– Хотел бы… – отозвался я.
Зив помолчал. Потом послышалось:
– Перед сном почитал англичанина и вдруг для себя выяснил: меня никогда не оставит одиночество. Ни меня, ни всех нас. Вот послушай, что англичанин выдал: "Мы все одиноки. Независимо от того, кого трахаем и сколько, и неважно, женишься ты или нет. Ты сам по себе. С твоей головой и твоим членом. Ты идёшь своей дорогой. А всё остальное – сказки Уолта Диснея…" Ты слышишь?
– Конечно.
– И что ты на такое скажешь?
Я сказал:
– Тебе противопоказано читать английских писателей. Тем более перед сном. Перед сном лучше просматривай фильмы Уолта Диснея.
Зив снова помолчал. Потом продолжил:
– Увы, то, что эта девица беспредельно глупа, я заметил лишь только на вторые сутки… Ты понимаешь?
Я не понял.
– Почему на вторые?
– Так ведь пока женщина пребывает голая…
Я понял. И сказал:
– Тем не менее, спать ты с ней продолжал.
– Одно другого не касается, – отмахнулся Зив. – Как бы плотно тела друг к другу не прилипали, но если между душами зияет глухой просвет, то… К чёрту!..
Мне стало жаль девушку.
– Почему бы тебе не попытаться начать с ней всё заново? Возможно, что-то ещё…
– На место любви не возвращаются! – перебил меня Зив.
– Ты так считаешь?
– Я доверяю Иосифу Бродскому.
Тогда я спросил:
– Тебе известно, что ты ненормальный?
Оказалось, что этого он не знал.
– Знать бы надо, – посоветовал я.
Зив возразил, сказав, что ему – не надо…
Теперь же, когда мы сидели за столиком в кафе Нисима, Зив сказал:
– А если ты спрашиваешь о той, с которой я познакомился после поездки на Родос, так с ней у меня тоже совершенный finita. Достаточно скоро я почувствовал, что, каждый раз отдаваясь мне, она, на самом-то деле, оставалась полностью при себе. Особенно явственно я это чувствовал, когда, обхватив мою голову, она вдыхала в мои уши всякую глупость, чушь, бред.
Я решил уточнить:
– Глупость – большую, среднюю или мелкую? Какую из них?
– Несусветную.
– Вот как? – омрачился я.
Зив опустил глаза:
– Эта женщина оказалась совершенно сумасбродной.
Вмешался актёр:
– Так ведь женщины другими и не бывают.
Зив заглянул в мои глаза. Кажется, в них он искал источник истины. Не отыскав, сообщил:
– К тому же, иногда на её лице выступало неприятное выражение.
– Даже так?! – возмутился я. – Такое совсем уж невыносимо!
Мы немного помолчали, а потом я сказал, что неприятное выражение на лице можно поправить, если сделать операцию. Пластическую.
– На кой чёрт её делать? – помахав над столом черепом, выкрикнул актёр. – В могиле лица преображаются сами по себе!
Зив сглотнул слюну и, выдохнув: "О, кам он, гив ми э брэйн!" – продолжил:
– А ещё – всякий раз после нашей близости у меня случался позыв к небольшой рвоте, и ночью снились летучие рыбы. Вот и скажи – как мне таких женщин любить?
Отпив немного водки, я заметил:
– Зив, ты вовсе не обязан… В нашей конституции не сказано, что любовь к женщине является гражданским долгом.
Из горла Нисима, будто из проколотой шины автомобиля, вырвалось шипение, его лицо покрылось зеленоватыми пятнами.
– Господи! – жалобно застонал он. – Что Ты с нами творишь! И будет ли этому конец?!
Актёр хохотнул:
– Будет непременно и обязательно – атомную бомбу ещё никто не отменял…
– Мне кажется, – сказал я Зиву, – ты просто не уважаешь женщин.
– Почему же? До тех пор, пока они бывают моими, то да.
– А тогда, когда они бывают "своими"?
– Женщины "своими" не бывают. Женщины всегда кому-то принадлежат. Разве не ясно?
Мне было неясно, и я загрустил от жалости к себе.
