– Клянусь, я стану мужчиной! – сказал Дани.
Я внимательно посмотрел на внука и подумал: "Если так, то моя жизнь, возможно, повторится…"
– Постараюсь! – добавил Дани.
Я показал большой палец.
– Смелее, внук. От жизни не отворачивайся. Другой всё равно не бывает…
Дани ухмыльнулся:
– А от своей любви?
Я предпочёл промолчать.
– Мама говорит, что любовь – это мутный процесс и, спотыкаясь о своё прошлое, люди буксуют в настоящем, а в будущем они, будто в трясине, застревают.
– Так говорит твоя мама?
– Да, а что?
Я пожал плечами.
– Моей маме несладко, да?
– Кисловато.
– А это правда, что от любви умирают?
– Не обязательно. Сегодня лечатся от многого…
Сложив два пальца буквой "V", Дани прокричал:
– Yes!
Снова телефон.
В трубку дышали. Дышали – только и всего.
– В трубке послышалось лишь дыхание, – сказал я, вернувшись на кухню.
– Перегрузки на линии, – пояснил внук и спросил: – А ты проживёшь долго?
Я кивнул головой.
– Сколько?
– Сколько потребуется, чтобы написать балладу о мужчине, который…
– Который что?
– С этим субъектом я должен ещё разобраться, так что…
– А у бабушки жить долго получится?
– Не знаю. Обо всём таком знал один лишь Чжуан Цзы. Этот китаец считал, что жить долго удаётся только тем, кто ни к чему не пригоден и кто своей жизнью никому не мешает.
Повеселев, Дани сказал:
– Выходит, у меня получится!
Я поаплодировал.
Дани спросил:
– Что ты станешь делать, если бабушка умрёт?
– Наверно, захочу тоже умереть.
– Как это?
Я промолчал.
– А если умрёт мама? Или я?
Я не сдержался:
– Зачем ты спрашиваешь?
Дани объяснил:
– Спрашивают, когда не понимают.
– Ещё поймёшь, когда проживёшь свои годы, и когда узнаешь, что каждый прожитый день – это маленькая жизнь.
– Так уж и каждый день?
– Каждый. Начиная с самых первых.
Дани смотрел на меня с недоверием, а я подумал, что к нашей следующей встрече мне придётся подготовиться более тщательно.
– Кушай! – сказал я.
На кухню вошла дочка.
Вспухшие глаза.
Подрагивающие губы произнесли:
– Мои цветы маме не понравились. Ни мои цветы, ни то, как я одета.
– Цветы?
– Да, мои цветы.
– И мои тоже.
– Что?
Я бросил взгляд на внука. Он увлечённо поедал цыплёнка.
Дочка вышла в коридор. Я – следом (вслед) за ней.
Моя бедная девочка! С тех пор, как её покинул муж, она пребывала в состоянии постоянной растерянности. Её речь то и дело перемежалась выражениями (словами) "не думаю, что…", "не могу себе представить, что…", "вряд ли оно…"
– На маму не обижайся, – начал я. – Ты ведь знаешь, что теперь она… Мы должны… Теперь особенно…
Дочь покачала головой:
– Ума не приложу, как ты с ней справляешься…
– У нас с твоей мамой обмен ценностями. Я для неё единственный. И она для меня. Для мужчины это что-то да значит…
– Для мужчины?
Я хотел сказать что-то ласковое, но нужных слов не находил. Бедная моя дочка… Я вспомнил о крохотном существе, которое из глубины коляски тянуло ко мне ручонки, принуждая меня почувствовать себя отцом. Я брал мою малышку на руки, пытаясь изучить её личико, но оно чуть ли не каждый день менялось настолько, что я не успевал к нему привыкнуть. Теперь оно…
Дочь шагнула ко мне.
– Мой бедный папа… – прошептала она.
Я отвёл глаза в сторону.
Дочка позвала сына, и они ушли.
* * *
Телефон.
Я поднял трубку.
Там молчали.
– Слушаю.
Сдержанное дыхание.
