- Вот познакомься, это…
- Клава, - быстро сказала она. Стаканский улыбчиво кивнул, делая вид, что рад такой остроумной шутке.
- Боря, - сказал отец, оценивающе осматривая бутылку на столе.
Стаканский налил, и все трое выпили. Отец взял с тарелки самый большой бутерброд и откусил сразу половину.
- Ужас хочется есть, - пояснил он с полным ртом.
- Я тоже ужас как люблю поесть, - сказала Анжела, схватила бутерброд и куснула, испустив звериное рычание.
- Девушкам это полезно, весьма… - отец понимающе закивал ей, вдруг улыбка застыла на его лице, глаза стали медленно вылезать из орбит.
- Что вы! - оживляясь, продолжала Анжела. - Я, бывает, съедаю целые горы бутербродов, такой на меня нападает жор, свиняк, я не могу остановиться, на пузе можно играть, как на церковном барабане… Что с вами? Эй!
Отец медленно кренился на бок, превращаясь в какого-то пучеглазого рыбного человека, изо рта повалили пережеванные куски хлеба и колбасы, Стаканский кинулся к нему, но тут надломилась, словно была подпилена, ножка табуретки, и оба рухнули на пол.
– Боже! – Анжела хлопнула себя по щеке, будто убивая комара.
9
"Скорая помощь" прибыла минут через сорок, Стаканский трижды звонил, и развратный старческий голос безразлично отвечал: "Едуть", Анжела, вся в слезах, обтирала лицо отца мокрыми полотенцами, санитар споткнулся в дверях, он был вдребезги пьян, другой держался лучше, но от него густо несло перегаром, молоденькая докторисса виляла ягодицами, откровенно смотрела на Стаканского, говоря глазами: я лучше, чем эта твоя, и будь сейчас другие обстоятельства… Вдруг все исчезло, словно кончился фильм - отца увезли, и они остались вдвоем, на той же кухне, вернувшись к остывшему кофе.
- Метро уже выключили, - сказал Стаканский.
- Дай мне бабок на тачку.
- Понимаешь, у меня, к сожаленью… - он врал, конечно.
- Придется остаться, - вздохнула Анжела. - Есть чистое полотенце?
Он дал ей махровое, огромное, Анжела закуталась, как в сари и, морщась от боли, расчесала перед зеркалом волосы.
- Шо ты на меня так смотришь? Я сейчас лягу.
- Со мной?
- Ага. Именно сегодня, кретин, - она томно потянулась, показав небритые подмышки. - Я, между прочим, не говорю тебе ни "да" ни "нет". Но не вздумай доставать меня сейчас.
Стаканский слышал, как Анжела легла и выключила свет. Время остановилось. Стаканский лежал, скрестив руки на груди, и умолял кого-то, чтобы тот послал ему сон, но Он как назло напускал все более ясное ощущение мира, Он смеялся, кокетничал, скакал, сверкая глазами, на карнизе… Всего лишь в нескольких сантиметрах бумаги и алебастра, за тонкой стеной - Стаканский слышал дыхание и сонные стоны женщины, далее слышал скрипучий полз последнего лифта по шахте, слышал устойчивый кап воды в ванной… Ему сильно хотелось пить, он прошлепал на кухню, попил и подумал о сверчке за холодильником, сунул туда щетку, вдруг выбежала и метнулась под батарею мышь, он беззвучно приоткрыл дверь отцовской комнаты, Анжела ровно спала, Стаканский сел на пол, осторожно приподнял край простыни и увидел ее грудь, тепло разлилось в паху, он коснулся языком ее крупного соска, женщина потянулась во сне и задышала чаще, Стаканский влез на кровать, Анжела сонно обняла его ногами, вероятно, принимая за другого, но ему уже было все равно, в паху завертелась шаровая молния, я знала, знала, что ты придешь, но тут все объяснилось, хотя можно было догадаться и раньше, когда появились сверчок и мышь: в комнату вошел Гиви и значительно поставил на стол банку вазелина, крышка приоткрылась и вазелин сверкнул в щелочке маленькими острыми глазами, солнце залило комнату, Стаканский вспомнил, что во сне на месте Анжелы была та, с торчащими ягодицами, докторисса, постель была липкой, около часа он ходил на цыпочках, чтобы не разбудить девушку, затем его стало беспокоить какое-то несоответствие деталей, например, не было в прихожей Анжелиных сапожек, он тихо приоткрыл отцовскую дверь: кровать была аккуратно застелена, пуста, все часы в доме встали без пятнадцати два, он позвонил и узнал время - без пятнадцати девять - он набрал номер больницы и ему, после долгого шелеста бумаги, сказали, что отцу уже немного лучше.