– Прочти что-нибудь ещё, – попросил я.
Зив с опаской взглянул на актёра. Тот издали помахал черепом.
Зив стал читать стихи, посвящённые его будущей подруге. Текст был в меру бодрым, в меру грустным, в меру понятным.
– Что скажете теперь? – зацепил я актёра.
Тот тяжело откинулся на спинку стула и, громко зевнув, булькающим голосом произнёс:
– Aqnila non captat muscas.
У Зива перекосились губы. Он поинтересовался:
– Этот господин – орёл?
– Трудно сказать, – осторожно заметил я. – Возможно, орёл, а возможно, другая птица.
Будто к чему-то прицениваясь, актёр прищурил один глаз. Он внимательно разглядывал Зива и очень напоминал энтомолога, который только что обнаружил перед собой присутствие редкого вида насекомого.
– Поэзия, – проговорил он, – это звон колоколов, сверкание молний, а от твоего хилого бормотания…
Не договорив, он глотнул водки и принялся читать кое-что из поэзии Франции:
Вошли – он сразу их схватил
И всех троих тотчас убил.
Разрезал маленьких ребят
И засолил, как поросят…
Зива передёрнулся, будто его пронзил сквозняк, и, приблизив ко мне лицо, прошептал:
– Этого господина надо бы показать доктору Варди…
Я напомнил:
– Доктор Варди – ветеринар.
– Тем более. – Зив направился к выходу.
Я посмотрел в окно, потом заглянул в пустую рюмку и высказал пару некрасивых слов относительно лукавого поведения водки.
Возле двери меня задержал Нисим.
– Отчего мы цепляемся за жизнь? – спросил он.
Я постучал по термосу с чаем и толкнул дверь.
* * *
По дороге домой я зашёл в "Супермаркет".
– Мне вот этого! – Я ткнул пальцев в стеклянный ящик, и мужчина в огромном кожаном фартуке, достав цыплёнка, принялся его расчленять.
Я наблюдал за работой мужчины, и в моей памяти ожили картины Сутина с их пламенно-кровавыми пятнами распотрошённых птиц. Вдруг мне подумалось: "Ведь так же, как разное годное и всякое негодное смешалось в животном, всё это точно так же переплетено и в человеке. Не об этом ли пытался сказать в своих картинах Хаим?"
На улице меня привлёк шум приблизившегося ко мне натужного дыхания. Что-то тронуло мою штанину. Я опустил голову. В зубах белого пса был зажат лист бумаги.
– Что это? – удивился я.
Лист бумаги лёг на мою ладонь.
– Зачем?
Обнюхав мою руку, Цицерон отбежал к противоположной стороне улицы.
– Зачем это? – заметив длинный автомобиль, спросил я у себя.
Автомобиль, словно чёрная торпеда, сорвался с места.
* * *
– Что? – Меня насторожило встревоженное лицо и низко опущенные плечи Катерины.
Женщина стояла возле газовой плиты и молчала…
Когда четыре года назад я встретил на кладбищенской дорожке Катерину, она сказала:
– В этой земле мой сын. Повесился он. Вначале влюбился, а после того – повесился. Смертный грех на себя принял. Людей губят три смертных греха: жадность, зависть и несправедливая любовь.
– Три? Других грехов нет?
Катерина немного помолчала.
– Может, есть и ещё… – сказала она потом.
Мимо нас, напевая что-то весёлое, прошёл парень с тележкой, в которой развозят землю на свежие могилы. На парне была майка с надписью "Жизнь наша тю-тю!".
– Нашёл место для шуток, – сокрушалась Катерина.
– Молодой ещё, – сказал я. – Это мы с вами уже не…
– И он станет… Никуда не денется…
Два раза в месяц Катерина стала убиралась в нашей с Эстер квартире, а по средам готовить в большой кастрюле обед на всю неделю. Завтрак и ужин – это на мне…
– Что? – повторил я.
Катерина поморщила лоб.
– Эстер потребовала, чтобы я всё бросила и пошла бы с ней в кинотеатр "Офир".
– Кинотеатр "Офир"?