– Слушаю!
Щелчок. Короткий. Сухой.
"Что это? – думал я. – Что? Что? Что? Что? Что? Что?"
Я прислушался к тишине.
Тишина свою тайну не выдавала.
Снова перечитав переданное Цицероном письмо и сменив рубашку, я вышел прогуляться по городу.
Было начало декабря, приближалась Ханука, и люди ожидали прихода зимы и дождей, но в Тель-Авиве стояла солнечная погода. Раввины были недовольны, считая, что народ недостаточно горячо молится. Я резко остановился… нет – замер, нет – остолбенел, нет – окаменел: на одной из скамеек бульвара Ротшильда сидела безупречно одетая пожилая дама и чему-то улыбалась.
Теряя дыхание, я пролепетал:
– Юдит?
Дама подняла на меня глаза и твёрдо сказала:
– Видимо, обознались.
Я стоял, словно охваченный внезапной афонией.
– Глаза… У Юдит были такие же…
Женщина поправила на шее колье из бирюзовых камней и, подвинувшись, сказала, что если я утомился от прогулки, то могу присесть рядом.
Я присел. От волос женщины исходил запах "Chanel № 5".
– Вашу знакомую звали Юдит? – заговорила женщина, и я увидел, как на её правом виске вздулся сосудик.
Я кивнул.
– Мы были совсем молодыми, когда… Глаза у Юдит были такие же, как у вас…
Женщина прервала меня, спросила:
– И как далеко вы зашли?
– Не очень… Юдит сбежала от меня.
– Сбежала?
– Улетела.
– И вы не сумели забыть?
– Нет, хотя очень старался.
– Зачем?
– Чтобы жить дальше.
– Мне жаль, что вы обознались. Расстроились?
– Скорее растерялся. Мне семьдесят, а я растерялся…
Моя собеседница смотрела на меня так, как смотрят, когда ожидают услышать слова совсем другие.
В шагах трёх от нашей скамейки повстречались двое мужчин.
– Живёшь? – спросил один.
– Живу, – ответил другой.
– Зачем тебе? – спросил первый.
– Так мне что, взять и умереть? – пробурчал второй.
– Почему бы тебе этого не сделать? – ласково проговорил первый.
– Умереть – это вроде бы в дураках оказаться, – заметил второй – А от твоих вопросов меня тошнит.
– Вот и вырви, – посоветовал первый. – Сам не сможешь, могу засунуть тебе два пальца…
– Тебе бы только засунуть… – сказал второй. – Иди к чёрту!
Первый пошёл. Второй посмотрел, как уходит первый, и тоже пошёл, только в противоположную сторону.
С моря подул тёплый ветерок, но вскоре потерялся.
Вдруг женщина сказала:
– В молодости я была трусихой и хотела освободиться от незащищённости. Тогда я не знала, что… Тогда я не думала, что…Тогда я не представляла себе, что… Тогда мне казалось, веду себя разумно, но я допустила ошибку и оказалась в Йоханнесбурге. Это была моя maxima culpa. Очень скоро я поняла, что одним лишь разумом жить невозможно – человек не так задуман… С тех пор я испытываю чувство вины и перед собой, и перед одним человеком. Меня постоянно преследуют где-то прочитанные слова: "Нужно отдать огню его долю, чтобы спасти остальное". Мудро, да?
– Вовсе нет, – возразил я. – Огонь не задобришь. Он, как и память, ненасытен…
Моя собеседница, нахмурив брови, замолчала.
Я помолчал в ответ.
Вспомнился тот день, когда…
Юдит взяла из моих рук огромный букет белых роз и поставила их в воду. Цветов хватило бы на три вазы, но в комнате оказались всего лишь две. На этажерке я увидел пластмассовую коробочку с моей записью (кассетой), а чуть ли не полдивана занял собою огромный плюшевый пёс. Я заглянул в глаза тому, кто посмел занять моё место.
– Зачем он здесь? – спросил я.
Губы Юдит отстранённо улыбнулись и сказали:
– Можешь присесть на стул.
