– Будто поглощённое тиной болото. Или как последнее трепыхание догорающей (старой) свечи…
Я рассмеялся:
– Звучит уж слишком по-книжному.
Женщина посмотрела на меня, и я увидел, как морщинки, выбежавшие из уголков её глаз, замерли на лбу, смяли его.
– У вас не появилось желание меня отколотить?
– Отколотить вас? Зачем мне желать такое?
– Хотя бы из милосердия. Сама это сделать не могу, а вы бы сослужили мне добрую службу.
Я извинился, сказав, что уже больше не служу, что я теперь на пенсии.
Мимо нас прошёл знаменитый писатель. Я читал его книгу "Сучий сын". У писателя был болезненный вид.
"Мы с ним почти ровесники", – подумал я и, опустив голову, посмотрел на свои (мои) руки.
Мои руки…
Мои пальцы…
Когда-то они были крепкими, гибкими, а теперь…
Я подумал о старике Ренуаре, который писал своих красных купальщиц кистью, привязанной к запястью.
– У вас красивые пальцы, – сказала женщина.
Я сделал вид, что не слышу.
– В декабре небо темнеет рано, – сказал я.
– Да. – В глазах женщины разлилась печаль.
– Возможно, ночью пройдёт дождь.
– Возможно, – согласилась женщина. Она произнесла "возможно" так, будто собралась сказать, что в этом мире возможно всякое разное. – Грустно, когда от нас уходят дни…
Я напомнил:
– Уходят не только дни.
Женщина покачала головой.
– Бывали дни и бывали ночи, когда я чувствовала себя совершенной развалиной, рухнувшим строением, которое лежало в руинах и даже не пыталось отстроить себя заново. А потом наступали дни, когда мне хотелось вновь стать той девушкой, которую молодой талантливый пианист пригласил на прогулку. Мы с ним долго гуляли по берегу озера Кинерет, и вдруг он принялся рисовать передо мной картину, будто к нам подошли Моцарт и Гайдн. Моцарт сказал, что нанялся добровольцем на работу в кибуц, а Гайдн…
– Погодите! – перебил я. – Разрешите, я продолжу. Гайдн приехал в Тверию с целью подработать в одном из баров в качестве пианиста.
– Как вы догадались? – Женщина наклонила ко мне голову.
– Природное воображение, – объяснил я.
– Надо же, чтобы так!.. – изумилась женщина.
Я опасался, что запах духов "Chanel № 5" вынудит моё сердце выпрыгнуть наружу.
Мимо нас прошли подростки. И парню, и девушке было лет по пятнадцати. Каждые пять-семь шагов они останавливались и целовались. Я поднялся со скамейки и отдал им честь.
– Что вы делаете? – испугалась моя дама.
Я сказал, что приветствую любовь.
Моя дама прошептала:
– Всё о любви знают лишь только малыши. Ни за что не догадаетесь, что ответила шестилетняя девочка на вопрос: "Что такое любовь?" Она сказала: "Когда моя бабушка заболела артритом, она больше не могла нагибаться и красить ногти на ножках, и тогда мой дедушка стал делать это для неё даже тогда, когда у него самого заболели артритом ручки. Это любовь".
– Так сказала малышка?
– Именно так.
Я посмотрел на дом через дорогу. Мужчина и женщина ходили по балкону и вместе поливали цветочные горшки. Потом они вместе стали наблюдать за тем, как по небу бегают облака.
– Стареют не каждый день, правда? – Женщина старалась на меня не смотреть. – Бывают дни, когда…
– Да, – откликнулся я, – такие дни бывают. Особенно по утрам…
– Сейчас вечер.
– Да, вечер.
– День ушёл.
– Да, ушёл.
– Ещё один…
– Завтра придёт другой день.
– А как быть, если… Вы понимаете?
– Да, я понимаю.
– А как быть, если вы… Понимаете?
– Да, конечно, я понимаю.
– И как быть, если…
– Завтра придёт другой день, – повторил я и подумал, что, когда мужчина и женщина делят любовь между собой поровну, то такая любовь весит вдвое меньше, чем та, которую носит в себе один из них.
– Наверно, та, которую звали Юдит, вас любила? – спросила женщина.
– Думаю, что не очень.
– Как странно… – рассеянно проговорила женщина и улыбнулась.
Я увидел узкие щёлки глаз.
"Они такие, как у Юдит, – подумал я. – Точно, как у Юдит!"
И вдруг послышалось:
– Как банально:
любовь.