– В кинотеатр "Офир", на последний сеанс. Так Эстер потребовала. Я напомнила, что в кино не хожу, и вашей жене мой ответ не понравился. Она сказала, что если отказываюсь пойти с ней в кино, то я должна сварить для неё "Нескафе".
– "Нескафе"?
– Эстер нельзя пить кофе, – сказала Катерина.
Я кивнул. Переспросил:
– В кинотеатр "Офир"?
– На последний сеанс.
Кладя цыплёнка в морозилку, я сказал Катерине, что жду в гости дочку и внука.
– Внук, внук, – залепетала Катерина, опустив голову.
Я заглянул в комнату жены.
Эстер сидела на ковре и расчёсывала волосы. В комнате стоял кислый запах. Распахнув окно, я увидел на противоположной стороне улицы старушку, за которой увивалась тесная цепочка кошек.
"Полная бессмыслица, – подумал я о вожаке этого шествия. – Быть до конца и совестливым, и счастливым невозможно, потому что всегда отыщется что-то, что вклинится между тем и другим".
– Ты как? – спросил я у Эстер.
Жена подняла ко мне лицо и улыбнулась.
Я опустил термос и коробочку с пирожным на стул.
– Это тебе, – сказал я, наливая из термоса чай.
– И пирожное?
– Да, и пирожное.
– Мой завтрак?
– Да. – Я стал собирать с колен Эстер вычесанные волосы.
– Сама, – сказала Эстер.
– Сегодня ты молодцом, – сказал я.
– А где моя дочка?
– Она приходила на прошлой неделе.
– Она меня видела?
– Конечно.
– А мне она не сказала, что видела.
– Наверно, сказать забыла.
– Она глупенькая. Может, она приносила цветы?
– Я не видел. Я сбегаю и принесу.
– Тебе бегать нельзя. Ты старый. Я попью из термоса.
– А ещё поешь пирожное.
– Да, и поем пирожное. Цветы принеси потом.
– Ладно.
– Моему брату сегодня холодно, да?
– Может, нет, – отозвался я.
– Думаешь, сегодня ему не холодно?
– Надеюсь, что нет, но точно не знаю.
– Тогда иди.
– Куда?
– Пойди и выясни, каково моему брату сегодня. Иди же!
Я ушёл к себе в комнату и развернул бумагу, доставленную большим белым псом.
"Когда-то судьба вытолкнула меня в жизнь, которая толком не удалась, и я вскоре узнала, как тягостно виновата и перед редким человеком, и не менее – перед собой. Когда погружаешься в болото, то даёшь себе слово, что обязательно выберешься из него, но проходит время, и оказывается, что ты нисколько не продвинулся, а ещё прочнее застрял в своей трясине. Всю жизнь я скупаю в музыкальных магазинах диски Леона Кормана и, закрывшись у себя в комнате, никого в неё не впускаю. Вслушиваясь в музыку Кормана, я погружалась в мир, где нет иных ощущений, кроме трепетного волнения и чувства горького раскаянья. Что это? Вы знаете, что это может быть? Возможно, вы тоже не знаете. А может, не хотите знать… Может, и я не хочу… Может, так удобнее… Я не права?"
Подписи не было.
Звонил телефон.
Зив сообщил, что сочинил хокку для своей новой подруги.
– И что? – спросил я.
– Послушай!
Я услышал:
Чудо любви -
наши тела вобрало в себя солнце.
И теперь их пожирает оранжевый огонь страсти.
– Не слишком ли много огня? – заметил я. – Таким пламенем девушку недолго довести до испуга.
– Хокку должно быть ярким! – настаивал Зив. – Чем же ещё пленить женщину, если не цветами или стихами?
Опустив трубку, я подумал о моей жене, себя укорив: "Раз не умеешь сочинять стихи, отправляйся в магазин за цветами".
По дороге повстречался знакомый музыкант. У него были безобразно кривые ноги, но ему это нисколько не мешало замечательно играть на флейте. Я знал, что какое-то время он пролежал в больнице, а потому спросил:
– Как поживаешь?
Он отозвался:
– По системе трёх "Д".