Больница производила впечатление сложного, разветвленного общественного туалета, Стаканский не хотел видеть отца, смерть прошла между ними и просто заглянула в глаза, ему было стыдно и больно, что отец умрет, а он будет жить на Земле десятки лет потом, и отныне его улыбка станет фальшивой, и отец увидит его мысли.
Двигаясь по темному коридору, переполненному кроватями, где стонали и метались бледные старики, когда-то так любившие жить, Стаканский изнывал от скорби и ненависти, а через тридцать три года, в госпитале на окраине Вероны, в небольшой палате, полной света и воздуха, он сам умирал под морфием, и нестерпимо чесались руки, и его рыжая красавица-дочь, быстроногая наследница Анжелы, тридцатилетняя увядающая женщина, стыдливо гладила его седые волосы, приговаривая: ничего, ничего, папенька, да, я лгу, я бессовестно лгу, никто не сможет спасти тебя, никто, никогда, не… Замечательный прием для романа - строчный прыжок через целую жизнь, библейская ассоциация, какая пошлость, известный художник умирает в эмиграции, проклиная Родину, и причем тут госпиталь, какая тогда будет война? - Стаканский свернул за угол, в неожиданно солнечный коридор, и увидел впереди хорошенькую медсестру, чем-то похожую на Анжелу и, приблизившись, понял, что это Анжела и есть - в белом халате напрокат… Казалось, ей будет к лицу любая одежда, даже милицейская форма.
- Маленький инфаркт, - сказала она, как всегда, не тратя времени на приветствие, словно в бестселлере Чейза, - Он тебя ждет. У тебя прекрасный пахан, ты его не ценишь. Мы очень разнузданно поболтали. Проводи меня чуть.
Он вывел ее на улицу, его неприятно поразило, что она пришла, как своя, как сестра, впрочем, это было вполне естественно - ведь она росла без отца, он подумал, что совсем еще не знает ее, видит в ней только женщину и обещание счастья, ее эротическое сияние… На крылечке он чмокнул ее в щеку, совсем уж будто родную.
- Я позвоню.
Он долго смотрел ей вслед, фантазируя. Его голова поднялась высоко в воздух, на тонкой жилистой нити мечтательно покачиваясь среди крыш, вдруг он понял: что-то не так… Ах да! Анжела! Ты забыла оставить казенный халат, Анжелика! - но она уже не слышала, из живой, источавшей тепло женщины превратившись в далекую белую моль.
Отец был бледен. На тумбочке в бутылке из-под молока цвела крупная алая роза, символизирующая Анжелу.
- Хорошая у тебя подружка, добрая, - проговорил отец.
- Было бы странно, если б я выбрал плохую и злую, - парировал Стаканский, мельком подумав, что может быть и в эти годы заглядываются на девушек.
- Да-а, - протянул отец, устраивая голову на ладонях. - Вот и меня кондратий хватил…
- Я вас слушаю, - вдруг высунулась с верхней кровати чья-то полуседая, полулысая голова.
- Кондрат Михайлов, известный театральный критик, - сказал отец. - Недавно написал блестящую статью о балете "Чевенгур".
- Полноте, Марк Спиридонович, это лишь маленький кирпичик в фундаменте мироздания.
- Марк Спиридонович? - почтительно прошептал Стаканский.
- Да, будьте любезны, - послышался звонкий голос с кровати у окна.