Как бессмысленно:
равнодушие.
И чуть безысходно:
смерть.
И так заманчиво:
жизнь.
– Будь я на месте той девушки, я бы представила себе вас гигантом.
– Гигантом?
– Или королём.
– Королём?
– Или Гераклом.
– Гераклом? И кем ещё?
Женщина не ответила.
"Юдит, – подумал я, – кажется, время нас порядком ограбило".
Женщина снова коснулась моего плеча, спросила, о чём я думаю.
– Не помню, – солгал я. – Проклятая забывчивость. Наверно, это от старости, да?
– Наверно. Отчего же ещё? – бесстрастно отозвалась женщина, а на её лице было написано: "Возможно, мы два воскресших из небытия духа, или, возможно, просто два ненормальных существа".
По земле стали стелиться вечерние тени.
– Почитать что-то ещё? – спросила женщина и, не дожидаясь моего ответа, начала:
Любовь, пришедшая без спроса,
Целует в лоб, целует в губы.
А в сердце бьётся знак вопроса:
Помилует или погубит?
– Стихи, – сказал я потом.
– Разумеется, всего лишь стихи. – Женщина поднялась со скамейки и, взглянув на меня, проговорила: – Я утомилась. Я ужасно давно живу.
И вдруг её глаза погасли.
Я перевёл взгляд на балкон дома через дорогу. Ни женщины, ни мужчины на нём уже не было.
– Так вы признаётесь, что обознались? – спросила моя дама и, не дожидаясь моего ответа, добавила: – Рада была встрече!
Её слова прозвучали так, будто на самом деле было сказано: "Больше это не повторится!"
Женщина уходила, не оборачиваясь, и я стал смотреть, как она переходит дорогу тяжёлыми, неловкими шагами.
"Ничего общего с той мягкой, величественной походкой, – подумал я. – Ничего от того, что напоминало движение распускающегося цветка. И всё же… Те самые глаза, которые однажды погасли…"
В крошечной комнате Юдит был один диван, один комод, одно окно, один стол, на котором стоял старенький проигрыватель. На единственном стуле я увидел недопитый стакан чая. Перехватив мой взгляд, Юдит покраснела и, прошептав "прости", отнесла стакан за матерчатую перегородку – видимо, кухоньку.
Потом Юдит сказала:
– Маму не помню. Она давно умерла, а мой папа… Ему нравилось меня баловать. Однажды он принёс домой большой глобус. Раскручивая его, я останавливала на нём палец – так я побывала во многих странах…
Юдит замолчала, присела на диван рядом со мной.
– А теперь? – я смотрел на потёртый пол.
– А теперь… я завралась, – сказала Юдит. – Не было у меня ни глобуса, ни папы. После смерти мамы моя тётя забрала меня к себе. Она обожает музыку и пьёт вино. Она пьёт много вина… Не знаю почему, но мне всегда казалось, что глобус у меня был, и что папа тоже был…
Я вложил в руку Юдит синюю пластмассовую коробку с записанной моим отцом до-мажорной сонатиной Клементи.
– Возьми себе.
– Я сохраню. Обещаю!
Я заговорил о музыке.
Юдит слушала меня рассеянно, а вскоре и вовсе переменила тему.
– Я сняла эту комнату, где всё пропитано безжизненным холодком и неустроенностью, – сказала она.
Я покосился на облупившийся лак старого комода и как можно веселее выдохнул:
– Не всё!
– Разве?
Моя рука легла на плечо девушки и поползла, поползла…
Наши глаза встретились.
– Что ты собираешься делать? – спросила Юдит.
– Можно мне потрогать твою грудь? – спросил я.
– А что потом?
Что потом, я не знал.
Юдит знала.
– Я думаю, что потом будет только хуже… – Юдит горестно улыбнулась и ещё плотнее сомкнула колени.
– Не впустишь? – спросил я.
Юдит закрыла глаза, и тогда я спросил:
– Ты больше не считаешь меня гигантом, королём и Гераклом?
– Ты гигант, король и Геракл, только мне нельзя… Не теперь. Не это. Пожалуйста, не расшатывай меня. Не люби. Не души. Помоги мне. Помоги себе.
Меня напугал стук собственного сердца.
– Не понимаю…
Юдит отвела мою руку в сторону:
– Не делай этой ошибки…
– Мне её делать нравится.
За окном вдруг стемнело. Юдит поднялась с дивана, включила свет. С потолка брызнул тусклый свет.