Я не понял:
– Это как?
Он пояснил:
– Доедаю, донашиваю, доживаю.
Я похвалил:
– Это прекрасно, старина, что зря время не теряешь.
Он торопливо протянул руку, и из его перекосившегося рта выпали два-три слова, которых я не запомнил.
В цветочном магазине я объяснил высокому, очень бледному юноше, что хотел бы пленить женщину.
– Понял! – отозвался юноша и решительным движением вставил в мою руку ярко-красный пион, завёрнутый в хрустящий целлофан.
По дороге домой я обратил внимание, что никто из проходивших мимо мужчин цветов в руках не держал. Я подумал об отце. Пленить маму цветами он, вроде бы, никогда не пытался. Потом я стал думать о бедняге, который живёт по системе трёх "Д".
Поднимаясь по лестнице к себе, я обмер. Мне навстречу спускалась Эстер. На ней был потёртый домашний халат и туфли на высоком каблуке.
– Иду обнять тебя, – сказала она.
– Но я здесь. Вернись в квартиру.
Эстер послушно повернула назад, и, когда мы вошли в её комнату, я сказал, что вот теперь, если ей всё ещё хочется этого, то она может меня обнять.
– Не хочу, – сказала Эстер.
Я протянул цветок.
Понюхав целлофановую обёртку, Эстер подошла к раскрытому окну и цветок выронила.
Я прикрыл окно и напомнил:
– Ты хотела цветы.
Эстер рассмеялась и сбросила на коврик туфли.
Я немного потоптался на месте и ушёл к себе звонить Зиву.
– Пленить женщину мне не удалось, – признался я.
– О чём ты? – не понял Зив.
– Не знаю. Если б я знал…
Катерине я сказал, что на сегодня она свободна и, достав из холодильника замечательно выпотрошенного цыплёнка, поставил его в духовку.
– Приезжайте к четырём, – сказал я по телефону дочке. – И купи маме цветы.
Присев за пианино, я завёл беседу о четырнадцатилетних парнях.
Пассаж…
Аккорд…
Глиссандо…
* * *
Звонок в дверь раздался ровно в четыре.
Поцелуй от внука.
Поцелуй от дочери.
У внука Эстер спросила, на каком инструменте он играет. Тот растерянно посмотрел на меня. Я объяснил:
– На данном этапе своей жизни Дани, для пущей уверенности, испытывает целый ряд инструментов.
Дани признательно подмигнул мне одним глазом.
В ответ я подмигнул двумя.
Эстер перевела взгляд на дочку и отметила, что та заметно подросла.
– Шагай за мной, – позвал я внука.
На кухонном столе нас ждало всё необходимое для приёма: глубокая тарелка с салатом из помидоров, редиски, огурцов, политых оливковым маслом, сосуд со свежим апельсиновым соком, ножи, вилки, пачка салфеток, солонка. Открыв духовку, я извлёк из неё румяного, в меру жареного цыплёнка. Словом, как мне показалось, natura morta получилась что надо.
– Бабушка чувствует себя неважно, да? – заговорил Дани.
– Иногда.
– Но она ещё будет такой, как была прежде?
– Она попытается.
– Быть старым паршиво, да?
– В чём-то – да, а в чём-то – нет. Например, то, что я уже старый, даёт мне надежду на то, что мне не придётся увидеть тебя немощным и высохшим, как хлебная корка.
– Шутишь, да?
– Старость – она и есть шутка.
– Только не очень весёлая, да?
– Самая невесёлая. А ты? Как поживаешь ты?
– Путано. В школе нас совсем запутали: учитель по литературе говорит, что детей делают осторожными руками, а учительница по биологии рассказывает нечто другое. Может, я чего-то не понимаю?
– Нормально. Когда люди чего-то не понимают – это нормально. Ненормально – когда люди думают, что они всё понимают.
– Снова шутишь? – Отпив немного сока и вкусив цыплёнка, Дани придал своему лицу деловитый вид. – Мама считает, что мне полезно пообщаться с тобой, потому что ты ужасно много знаешь.
