конца.
– Всё верно.
Рука отца дрогнула.
– Не умирай! – просил я.
Плохо выбритой щекой отец потёрся о подушку.
– Эй, боксёр, не грусти. Видишь, я не грущу…
Я не видел.
– Знаешь, почему?
Я не знал.
– Пока ты будешь музыкантом и бойцом, я не затеряюсь…
Я смотрел в его удаляющиеся от меня глаза и шептал:
– Папа, я не понимаю…
Рука отца потянулась ко мне.
– И бойся Бога, – услышал я. – Потому что…
Рука повисла в воздухе.
– Папа, я не понимаю!
Отец незнакомо улыбнулся.
– Мужчины в ответе…
– Папа!
– Только не спрашивай, что отнимает у нас жизнь.
Глаза отца потухли.
Рука отца опала.
Лицо отца поменяло цвет.
Отец!!!
Он ушёл от меня, ослушавшись – ведь родители детей не слушаются. Родителям подавай, чтобы дети слушались их.
Руку отца забрала мама и с этой минуты из своей руки не выпускала. Я увидел, как мама эту руку гладила. Двое суток гладила.
Через много лет я прочёл о шведском учёном, который, исследуя умирающих, пришёл к выводу, что в теле человека присутствуют особого вида подкожные волокна. Учёный назвал их "волокнами любви", утверждая, что чем дольше эти волокна испытывают на себе ласку и чувство любви, тем дольше продлевается в человеке жизнь. Об этом моя мама догадалась задолго до открытия учёного шведа.
– Почему моего отца проглотила опухоль?
– Этого мы не знаем, – сказал хирург. – Возможно, причина есть, а возможно, что нет.
– И в чём вселенский смысл? – недоумевал я.
Хирург развёл руками.
– И смысла нет? – съёжился я. – Ни в чём – нет?
А потом настал час, и меня ввели в небольшую постройку при входе на кладбище. Человек в чёрной широкополой шляпе кивнул в сторону каталки и приподнял чёрное покрывало.
– Посмотри! – настаивал он. – Нужно опознать…
Я не мог смотреть и не мог не смотреть. Мой взгляд скользнул по белому, белее всякого белого, лицу. Это лицо моему отцу не принадлежало: не его нос – этот был острый, не его глаза – эти были стеклянные.
Я рассмеялся.
Человек испугался. Отбежав в сторону, он издали забормотал:
– Ты ещё посмотри… Нужно… Голову-то подними… Посмотри ещё…
Я представил себе, как через несколько минут каталку подвезут к яме, и я буду вынужден смотреть на то, как незнакомые мне люди, взяв в руки лопаты, примутся погружать сантиметр за сантиметром в другой мир, в другое жилище, в другую тишину то, что осталось от моего отца.
Рядом послышалось:
– Ну, что скажешь?
Я сказал:
– Отец, я сохраню…
Человек в чёрной шляпе замахал руками.
Я последовал за каталкой, силясь понять игру, которую ведёт с нами жизнь.
А потом…
Знакомые и незнакомые мне люди стали расходиться и, проходя мимо меня, клали на моё плечо ладони. Кто-то сказал: "Понять смерть можно, а вот жизнь…"
Я взглянул на маму и подумал: "После того, как заглянешь в лица мёртвых, заглядывать в лица живых страшно быть не должно".
Потом -
мы с мамой остались стоять одни.
У наших ног -
свежий холмик земли.
Я подумал: "Жизнь и смерть пребывают рядом".
Мама закрыла руками лицо.
Мои глаза задержались на холмике земли. В голове пронеслось: "Черви вот-вот заползут, облепят…"
Дома мама опустилась в кресло возле окна. Голову мама слегка запрокинула; её лицо в проникающем с улицы вечернем свете было иссиня-бледным.
– Мама! – позвал я, но она не отозвалась. Её глаза, казалось, вытекли.
– Мама! – снова позвал я.
Мамины пальцы вцепились в подлокотники кресла. Я стал целовать её (мамины) руки, подумав: "Единственная моя!" И вспомнилась строка из русской песни – "другой не будет никогда".
– Мне предложили работу на почте, – проговорила мама и вновь замолчала.
Я хотел уткнуться лицом в мамины колени и говорить, говорить, говорить об отце. Но мама вдруг поднялась из кресла и, торопливым движением поправив чуть сбившийся воротничок тёмной блузки, направилась к себе в комнату. Меня поразила удивительно ровная, твёрдая походка.