Моя голова вдруг наполнилась пустотой.
Через два дня Юдит позвонила и сказала, что плюшевый пёс на её диване – подарок от жениха. Я чуть было не спросил: "И "Chanel № 5" тоже?" – но вместо этого сказал:
– Отличный пёс!
– Это всё, что ты можешь сказать?
Я принялся подыскивать другие слова, но, не найдя ничего более умного, спросил:
– Зачем тебе жених?
– Чтобы вырваться, – услышал я.
– Из чего?
Юдит не ответила…
– Однажды, – продолжила женщина, – я заглянула в какую-то небольшую церквушку и поставила свечу. "Господи, – просила я, – освободи мою память!" С тех пор прошло много лет, но Господь мою память так и не освободил. Видимо, тогда, в церквушке, поставив свечу в чужом храме, я совершила ещё одну ошибку. Иногда я думаю, что Бог решил меня наказать…. Такое быть может?
– Бог не наказывает, – сказал я. – Бог всего лишь не прощает.
Наши взгляды встретились.
– Что не прощает? – испугалась женщина.
– Не знаю. Его понять трудно.
Женщина перевела взгляд на мои руки.
Я почему-то сказал:
– Теперь у меня дочь.
Женщина продолжала разглядывать мои руки.
– Кто знает, возможно, дочь могла быть у вас и с той, которую звали Юдит…
– Возможно, но это была бы другая дочь.
Мы помолчали. Потом женщина сказала, что её зовут Лия.
– Лия?
Мой вопрос прозвучал, наверно, довольно неловко, потому что женщина сказала:
– Вас что-то смущает?
– Нет, – торопливо ответил я и добавил: – Меня зовут Макс.
– Так вас зовут?
– Почему бы нет?
Женщина рассмеялась.
– Почему? – не понял я.
– Ради Бога, простите, я не над вами смеюсь. Просто мне вдруг подумалось о любви.
– Над любовью не смеются.
– Нет?
– Думаю, что нет.
– Разве это не смешно, когда вдруг обнаруживаешь, что любовь оборачивается досадной ловушкой? Ведь не напрасно какая-то писательница признавалась, что во время работы над книгой о любви у неё было ощущение, будто она запустила руку в мешок, полный змей…
Я рассмеялся.
– Вас рассмешило признание писательницы?
– Нет, просто подумалось, как хорошо, что я не писатель.
– Когда-то мне захотелось стать женой успешного человека, но вскоре я поняла, что жена – это удобная вещь, которую повсюду за собой таскают и которая должна улыбаться, когда муж её целует. Вы не жена, и знать такое не можете…
– Зато, как мужчина, я знаю, что жена – не вещь, и уж, тем более, не всегда удобная…
Мимо нас прошла юная пара. Девушка лет пятнадцати, подёргивая парня за рукав, сообщила:
– Кончится тем, что ты меня потеряешь.
Парень казался моложе, чем эта девушка, и он явно тянул с ответом. Он что-то проговорил лишь после того, как они отдалились от нас шагов на восемь, и я его слов не расслышал.
Небо над Тель-Авивом стало темнеть.
– Я была дурой, – сказала женщина. – Я была большой дурой! Состоятельный человек предложил убежать от бедности, и я сделала это. Потом… Поняв, что потеряла себя, я умерла.
Я отвёл взгляд в сторону, проговорил:
– По вашему виду такое не скажешь…
– Выходит, я удачно прикидываюсь. Согласитесь, что при желании и при определённых усилиях любую ситуацию можно вывернуть наизнанку. В конце концов, я себе приказала: "Терпи!" Я надеялась, что приказ станет для меня заменой чувству сожаления…
Я покачал головой.
– В чём дело? – спросила женщина.
Я промолчал. Вспомнилось, как где-то прочёл: "Приказ заменял им совесть".
Женщина стала смотреть на прохожих.
Я взглянул на часы. Шёл седьмой час.