– Потом было бы только хуже, – сказала Юдит.
– Кто может знать, что потом будет и чего потом не будет… – промямлил я, не отрывая взгляд от растерянно мерцающей под потолком одинокой лампочки.
– Я знаю, – проговорила Юдит. – Этим знанием женщины обладают от своей природы.
– По-твоему, то, что между нами, qui pro quo? – спросил я.
Юдит приблизилась ко мне и, выждав минуту, тяжело надавила обеими руками на мои плечи. Казалось, она смотрела не на меня, а сквозь меня.
– Купить дом сможешь? – спросила она.
– Целый дом?
– И яхту.
Я рассмеялся.
– Вот видишь…
– Что? – не понял я. – Что я должен видеть?
Юдит не ответила. Я увидел, как её глаза погасли.
– Но почему? – прошептал я.
Юдит распахнула передо мной дверь, и всю дорогу домой я пытался угадать, отчего глаза у людей гаснут…
На углу улицы Шенкин женщина подошла к чёрному автомобилю и распахнула дверцы. Меня позабавила внезапно пришедшая в голову мысль: "До чего же просто обманывать, не обманываясь самому". А потом, когда автомобиль тронулся с места, меня охватили озноб и чувство слабости. "Может, так к лучшему, – подумал я о внезапно нахлынувшей на меня слабости. – Быть может, эта слабость встанет на пути другой, ещё более сильной слабости?"
День внезапно погас, придав городу загадочный облик. На вечернем небе появились первые звёзды. Я вошёл в крошечный скверик с одной-единственной скамейкой и присел на неё, решив отмежеваться от времени и пространства мира. "Который теперь час в Африке? – гадал я. – Возможно, Юдит уже спит, а возможно, лишь только ко сну готовится…"
Сбоку от меня послышался шорох. Я повернул голову. Под кустом, внутри полиэтиленового мешка, лежал скорчившийся человек. Я подошёл, подумав, что человеку плохо.
– Ты чего? – выглянув из мешка, спросил тот. У него были красные веки и большие жёлтые зубы.
– Почему-то тут лежите…
– Ну, лежу. И что?
– Зачем здесь, да ещё в мешке?
Глаза человека в грязной футболке смотрели на меня так, будто я говорил на непонятном ему языке. Он выбрался из мешка, поднял валявшийся на земле окурок сигареты, чиркнул по коробку спичкой, а потом, сделав пару затяжек, отбросил окурок в сторону и снова заполз в мешок. Спустя минуту он голову высунул.
– Я мог бы тебе не отвечать, – сказал он. – Ведь ты не полицейский, правда? Раз ты не полицейский, то я не обязан тебе отвечать, но так уж и быть… Время от времени хочется с кем-то поговорить, и тогда мне всё равно с кем; могу и с тобой.
Я отвернулся.
– Слышишь? – вдруг проговорил он. – Ты только вслушайся!
Я затаил дыхание.
– Слышишь, какая ночь? Такое ощущение, будто мир вот-вот ко всем чертям рухнет!
Я сказал, что ничего такого не слышу.
Человек постучал зубами.
Я посмотрел на его чахлое лицо и спросил:
– Зачем вы тут, в этом мешке?
– От избытка чувств, – доверительно отозвался он.
Я покачал головой.
– Такое – мне понятно.
– Правда?
Я кивнул.
Рука человека призывно постучала по мешку.
– Можешь прилечь рядом.
Я отказался.
– … – сказал он жёстко, впрочем, беззлобно.
Я попросил его не ругаться.
– … – пробормотал он.
– Вы бы попробовали найти себе работу, – посоветовал я.
– Нет.
– На полставки.
– Нет.
– День через день.
– Нет.
– А ваша жена? Как она смотрит на всё это?
Взгляд человека вдруг затуманился.
– Я ушёл из дома, – устало буркнул он. – Любовь – не для всякого-каждого, и, наверно, по особому позволению Бога. А может, её надо уметь дождаться… Понимаешь?
Я покачал головой: мол, понимаю.
– У меня с этим не получилось. Меня не оставляло ощущение, будто отбываю долгий, унылый срок наказания.
– Плохо, – сказал я. – Быть одному плохо.
– Вдвоём ещё хуже. Жене я оставил все свои сбережения.
– У вас были сбережения?
– Достаточные для того, чтобы моя жена смогла подлечить свои больные зубы. Их у неё был полный рот.
– Бедная женщина…
– Теперь уже нет.
