Стаканского действительно чуть не стошнило от ее слов, к тому же, от всей этой девушки так дурно пахло, что он украдкой беззвучно пукнул, чтобы хоть поменять запах…
- О-о-о-о! - раскачивала она головой, обняв щеки ладошками, и на сей раз позволила себя умеренно поцеловать, но когда Стаканский нерешительно потянул ее к будуару, выскользнула из рук, как мокрица, которую вечно и безуспешно пытаешься схватить пальцами:
- Нет, не здесь!
Стаканский не то чтобы не понимал, что в таких случаях надо лишь чуть применить силу - он вообще панически боялся насилия, независимо от того, к нему ли оно было направлено или от него. Неужели это все же где-нибудь когда-нибудь произойдет, - думал он, замирая… Анжела в тот вечер так и не появилась, но в последующие встречи Стаканского с его ошибочной Лерой мастерски напоминала о себе: как-то раз Стаканский заметил на столе у Леры ее конспект и увидел острыми буквами высеченную ее фамилию - Анжела Мыльник - другой раз в дверь просунулась смуглая музыкальная рука и часто постучала с внутренней стороны (- Зайди, Анжелка! - Нет, сама выйди на минутку, - низкий, чуть хриплый голос курящей женщины… Лера просунула в щель длинный темнокрасный шарф, то ли возвращая, то ли отдавая в прокат, они недолго пошептались, причем, видна была на полу нечеткая Анжелина тень)
Редкие изнурительные поцелуи, продолжение романа о ее столь несчастной любви, трактат о способах ухода из жизни, похотливое пожирание мороженого, бледноголубая кожа, жалость к себе, к своей девушке, - Стаканский знал, что с окончательным проявлением Анжелы, выполнив свою связующую роль, эта мучительная Лера исчезнет навсегда, что, впрочем, весьма легко сделать - стоит только заменить одну букву ее имени…
Однажды на исходе зимы выпал обильный снег, всем своим видом говорящий, что он последний в этом году. Стаканский вышел из метро и двинулся в общагу пешком, через парк. Вдруг с боковой тропинки свернули чьи-то следы. Нога была маленькой и узкой, отпечатки чуть припорошены. Стаканский присел на корточки и прищурился на след, уже начинавший оплывать: шаг несомненно принадлежал длинноногой и гибкой женщине, так как оси следов расходились под острым углом. Женщина ступала осторожно, высоко поднимая ноги: ее каблук лишь слегка чиркал по нетронутому, прежде чем запечатлеть глубокий турецкий полумесяц.
Стаканский пошел по следам, наступая на каждый отпечаток, обезличивая его. Одета она была в длинное платье или пальто, да, скорее, именно длинная юбка из-под узкого пальто оставляла на белом шелке такой нежный шлейф со стоящими на попа снежинками… Вдруг на снегу показалось алое пятнышко, потом еще, покрупнее, потом, через каждые шесть шагов регулярно повторялась капелька крови. За поворотом появился скомканный окровавленный платок, потом перчатка, стоящая указательным пальцем вверх, Стаканский подобрал и то и другое. В воздухе дважды пахнуло розовыми духами и кровью, внезапно следы, ставшие уже совсем теплыми, четкими, как бы предлагая печатать гипсовые слепки, оборвались. Стаканский растерянно оглянулся и увидел - в снегу под елкой сидящую, ухватившую себя за носки сапожек - Майю.
- Не пойму, что случилось, я, кажется, грохнулась, - весело сказала она, протягивая руку. Стаканский помог ей подняться, проверяя на ощупь ее реальность.
Та же, только старше. Те же насмешливые, никогда не поцелующие губы, глаза, вечно высматривающие что-нибудь вкусненькое на столе, и Nevermore, с детства запавший в душу, будто ты сам написал эту новаторскую поэму.
- Не может быть, - спохватился Стаканский, осознав невозможность ситуации. - Как ты здесь оказалась?
- Наверно, оттуда, - ответила она, прищурившись на верхушку сосны… - Стреляли, - тем временем произнес за спиной невозмутимый Саид.
Некоторое время они шли молча, Стаканский разглядывал замысловатые узлы ее бордового шарфа.