Вдруг женщина рассеянно проговорила:
– На днях я услышала, как кто-то утверждал, будто пожилым людям ничего иного в их жизни не остаётся, как лишь шуровать кочергой в углях… Тем не менее я не собираюсь посвятить остаток своей жизни раскаянью. Вы согласны с Ремарком: "Раскаянье – самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить"?
– Ремарк умел думать, – сказал я.
– А вы?
Я пожал плечами.
– Вот, скажите, что вам приходит в голову, когда вы видите, как у женщины из-под колье выглядывает дряблая кожа шеи?
Я не нашёлся, что сказать. На ум пришло чьё-то утверждение: "Не бывает дряблая кожа, бывает история без любви".
– Вы – не Ремарк, – определила женщина.
– Нет, конечно, не Ремарк, – согласился я.
И вдруг женщина стала рассказывать о том, что вот уже несколько дней, как она с сестрой своего покойного мужа скупает в музыкальных магазинах Тель-Авива диски с записями композитора Леона Кормана. Они обе обожают его музыку. Разумеется, она и в Йоханнесбурге имела возможность слушать произведения этого господина: в её доме хранилось несколько кассет с записями его музыки, и, слушая её, она частенько беседовала с маэстро. А иногда ещё и с его портретом.
Я вздрогнул.
– С портретом Кормана?
– Время от времени его портреты появлялись в журналах Африки. Корман – гигант!
Кажется, я покраснел.
– Как вы сказали?
– Корман – гигант!
Я озадаченно прошептал:
– О чём же? О чём вы разговаривали с этим господином?
Испытующе посмотрев на меня, женщина улыбнулась:
– Угадайте.
– Как я могу угадать?
– Попытайтесь.
Я сказал:
– Наверно, о появляющихся иногда перед вами странных призраках… Мне знакомо такое. Бывает, что я с призраками беседую… Нет, не подумайте, что я их к себе зову – они сами, не спросив меня, возникают… Это ужасно! А вам было не страшновато разговаривать с этим человеком?
Лицо женщины вдруг помолодело.
– Нет, – улыбнулась она, – разве Леон Корман призрак? Хотя, если признаться, беседуя с ним, мне было немного не по себе.
Я насупил брови, подёргал носом, постучал себя по коленям и сообщил:
– Говорят, этот музыкант мрачный тип, и такой он, видимо, оттого, что в юности обладал всего лишь одной-единственной парой туфель. Представляете – всего лишь одной!.. Вы бы смогли обойтись одной парой туфель?
Лицо женщины внезапно постарело.
Я замолчал.
Женщина замолчала в ответ.
"Она вдова, теперь – вдова…" – подумал я, и следующую мысль: "Но мне-то что до этого?" – от себя отогнал.
– Леон Корман знает, что я его слушаю, – весело проговорила женщина. – Он знает, что я…
– Вы уверены? – торопливо перебил я. – Вы уверены, что всё обстоит именно так?
– Конечно! Леон Корман – художник. Разве вы не слышали об особом чутье художника?
– О чём-то таком слышал… – буркнул я безразличным тоном.
Женщина снова замолчала, а потом я услышал:
– Почему бы нам не прикинуться, что живём?
Я отозвался:
– Разве мы не живём?
Женщина взглянула на меня так, будто собиралась спросить о чём-то ещё. Не спросила и лишь едва слышно проговорила:
– Но ведь…
Я вскинул руку. Таким жестом полицейские останавливают движение уличного транспорта.
Женщина опустила глаза.
Мы послушали тишину.
Потом женщина сказала:
– Тут совсем рядом море, и можно спуститься и увидеть закат.
Я запрокинул голову. У неба был вялый, унылый вид.
– Боюсь закатов, – сказал я и подумал: "Чтобы увидеть закат, достаточно того, чтобы поглядеть на нас".
Женщина приблизила ко мне лицо:
– Не хотите?
Я судорожно глотнул воздух. Запах духов "Chanel № 5" сводил меня с ума.
– Нет, – сказал я. – Я себе не палач, и потом… женщины на пляже давно уже в мою сторону не смотрят. Даже не пытаются. Теперь за вниманием к себе я обращаюсь к врачам поликлиники. А ещё я не выношу вечернего пронзительного крика чаек.