- Старик глуховат, - пояснил отец. - Как видишь, я тут уже основательно обжился. Это, сам понимаешь, Марк Норштейн, известный политолог, депутат Государственной Думы, - пояснил он в скобках.
Палата была густо заселена пожилыми мужчинами, это все были писатели, с особыми, только писателям присущими лицами - таинственная матовая бледность, красивая искрометная седина… У каждого был маленький блокнотик, и они быстро-быстро писали, иногда посматривая в потолок, и у отца был блокнотик и такая же, как у всех, рублевая шариковая ручка, и поэтому становилось его еще более жалко…
Они поговорили о делах: что надо принести, кому позвонить, сколько продержат.
- Ты понимаешь, - сказал Стаканский, - ведь это случилось с тобой сразу после стакана вина!
- Что ж, оказывается, вредно пить его залпом, натощак… Интересно, если бы я вчера помер, что бы вы все здесь делали? Представляешь, как удивился бы автор романа, обнаружь он утром, что один из героев исчез, причем, на самом интересном месте, в начале новой увлекательной истории… Черт подери! А ведь кто-то действительно пишет этот мучительный роман…
- Вы неисправимый идеалист, - сказал невидимый больной с верхнего яруса.
- Василий Митрофанович Белов, - представил отец. - У него поразительно мелкий почерк, просто бисерный.
- Великий писатель, - прошептал Стаканский, потрясенный таким соседством.
- Есть масса возможных толкований действительной жизни, коллега, поскольку мир дан нам в ощущениях, не более, - проговорил отец и, будто иллюстрируя, проверил вещественность лепестка розы.
- Cogito ergo sum, как сказал Платон, - сказал Белов, и Стаканский увидел его руку, удивительно мягкую и белую, жестом захвата пояснившую мысль над краем кровати.
- Вовсе необязательно, что мы существуем, а мыслим совсем даже и не мы, а клетки его мозга, более того, я начинаю сомневаться, что все это, - отец нарисовал в воздухе обобщающий круг, - мыслительный процесс писателя, скорее, наш мир - результат невнимательного прочтения какой-то книги…
- Nulla dies cine linea, - белая рука отмерила в пространстве короткую убедительную черту.
- Увы, это вполне может быть так, по крайней мере, никто не докажет обратного. Вот он сидит, с похмелья, читает в общем-то сносную книгу, но в его мозгу, полном всяческих ассоциаций, текст причудливо преображается: рушатся мотивировки, теряются эпизоды, персонажи, громоздятся нелепости, et caetera…
- А книга-то была неплохой, - мечтательно произнес Стаканский.
Отец, просияв, поднял палец, хотел что-то сказать, но тут общий разговор опять прервался, так как один из больных вдруг протяжно закричал, забился в своей кровати, вошли санитары и, связав несчастного простыней, бодро понесли на укол. Впечатление было тягостным, жители палаты глубоко замолчали, было слышно, как в ординаторской ритмично скрипит кушетка, стонет под натиском практиканта-доктора юная медсестра…
- Ты когда-нибудь сам напишешь эту книгу, - прошептал Стаканский с неуместным жаром. - Все перепишешь набело, по-другому. Ты просто обязан преодолеть эту трагическую прелесть нашего бытия…
- Бог с тобою, - проговорил отец после долгой паузы. - Иди.
10
В те дни, когда он страдал в больнице, между молодыми людьми развивался бурный, мучительный роман.
Анжела была на редкость капризной, она играла в принцессу, что не всегда у нее выходило гладко, но и это нравилось, как и любой ее недостаток, к примеру - ожоговые шрамы на правой ладони, которые сами по себе могли бы привести в ужас, но в контексте Анжелы эта "черточка" казалась трогательной, даже сексуальной, и была единственным местом, куда позволялось целовать. Анжела рассказывала, что поймала метеорный камень, серьезно предъявляя какой-то бурый кусок угольного шлака, каким обычно посыпали дорожки в поселке НКВД. Они действительно иногда падали с неба, если вылетали, увлеченные потоком газа, через трубу котельной.