- А ты узнаешь меня? - спросил он, понимая, что попал в гораздо большее завихрение реальности, чем случайная встреча двух старых знакомых.
- Конечно, - сказала Майя. - Ты учишься на пятом курсе, иногда прогуливаешь лабы, сидя на подоконнике, ешь сникерс и болтаешь ногами.
И, чтобы вполне развеять сомнения, бойко представилась:
- Анжела.
Вот так они, наконец, и встретились, слишком банально для романа, слишком неправдоподобно для жизни, где-то посередине, на исходе зимней агонии, когда в воздухе доминирует сырость и могильный червяк уже поет в подвалах старых домов…
Они шли темнобелой аллеей, вечерело, они еще не знали, какую драму им предстоит разыграть в недалеком будущем… Кто и по какому праву делает с нами все это? С интересом, играя глазами, как ребенок над коробкой, где ворочается жук? С равнодушным отвращением? Никак?
Стаканский вдруг почувствовал восхитительную свободу действий и слов, это именно те глаза, подумал он, не отдавая себе отчета, что попался на игре звуков…
А если бы Анжелу звали, скажем, Наташа - тот же приятный стук колес с ударом посередине, то же страстное придыхание гласной - в этом случае, что же, надо было бы переписывать роман заново?
Поглядывая в эти голубые, совершенно чистые, словно у девушки не было затылка и в прорезях просвечивало небо (приходит на ум, несмотря на то, что шел снег, соответственно обеляя небеса) Стаканский спокойно рассказал ей историю о Майе, детской наркомании и раннем своем грехопадении, начиная с "Видишь ли, ее звали Майя, она была…" и кончая "Представь себе, нету больше на свете этой реки."
Солнышко уже замелькало между деревьями, похожее на огромный мерцающий штабель из телевизоров. Дальнейшее обладало повышенной четкостью изображения, чем и отличалось от сна…
- 1471, - назвала Анжела номер своей комнаты, для конспирации предлагая Стаканскому миновать вахту розно, отчего у молодого человека заныло в паху, и прошла вперед, прелестно закручивая турникет легким движением ноги. Стаканский выждал несколько секунд и проделал то же. Дежурила как раз та омерзительного вида старуха, которая всегда пропускала его, не требуя документа в залог.
Он поднялся на четырнадцатый этаж, в пустом коридоре гудели испорченные люминесцентные лампы, дул мягкий внутренний ветер. Стаканский постучался в семьдесят первую комнату, ответа не последовало, тогда он крутнул ручку и вошел.
Анжела сидела в кресле к нему спиной, уже успев закрыть уши двумя лопухами, погрузившись в эгоистический стереомир. Стаканский присел на край стула и с интересом огляделся. Три кровати, согласно социальному рангу первокурсников, среди книг, между прочим, сборник Цветаевой, на стене неизвестно откуда добытая репродукция Сальвадора Дали, высокой печати прямо в глаза летящие пчелы-тигры. Анжела действительно оказалась женщиной его мечты… Он вслушивался, пытаясь определить природу комара, и "Флойды", жужжавшие в ее наушниках, вполне подтверждали эту мысль. Он сидел, щурясь от удовольствия, и только одна нелепая деталь чуть раздражала его: черная электрическая бритва, разложенная на тумбочке.
Вдруг, вероятно, услышав с обратной стороны Луны, как взгляд гостя гремит стаканами на столе, человек, сидевший в кресле, медленно повернул голову и смерил Стаканского строгим взглядом. Это был незнакомый студент, тучный грузин с гладковыбритыми сизыми щеками. Стаканский пошатнулся на стуле, сделав ладонями дрожащий жест, на тему "а черт меня знает".
- Анже Ламильник? - спросил грузин, выслушав путаные объяснения. - Это наверху, на семнадцатом этаже, прямо напротив Мэлора Сакварелидзе, моего лучшего друга, у него на двери нарисована земляника. Мэлор - это значит Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская Революция. Подожди. Меня зовут Гиви. Ты хочешь вина?
Стаканский не мог устоять перед соблазном выпить в халяву. Для храбрости, решил он в свое оправдание… Он еще не понимал, какую мерзкую яму приготовила ему судьба.