– А вы? – осторожно спросил я. – Чем заняты теперь вы?
– Занят? Ах, да, разумеется, я занят. Люди чем-то заниматься просто обязаны. Я в меру дышу, в меру живу и только безмерно сплю, потому что, пока спишь, не хочется есть. Вовремя уснуть – моя главная забота. Хорошо бы ещё вовремя не проснуться. Попробуй-ка оставаться человеком, когда вокруг тебя люди…
Я махнул рукой.
– Разве вас не смущает, когда стороной уходит ваша единственная жизнь?
– Ну, и пусть себе… И потом: с чего ты взял, что жизнь – единственная? Я вот считаю, что в каждой жизни бесконечное множество жизней, и напрасно у людей голова кругом идёт, и толком не знают они, за какую из своих жизней цепляться.
– Напрасно?
– Ни к чему.
– По-вашему, жизнь – без секретов?
– Без! Как может представлять собою загадку то, что бесконечно повторяет себя? Впрочем, не я первый, кто это заметил.
Я засмеялся:
– Кто же он, этот остроглазый, если не вы?
Лицо человека вдруг осунулось. Очень осунулось. Страшно осунулось.
Я услышал:
– Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…
– Возвращаются?
– Возвращаются.
– Все реки?
– Все.
– К тому месту?
– Только к тому.
Я подумал о…
И о…
Потом ещё о…
– Бред! – недовольно сказал я.
Со стороны моря показался самолёт. Мигая красными и зелёными огоньками, он покружил над городом, а потом, наконец, нащупав путь на посадку в аэропорту под Лодом, стал медленно снижаться.
Я перевёл взгляд на человека.
– Ну, и как вас принимает население?
– Ты про толпу?
– Про народ.
– Народ безмолвствует… Как в "Борисе Годунове" Пушкина.
– Вам знаком Пушкин?
– И Пушкин, и царь Борис. В России я снимался в кино. Играл толпу. Здесь я эту роль доигрываю.
Человек отошёл к дальнему кусту и помочился.
– Я вызываю в тебе жалость, да? – застёгивая брюки, проговорил он и, вдруг воздев руки к небу, прочёл:
Что мне мир,
коль в этом мире
нет меня…
Я поаплодировал.
– Живёте в неверии и выдумке?
– Как и все. Каждый из нас живёт во лжи: я – в своей, ты – в своей. Правды не отыскать ни в себе, ни в супермаркете…
– Выходит, вокруг одна лишь только выдумка и ложь?
– Конечно.
– И никакой правды?
– Почему же? В том и есть правда, что всё – ложь.
– Выходит, если всё – ложь, то и сама ложь – тоже ложь?
– Верно.
Я помолчал. Потом непонятно зачем проговорил:
– Господи, как мы живём…
Человек разъяснил:
– Живём – как в тумане.
Я посмотрел на небо. Были звёзды. Тумана не было.
"Туманно в других странах", – подумал я.
– Только бы без войн и засухи, – сказал человек и поскрёб себе подбородок. – А ты? Ты в этом мире участник?
– Надеюсь, что да. Музыку сочиняю, на рояле играю.
Человек скривил губы:
– Что ж, ты тоже доиграешься…
Мы помолчали, а потом я спросил, думает ли он о своём будущем. Он сказал, что нет, оно его не занимает, и что, вообще-то, за будущее отвечает лишь только Всевышний.
Я поднялся со скамейки.
Проходя безлюдный переулок, мне послышалось, будто за мной кто-то идёт. Я остановился, сжал кулаки, готовясь дать отпор моему преследователю. Никого. Затаив дыхание, я послушал тишину. "Звуки тоски, – определил я. – Всё они, те самые, проклятые…"
Из тумана вынырнул бело-синий джип.
– Эй, чего тебе здесь? – У полицейского был простуженный голос и усталые глаза.
– Понятия не имею.
Полицейский достал сигарету, закурил, а потом проговорил:
– Шёл бы ты лучше спать.
Я отозвался:
– Не с кем.
Второй полицейский, тот, который сидел за рулём, сплюнул в опущенное оконце.
– Нам бы твои заботы, – устало вздохнул он.
Я с нежностью отозвался:
– Дай-то вам Бог!
Джип, недовольно фыркнув выхлопной трубой, сорвался с места и затерялся в рыхлой белизне тумана.
Я немного потоптался на месте.
"Счастье – когда можно раствориться в тумане", – подумал я и поспешил домой.