- Существует много иноземных гостей, - говорила Анжела, рисуя кончиком пальца, словно острием карандаша, различные очертания в воздухе. - Иначе, как же они будут следить за нами - с тарелок? И что они увидят, кроме городов с высоты, широких площадей, всяких муравьев на улицах и набережных?.. Нет, они живут среди нас, вступают с нами в удивительные отношения…
Стаканский был человеком соответствия, он мог грубить только самым близким людям, поэтому он с круглыми глазами, как внимательный студент, слушал ее вдохновенные речи. Он и сам увлекался иными мирами, даже написал серию фотореалистических пейзажей удивительной планеты, с гигантской, стовосьмидесятиградусной луной, с гладкокожими животными и островерхими развалинами, которые возвела нечеловеческая рука, но он ни секунды не сомневался, что все это лишь порождение его мозга, плоды его личного мастерства.
- Вот видишь, видишь! - Анжела с горящими глазами тыкала в холсты. - Это говорит в тебе память, это просыпается он, гость… Погоди, тебе тоже откроется это, он постепенно завладеет всем твоим существом и от тебя останется одна лишь земная оболочка, ты будешь работать на высший разум, передавать ему информацию…
- Информацию, - повторил Стаканский, думая о жестяной двери в подвале, о Короле из первого отдела, о его Белой Голове…
Вдруг ей хотелось мороженого, или пива, или мороженого с пивом, и она заставляла его лезть без очереди, как это делают настоящие мужчины - в Ялте, в Москве, да и вообще на планете - и смотрела со стороны, как он неумело втирается, и очередь заклевывает его. В субботу в кафе она обратила внимание на какого-то бородача с чашкой кофе: нет, невозможно, почему он на меня так вылупился, достал совсем, иди, разберись, - Стаканский подошел на дрожащих ногах, внятно проговорил что-то по фене, бородач смерил его взглядом, но вскоре и вправду ушел, Стаканский победил, он был счастлив, что выдержал и такое испытание, казалось, Анжела немного зауважала его, она никогда не узнает, что спустя минуту, как кавалер посадил ее в троллейбус, из ближайшего парадного вышли трое рослых бородатых людей и долго, издевательски били Стаканского под проливным дождем, стараясь попасть ему в пах. Зато каким триумфом было на другой день рассказать ей, оправдывая синяки, в нескольких скупых фразах тщательно придуманную героическую историю, в которой не нашлось места ни жалобным крикам "Не надо!" - ни стоянию на коленях среди кустов, когда трое, смеясь, мочились ему на голову.
Он пригласил ее в "Кинотеатр повторного фильма", на одну из скучных и красивых картин, которые в те годы было принято по нескольку раз смотреть и долго обсуждать за табль-дотом… В самый звездный момент он нашарил ее руку, Анжела быстро встала и пошла к выходу, - Не прикасайся ко мне, не смей меня трогать, пока я тебе не разрешу, - так сладко было это огромное "пока"…
Ускользая, она оставляла обещание, непомерно раздувая его любовь, каждое ее движение обжигало его, раскручивало мучительное желание, однажды, когда она полезла под кровать, ища убежавшие тапки, и показала ему смуглые ляжки с розовой кромкой трусиков, он слишком громко задышал, слишком густо покраснел, чувствуя, как горячо влажнеет живот.
- У тебя что-то болит? - подозрительно спросила Анжела, видно, опасаясь, не заразный ли он…
Их разговоры вертелись, в основном, вокруг болезни отца, да и дела ограничивались походами в больницу, поисками вкусной снеди. Ее доброта и заботливость восхищали Стаканского, правда, он порой ревновал ее - так, чисто по-сыновнему - потому что Анжела, казалось, была гораздо больше обеспокоена болезнью отца, чем он сам.
- Ты знаешь, - тревожно говорила она, - ему вчера поставили какую-то архисовременную клизму, и сегодняшний стул…
Он торжественно вручил Анжеле одну из рукописей отца, его, пожалуй, самую нежную и добрую книгу. Стаканский любил ее больше других, хотя ее качество оставляло желать лучшего… Показательным было то, что отец писал ее в год его рождения и, возможно, нося на руках ребенка, вынашивал и эти гуманистические строки.