Шторы на окне были густого цвета моренго, они преобразовали комнату в лучистый аквариумный мир, казалось, из-под кровати вот-вот вылетит рыба…
- Саперави, Цинандали, Васисубани? - предлагал Гиви, гремя в шкафу батареей бутылок. От такого количества Стаканский ошалел.
- Киндзмараули, Вакханали, Амонтильяди?
Через несколько минут они подружились, опрокидывая стакан за стаканом - охлажденное светлое, шамбрированное красное, Гиви научил Стаканского дегустировать, вытягивая губы трубочкой и цокая языком, Стаканский был совершенно счастлив, все больше набираясь храбрости, ему казалось, что стоит только войти к Анжеле, решительно ее обнять, нашарить выключатель на стене…
Он так распалился, что, кивнув на фотопортрет Сталина, выглядывавший из-за портьеры, весело спросил:
- А это тебе зачем, тир держишь?
- Что такое "тыр"? - спросил Гиви, улыбаясь.
По мере того как Стаканский объяснял, жестикулируя, Гиви все больше мрачнел, становясь каким-то репчатым, затем отставил стакан и крупно, профессионально ударил Стаканского в нос, мигом отскочив, чтобы тот не забрызгал его кровью. Стаканский, бывший всю жизнь трусливым на драку, зажал нос платком и пошел к двери, выписывая ногами синусоиды боли.
- Стой! - крикнул Гиви. - Я пошутил.
Он огромным прыжком нагнал Стаканского и ухватил за печень.
- Я больше не буду. Сталин мудак.
- Нет-нет! - затряс годовой Стаканский. - Я тороплюсь. Меня девушка ждет. Я хочу в туалет.
- В баночку пописяешь, - прошептал Гиви. Он часто задышал, отдирая пальцы Стаканского от дверной ручки, и Стаканский, наконец, все понял, что и придало ему сил вырваться в коридор.
- Подожди, дорогой… Свояк! - Гиви унижено шел за ним, хватая за полы. - Цоликаури, Эрети, Эякуляти!
Стаканский свернул на лестницу и побежал. Гиви неотступно следовал за ним, гнусаво канюча. Стаканский прогромыхал по ступеням, слыша за собой умоляющий шепот. Он был на две головы выше, этот Гиви, но из-за своей чудовищной полноты с трудом поспевал за ним. Стаканский толкнул тяжелую жестяную дверь и оказался в подвале – зеленоватым светом залитая лестница, ведущая глубоко в землю, была единственной возможной дорогой, и он бросился по ее скользким ступеням, пробив еще одну дверь, оказался в туннеле, где неровно горели разноцветные фонари и поблескивали рельсы. Огромная крыса скользнула меж ног, обдав его зловонным звериным теплом, Стаканский побежал по шпалам, задыхаясь, Гиви грузно двигался за ним… Стаканский, хоть и имел более длинные ноги, был менее вынослив, поэтому расстояние между ними медленно, терпеливо сокращалось. Они пробежали мертвую, слабо освещенную в этот ночной час станцию "Арбатская", в зоне "Площади революции", где горбатые скульптуры с мерзким скрипом шевелили конечностями, они шли шаткой спортивной ходьбой, а под "Курской" – ползли, цепляясь за мокрые стены и осклизлые кабели. Стаканский чувствовал, как Гиви дышит ему в шею, слезы лились из его глаз, вдруг он ясно ощутил себя спящим в собственной кровати: тикали часы и капала на кухне вода – голенький, в трусиках, в маечке – и нет никакого Гиви, но чем отчетливее было это видение, тем гаже было возвратиться в реальность, где Гиви, уже не дыша, но клокоча большим горлом, настиг его, повалил на шпалы и, стеная от наслаждения, изнасиловал.
8
Выбравшись через вентиляционный люк, после полной ночи мрачного блуждания по трубам, мучительной истерики без единого зрителя, поистине героического, гладиаторского сражения с гигантскими крысами, из которого он, к несчастью, вышел победителем, - Стаканский долго мылся в общественном туалете на Николаевском вокзале, сдирая пятна дегтя с локтей и колен. Он приехал в институт часом раньше и ждал Анжелу на лавочке за мусорными ящиками, несколько раз его бросало в какой-то зыбкий, патологический сон, где ненавязчиво менялись времена года, падал снег, падал тополиный пух, наступала незаконная ночь, наконец - сумочкой рисуя в воздухе любопытную радугу - из-за угла выбежала Анжела, остановилась, подняла ножку и через плечо глянула на свой каблук. Стаканский двинулся к ней, улыбаясь. Вместо приветствия девушка молча протянула ему туфельку: почини.