Женщина поправила на шее колье, спросила:
– Это правда, что Виржиния Вульф утопила себя?
Я кивнул.
– Правда и то, что когда несчастную подняли из воды, в карманах её одежды оказались камни?
– Может быть, – сказал я. – Почему вы подумали о Виржинии Вульф сейчас?
– Об этом я думаю постоянно.
Вдруг я вспомнил, как однажды…
Однажды, неся в себе чувство мучительного одиночества, я спустился к морю. Вздымаясь над водой, волна за волной упрямо тянулись к берегу, но тотчас отступали назад, безропотно погибая под волнами, которые набегали им вослед. От моря несло гнилью. Я опустился на песок и стал смотреть, как под воду уходит солнце.
– Как же мне теперь?.. – бормотал я. – Как потом?..
Пляж был пуст, и лишь чуть впереди от меня у самой воды сидели двое мужчин. Один был лысый, а у другого была волосатая спина. Мужчинам было не до меня.
– Скоро стемнеет, – послышался голос лысого.
Тот, что с волосатой спиной, потянулся к воткнутым в мокрый песок бутылкам пива.
– Паршиво там, в городе, – сказал он потом, и отпил из бутылки. – Паршиво…
Лысый кивнул на море.
– Гляди, – указал он на женщину, которая шла по воде. – Белые волосы над белым купальником.
Тот, что с волосатой спиной, сделал несколько глотков подряд.
– Со мной она не угадала, – сказал он.
– Что? – не понял лысый.
Тот, у которого волосатая спина, достал новую бутылку и выпил её всю на одном дыхании.
– Тогда она нарубила дров, – сказал он.
– Дров?
– Некоторым женщинам кажется, что стоит им выйти замуж, как счастье само собой…
– Ты её знал?
– Знал…
– Твоей была?
– Была…
– Ей казалось, что счастье…?
– Казалось…
– Кажется, теперь она решила прогуляться по морю.
– Она всегда была несобранной. Кажется, она и за меня вышла по рассеянности. Через полгода после нашей свадьбы я спросил, о чём она думает, когда я целую её в грудь. Она ответила: "О моём любимом!" Я ударил её, крепко ударил, и тогда она, заскулив, добавила: "Думаю только о нём!" Я ударил её снова и спросил: "Поэтому ты пошла за меня?" – "Пошла не туда!" – сказала она. Кажется, она и сейчас идёт не туда…
Море подрагивало, будто пыталось стряхнуть с себя всё лишнее, что накопило в себе за день.
Лысый неотрывно наблюдал за морем.
– Куда это она идёт? – вдруг прошептал он.
– Наверно, к своему любимому, – отозвался тот, что с волосатой спиной. Он принялся за новую бутылку.
– Что это она там вытворяет? – засуетился лысый. – Ты только погляди, что она с собой делает!
– Что же?
– Не знаю. Её больше не видно.
В небе устало кружили чайки. Из воды, будто пожимая плечами и чуть присвистывая, выпрыгивали белые гребни волн и тут же вновь опадали. Пляж накрыла тяжёлая тень. Я поднялся с остывающего песка, а потом, по дороге домой, пытался для себя решить, в чём люди нуждаются более: в праве забывать или в праве помнить?..
– Иногда, – продолжила женщина, – мне хочется снова стать девочкой.
– И поиграть в прятки?
– Откуда вы знаете?
– Так ведь все старики впадают в детство; все они не прочь поиграть с кем-либо в прятки…
– Отчего же именно в прятки?
– А что ещё старикам остаётся?
Мимо пробежали три подростка и, взглянув на нас, хихикнули.
Женщина отвела взгляд в сторону, проговорила:
– Знать бы, что люди обо мне думают…
Я пожал плечами:
– Вы настолько тщеславны?
– Нет, просто любопытно сравнить с тем, какой я себя вижу сама.
– Какой же вы видите себя сами?