– Мне известно достаточно, чтобы сойти с ума, – сказал я.
– Что?
– Строчка из Иосифа Бродского.
Дани заметил с грустью:
– Строчка уж больно заковыристая, непонятная.
Я стал утешать:
– Потом поймёшь. Известно, что музыка и стихи своей справедливой оценки дожидаться умеют.
– А пока? Что посоветуешь пока?
Я спросил:
– Запомнишь или запишешь?
Дани раскрыл крохотный блокнотик.
Я продиктовал:
– Первое: ложиться спать и вставать вовремя. Второе: питаться по рецептам средиземноморской кухни. Третье: слушаться маму и дедушку.
Я замолчал.
– Всё? – спросил Дани.
– В основном, всё.
Дани пошевелил носом.
– Что ж, пока стихи и музыка меня дожидаются, как ты смотришь на то, чтобы поговорить о самом существенном?
Я взглянул на вызывающе темнеющие волосики на верхней губе внука.
– Конечно, поговорим, прежде всего, об этом, – согласился я, и мы завели разговор о девочках.
– До бабушки ты девчонок трахал? – начал Дани.
– О-о-о! – сказал я. – Ты мог бы выражаться чуть-чуть иначе?
– Как это – иначе? Трахаться есть трахаться!
– Вообще-то я начал поздно.
– Это во сколько?
– Вроде бы в восемнадцать.
– В первый раз – в восемнадцать?!
– Вроде бы…
– Поздновато.
Я виновато развёл руками.
– У меня есть Доррит, – сказал внук.
– Есть?
– Вроде того…
– Как я понимаю, в школе у Доррит хорошие оценки?
– Ужасные. Но для неё имеют значение только те оценки, которые ей выставляю я.
Телефон.
Пришлось из кухни отлучиться.
– Жду прихода прелестной особы, – сообщил Зив.
– В будуар?
– И туда тоже.
– А как же Лиза?
– Мы расстались.
– Уже?
– С ней мне было плохо. Гинат говорит, что ей с её парнем тоже плохо, и мы решили, что…
– Понимаю.
– Пока подойдёт Гинат, хотел бы прочесть мои новые стихи о духовной ране.
– Не будет ли разумнее, если о твоей ране ты, прежде всего, прочтёшь доктору? И потом, сейчас я занят: мы с внуком обсуждаем проблему становления мужчины.
Зив немного помолчал, а потом сказал:
– Гинат предлагает улететь с ней на Бермудские острова – там у неё достаточно старый отец с большой скотоводческой фермой.
– Отличная идея, – отозвался я. – В мире нет такого второго места, где бы раны заживали успешнее, чем на Бермудах.
– Правда?
Я опустил трубку и вернулся на кухню.
– Хочу стать взрослым, чтобы зарабатывать деньги, – сказал Дани.
– Станешь обязательно, – пообещал я. – В конце концов, все мальчики становятся взрослыми, правда, мужчинами – не все. Деньги – это не самое ценное. Время – дороже. Часто оказывается, что не у каждого мальчика вырастают выносливые ноги, крепкая спина и ответственные мозги. Приходится много и хорошенько потрудиться, прежде чем почувствуешь, что у тебя вполне появились выносливые ноги, крепкая спина и ответственные мозги. Перед смертью мой отец взял с меня слово, что я постараюсь прожить жизнь как настоящий мужчина, и теперь, когда у меня есть ты, надеюсь, что выносливые ноги, крепкая спина и ответственные мозги со временем появятся и у тебя.
Дани оставил цыплёнка и задумчиво проговорил:
– Что если мне не удастся стать мужчиной?
– Тогда это станет несчастьем. Для меня это стало бы большим несчастьем.
– Я не хочу, чтобы ты стал несчастным.
– Пожалуйста, не хоти!
– Я попытаюсь стать мужчиной.
– Сделай это! Только не торопись. Такое требует времени… – заметил я и вдруг расстроился, подумав, что увидеть Дани мужчиной, скорее всего, не успею, но в следующую минуту успокоился, подумав, что если стать мужчиной у Дани не получится, то хорошо, что этого я не увижу.