Стаканский извинился, что не зашел вчера, как было указано, стал витиевато объяснять, что ошибся комнатой, долго блуждал, вероятно, перепутал номер… Анжела странно смотрела на него исподлобья, он вдруг подумал, что перед ним другая девушка, всего лишь похожая на ту.
- Анжела, - сказал он.
- Я самая. Уже семнадцать лет с хвостиком. А ты-то кто?
- Ну как же? Вчера…
- Вчера не сегодня. Ах-да, припоминаю! - она весело хлопнула его по плечу. - Забавный тип. Какую-то фигню порол про водокачку… Спасибо, - она бережно приняла подлеченную туфельку.
- Давай встретимся сегодня вечером, - как можно беспечнее проговорил Стаканский, - пойдем куда-нибудь…
- Нет. Сегодня я занята.
- А завтра…
- И завтра. Если девушка говорит, что она занята, значит, она ваще не хочет, понятно?
- Может, ты позвонишь мне, если вдруг, когда-нибудь…
- Нет. Я ненавижу говорить по телефону.
- Все-таки возьми, - Стаканский подал ей визитную карточку отца, где "Борис Николаевич" было художественно переправлено на "Андрей Борисович", Анжела машинально засунула бумажку за лифчик, щелкнула Стаканского по носу и быстро побежала наверх.
Стаканский остался стоять на ступеньках, кто-то шлепнул его по спине, он поднял голову: это был Гиви… В своем новом сером костюме, сером галстуке, с кожаным портфелем, крошечным в его руках, он приглашал Стаканского идти на занятия, деловито постукивая пальцем по циферблату часов… Стаканский замотал головой, пошел прочь, дома лег, не раздеваясь, и сразу уснул, очнулся, вспомнил все и тихо завыл.
Был ранний вечер, в комнате стоял, затхлый солнечный свет. Стаканскому показалось, что она знает, как он провел эту ночь, на него напал знакомый с детства страх, будто бы все вокруг видят его мысли, его сокровенные желания, видят его насквозь, как Родиона Романыча, а он движется в этом коварном мире зеркал, не понимая, что с него уже содрали кожу.
Зазвонил телефон, Стаканский с тоской отметил внезапную дрожь, подумал, что теперь - на долгие недели - обречен уныло ждать ее звонка, жить в постоянной готовности… Отец, возившийся в прихожей на отход, взял трубку.
- Тебя. Прелестный детский голосок.
- Но-но, без комментариев! - подумал Стаканский, и тут как бы все вокруг осыпалось, завалив его по колено обломками: в трубке была Анжела.
- Да вот, решила позвонить, кхе! - сказала она.
- Я в этом не сомневался, Анжела, - высокомерно заявил он, что вышло весьма гнусаво.
- Красивое имечко, - пробормотал отец, уходя.
- Ладно, не задавайся! - ее и вправду детский голосок в трубке, - Меня немного зацепило, вот и все.
- Я ужасно рад, Анжела, - он повторял ее имя, как обычно повторяют - "да, сэр".
- А кто это брал трубку, отец?
- Пахан. Он видишь ли, писатель…
- А мать у тебя есть?
- Нет. Я ее и не помню.
- Так. А у меня наоборот: не было отца.
- Значит, мы чем-то похожи.
- Значит. И ваще - почему ты не пригласишь меня в гости?
- Приезжай хоть сейчас.
- Ну, говори адрес, а то передумаю.
Стаканский продиктовал, объяснив интимные подробности дороги, его охватил настоящий ужас, он подумал, что успеет принять душ, но не успеет прибрать квартиру, да и как одеться, если все грязное, и нету в доме ни капли вина - неужели это произойдет именно сегодня… Он увидел в ванной кучу носков и трусов, своих и отцовских, спрятал в бачок, достал из потайного ящика ксерокс Бродского, небрежно положил на ночную тумбочку: будем говорить… Вдруг на него глянула грудастая, с похотливым изгибом женщина, он сорвал плакат со стены, засунул под кровать, но, подумав, перепрятал в стол, в этот момент раздался звонок, он открыл дверь, придав лицу безразличное выражение, и увидел девочку с ободранными коленками, какую-то странную, коленастую девочку-кузнечик, она заученным тоном спросила макулатуру, но за ее спиной лязгнул лифт и, приветственно размахивая рукой, вышла веселая Анжела.