Роман назывался "Мрачная игра", и был действительно игрой весьма мрачной - с читателем, с реальностью, с самим собой… Он мимикрировал под обычный бульварный роман - и острым сюжетом, и особыми изысками языка; его можно было, скучая, прочитать за вечер, прочитать и забыть, скользнув, будто жук-водомерка, по самой глади, но это лишь в том случае, если ты сам не имеешь веса, чтобы преодолеть силу поверхностного натяжения.
Там, в глубине, открывался удивительный подводный мир, населенный разнообразными рыбами, впрочем, читая роман отца, Стаканский порой сомневался, стоит ли учиться на аквалангиста, чтобы добывать этот бисер… Стаканского раздражало, что роман был почти полностью сплетен из цитат, обрывков стихотворений, известных и не очень, чужих искаженных мыслей, всяческих перифразов, реминисценции и аллюзий… Роман был бездарен, утомителен, загроможден чем ни попадя, и будучи ассоциативно замкнут сам на себя, читался с невероятным трудом. Автору постоянно изменяло чувство вкуса: казалось, что подтягиваясь на ручонках, он высовывает из-за букв свою маленькую голову и кричит: Посмотрите на меня! Это же я - это я!
Молодой человек возвращается из тюрьмы и ищет свою возлюбленную. Несколько лет назад они расстались - внезапно, на полуслове - ее чистый образ спасал его долгие годы, проведенные в аду.
Эта девушка была ортодоксальной христианкой, она не позволяла даже прикоснуться к своей руке, их любовь звучала мучительно, надрывно, и должна была кончится свадьбой, венцом, но случилось чудовищное недоразумение - герой оказался в тюрьме.
Вернувшись, он узнает, что девушка умерла, погибла в пожаре, но что-то в этой истории не так - труп сильно обгорел и полное опознание невозможно, да и поверить в ее смерть герой просто не может…
И он ищет ее - живую. И, разумеется, находит. И убивает, совершив попутно еще несколько жестоких бессмысленных убийств.
Мир, как выяснилось, был устроен совсем не так, как он представлял себе раньше. Не было этой великой любви, ради которой стоит и в тюрьму сесть, и вены себе разрезать. Не было никакой недотроги, христианки, мечтающей о венце…
Была шлюха. Женатый молодой человек, имея любовницу, испытывает естественные затруднения с временем и местом встреч. Пара разрабатывает хитроумный план, согласно которому, любовница подсовывается его другу (именуемым в романе Ганышевым или "Я") и блестяще исполняет роль небесной возлюбленной, ортодоксальной христианки, недотроги и т. п. Введя таким образом в заблуждение несчастного "Я", она беспрепятственно входит в круг общения своего любовника, знакомится с его женой, даже поселяется на подмосковной даче, где живет вся компания. В конце концов друг, не без помощи "возлюбленной" упекает несчастного Ганышева в тюрьму.
В принципе, вся эта фабула не важна, как не важна и фантастическая линия романа, в которой Ганышев, вернувшись на волю, наблюдает какой-то измененный, едва знакомый ему мир…
"Мрачная игра" - своеобразный хамелеон, мимикрирующий под боевик, мелодраму и т. п., старающийся скрыть свою истинную сущность, словом, игра действительно довольно мрачная.
Главный герой, некто Ганышев, программист, писавший стихи, нечаянно угодивший в тюрьму, является ничем иным, как современным воплощением второго пришествия, но в отличие от предыдущего Христа, этот и не догадывается, кто он есть на самом деле. Он как бы задерживается в развитии, и того открытия, которое прежний Христос делает еще в семилетнем возрасте, Ганышев достигает лишь к тридцати пяти годам. Это вполне естественно: каков нынче мир, таков нынче и Бог…
Две еретические мысли последовательно развиваются в романе, одна - о том, что никакого Дьявола не существует, и все проявления зла в мире являются промыслом Божьим, другая - о том, что творение мира происходит постоянно, что Бог - это сущность изменяемая, и сущность, изменившаяся не в лучшую сторону за последние две тысячи лет.