Я подумал -
о Боге,
о том, что в детстве мечтал рисовать мамины руки,
о том, что мама никогда не позволяла себе забывать, что она женщина.
Как Марлен Дитрих, которая никогда не падала в обморок, опасаясь, что это может выглядеть достаточно неэлегантно.
Комнату поглотила тишина.
– Что будет с моими занятиями в Академии музыки? – проговорил я в тишину и открыл дверцы книжного шкафа.
Квалифицированного ответа в "Мыслях" Паскаля я не нашёл.
"Хорошо бы, – подумал я, – придумать для каждого человека в отдельности карту с указанием его жизненных ориентиров. Развернув такую карту, каждый находил бы свой путь. С такой картой не заблудишься…"
* * *
Густобровый декан Академии принял меня со скорбной ласковостью.
– То, что ты талантливый пианист, – заговорил он, – ни у кого из нас сомнений не вызывает, и ничего нет в том удивительного, что ты мечтал посвятить себя концертной деятельности, но жизнь, обстоятельства, судьба…
Я молчал.
Декан продолжил:
– Надеюсь, ты понимаешь, что исполнитель должен постоянно следить за своей формой, а теперь, оставшись без существенной материальной поддержки, ты…
Я молчал.
– Мы все сочувствуем…
Я молчал.
– …твоей проблеме.
Я молчал.
– Вот послушай. Пришёл человек за советом к раввину с проблемой, которую не знал, как осилить. "Друг мой, – сказал раввин, – Бог не просто так посылает людям проблемы, а с учётом сил каждого из них, так что одно из двух: либо ты со своей проблемой справишься, либо эта проблема не твоя".
Я молчал.
– Конечно, проблема – твоя…
Я молчал.
– Мы тут посовещались с коллегами… Словом, памятуя о твоих способностях сочинять оригинальную музыку, мы предлагаем тебе перевестись в класс композиции профессора Кёстлера. Как ты на это смотришь?
Я молчал.
– Над предложением можешь подумать несколько дней, а то и всю неделю.
Мы вместе помолчали. Это было довольно оживлённое молчание, во всяком случае, у меня было достаточно времени, чтобы вспомнить реплику из "Гамлета": "Есть, стало быть, на свете божество, устраивающее наши судьбы по-своему".
Обречённо оглядев свои пальцы, я сказал:
– Ваши доводы кажутся мне разумными.
В ту ночь я во сне пил вино из очень высокого бокала, но стекло почему-то треснуло, вино ушло в белую скатерть, а моя ладонь наполнилась лужицей крови и осколками стекла. Через мгновение ладонь усохла. "Как же мне оставаться музыкантом с такой рукой?!" – закричал я. – "А вот так! – отозвался вольтеровский Кандид. – Что ни случается, всё к лучшему".
* * *
Бывали дни, когда я говорил себе: "Может, лучше выбросить к ногам жизни белое полотенце и удавиться?" А потом, вспоминая об обещании отцу не отвыкать от умения держать удар, говорил (сказал) себе: "Фигу ей, а не белое полотенце!"
* * *
Возвращаясь с работы, мама уходила на кладбище. Иногда мы отправлялись туда (уходили) вместе. Ничего такого (предосудительного) против кладбищ у меня не было, и всё-таки мысль, что когда-нибудь меня там оставят, вызывала во мне к этой территории чувство растерянности и неприятия.
Однажды мама сказала:
– Люди живут дважды: до кладбища и после кладбища.
Я возразил, пояснив, что после кладбища – это не жизнь, а смерть.
Мама склонилась над могилой, туда проговорила:
Смерть – это тоже жизнь.
Я спросил:
– Разве отец слышит?
В ответ мама взглянула на меня – и только (всего лишь это).
Дома я сказал:
– Мне больно, когда у тебя грустные глаза. Пожалуйста, улыбнись.
Мама меня послушалась.
– Замри! – сказал я.
– Что? – не поняла мама.
Я объяснил:
– Игра такая. Надо замереть, не изменив выражения лица.
– Ладно.
Поцеловав мамино лицо, я сказал:
– Отомри!
Я ушёл к себе в комнату и стал играть фугу Баха, а перед тем, как лечь спать, вдруг подумал, что отец оставил меня лишь на время, что он скоро вернётся, чтобы снова жить так, как живут до кладбища.
– Отец, отомри! – проговорил я, засыпая.
* * *
В пропахшей лекарствами, мочой и увяданием гостиной меня встретил человек лет двадцати пяти.