Стаканский принялся неловко снимать с нее шубку, бормоча, подобным светским жестам его никто так и не научил. Анжела нервно дернула плечом.
- Наизнанку, - сказала она. - Рубашечка, батенька, наизнанку-с! Бить тебя сегодня будут, малыш, поди-ка лучше переоденься.
Стаканский не стал переворачивать рубашку, а надел новую, с петушками на белом поле, думая, что так будет смешно, но Анжела даже и не заметила, она прогуливалась, по-хозяйски осматривая вещи, вдруг влезла в отцовский шкаф, двумя пальцами вытащила на свет его голубые зимние кальсоны, послушала, как шумит стромбус, сделала раковиной круговое движение, мультипликационно побрившись.
- У меня такое чувство, будто я уже была здесь, - задумчиво проговорила она, перекладывая на столе листы отцовской рукописи. - Банальное, впрочем, чувство, дежавю называется… "Ка-мен-ный-гусь" - прочитала она по складам. - Это что за порода такая?
- Роман так называется, - замахал руками Стаканский, неловко изображая крылья.
- М-да. Сам ты - каменный гусь.
Стаканский терпеливо ждал, когда наступит момент его триумфа, но вышла заминка: попав в "мастерскую", Анжела первым делом рассмотрела карту Парижа на стене, удивилась классическому Цейсовскому биноклю, через который Стаканский изучал даль на пленэре, и лишь потом, оглядевшись, заметила картины.
- Ты еще и рисуешь, - фыркнула она, ногтем проверив качество холста.
- Пустяки, - засмеялся Стаканский. - Мажу потихоньку.
- Оно и видно, что пустяки… Забавная семейка. Ну и? Будем мы что-нибудь пить? Кстати, куда это делся пахан?
- Он на эту… На студию, - предательски осклабился Стаканский, чувствуя, что через несколько минут уже не сможет выдавить ни единого слова.
- Ладно, я сама сварю, - сказала Анжела, вильнув попкой. - Отвори-ка мою сумку - ахнешь!
Стаканский открыл ее нежнейшую прохладную сумочку и вправду - театрально ахнул: среди интимных тюбиков и флакончиков темным гранатом внутри плеснула - бутылка вина.
Вскоре глаза Анжелы заблестели, Стаканский, чувствуя в груди ободряющее винное тепло, заговорил об искусстве, о Ван-Гоге, о собственном Божьем даре… Анжела небрежно глянула на часы.
- Гавно это все… - вздохнула она, и Стаканский вдруг ошарашенно подумал: да знает она - и о бабуле, и о Майе, мальчиках, более того - Майя она и есть…
- Давно это все… - томно вздохнула Анжела, - Известно… Ты бы сварил мне что-нибудь новенькое, крепкое…
Стаканский осмелел, встал, прошелся с бокалом по кухне, прицелился на ее гладкую, удивительно выгнутую спину и, зажмурясь, опустил руку ей на плечо. Анжела вскочила.
- В чем дело? - "в" она произнесла как "ф", запахло чем-то уголовным… Стаканский, решив, что отступать поздно, неловко сгреб девушку в охапку и стал целовать, Анжела отпрянула и залепила ему крепкую пощечину.
- Идиот. Я вовсе не это имела… Дай-ка мне одеться.
Он двинулся за ней по коридору, тускло мыча. В этот миг раздался бодрый хруст ключей, и в дверь ввалился отец - весь мокрый, пахнущий весной. Анжела, почему-то испугавшись, пробежала обратно на кухню. Стаканский был благодарен такому сплетению событий.
- Вина бухнешь?
- Отнюдь, - сказал отец, потирая ладонями.
Анжела сидела, скрестив руки на груди и нервно болтала ногой. Она все еще переживала внезапный натиск мужчины.