– И хозяин, и доктор, – представился он.
– В газете написано, что дому престарелых требуется пианист, – сказал я.
Доктор подвёл меня к роялю.
– Проявите себя.
Рояль "Bechstein" был старый, но расстроенный не совсем до конца.
– Что это было? – спросил доктор.
– Гендель, – отозвался я.
Лицо доктора покрылось цветом пурпурного кетчупа. С губ сорвалось:
– Вы полагаете, что Гендель – это именно то, что моим пациентам жизненно необходимо?
Тогда Я сыграл кое-что из Саши Аргова.
Лицо доктора, сбросив с себя кетчуп, покрылось бежевой пудрой.
– Приступайте к работе, – услышал я.
По понедельникам, средам и пятницам автобус подвозил меня к южной окраине Тель-Авива, к дому, по которому бродили люди с раздавленными душами, и от которых постоянно исходил запах разложения. Всё, что им теперь позволяла жизнь, – это надрывно сопеть, мучительно кашлять, задыхаться, мрачно хрипеть, перебрасываться рассеянными, недоговорёнными взглядами и исковерканными улыбками. Иногда остановившиеся взгляды (глаза) этих людей я ловил на себе, и тогда я думал о том, как, должно быть, нестерпимо видеть мир такими глазами.
Вглядываясь в эти разрушенные, измождённые лица, я осторожно роптал: "Господи, зачем человеку жизнь даришь, если потом забираешь таким образом?"
И только тешила мысль: "Отцу и маме повезло – до этой жизни (территории) не дожили".
И только тешила надежда: "Может, и мне избежать удастся…"
Однажды я увидел, как взгляд умирающей госпожи Брахи упёрся в пожелтевшее, изрядно высохшее лицо господина Авигдора. Это был хотя и остановившийся, но поразительно живой, цепкий взгляд. Я задержал дыхание, подумав, что на меня так уже давно никто не смотрит. И вдруг в уголке Брахиного рта вздулся белый комочек, и по губам потекла каша.
"Вот он – итог (финиш) человеческой жизни…" Я отвернулся, вцепился пальцами в клавиши.
Я видел, что моя игра перед ещё не покинутыми Богом людьми доставляла им удовольствие, но особо она привлекала к себе худенького человечка с прозрачно-бледным носиком и костлявую, будто обглоданную, бывшую балерину с глубоко вогнутыми щёчками. Худенький человечек устраивался за моей спиной и, слушая мою игру, неудержимо лил слёзы, а балерина, одобрительно тряся головой и сморкаясь, внимательно разглядывала мои пальцы. Однажды худенький человечек, почёсывая об угол стула зад с воспалёнными анальными железами, скорбным голосом сообщил мне, что он был замечательным скрипачом, но общественность этого города, не сумев оценить силу его искусства, отобрала у него смычок. Балерина, которой было давно за девяносто, тоже доверилась мне и рассказала, что с тех пор, как санитар Игал прокусил ей мочку уха, у неё время от времени возникает ощущение беременности. Через какое-то время мне стало известно, что санитар Игал покусал не только балерину, и я ему сказал, что он животное, к которому следует приставить ветеринара. Игал повеселел и попытался куснуть меня. Я сумел увернуться и увидел сидящую в стороне балерину. Она смотрела прямо перед собой, и её губы шевелились.
– С кем это она беседует? – спросил я доктора. – Я никого перед ней не вижу.
– Это ты не видишь, а она убеждена, что в данную минуту перед ней именно тот, с кем ей вздумалось пообщаться.
– Счастливый она человек.
– Да уж… – проговорил доктор.
Я сыграл что-то из "Щелкунчика".
Худенький человечек немного поплакал, но вдруг улыбнулся и помахал трясущейся ручкой. "Morituri Te Salutant…" – подумалось мне.
Прикрепив к груди несчастных бумажные слюнявчики, нянечки взялись старательно наполнять кашей нелепо раскрытые рты, из которых по сморщенным подбородкам стекали зеленоватые сгустки слюны, а потом я снова открыл крышку рояля и стал стучать по клавишам, изображая что-то скачущее, танцующее, трескучее. Обступив меня, люди радостно притоптывали ногами, хохотали и махали своими немощными ручонками.
Я играл для них.
Я улыбался им.
Я одобрительно качал головой.
Я думал: "Кто может посметь беззащитным людям не позволить ввязаться в отчаянную схватку с таким итогом человеческой жизни?"