Человек этот был невысокого роста, широкоплеч, одет в долгополую, хорошего сукна шинель. Вот он повернул голову, поглядел в проулок, Стаканский заметил трубку с колечком дыма и окончательно узнал его. Это был Сталин.
Он обогнул огромный сахарный особняк, недовольно осмотрев его узорчатые карнизы, и свернул в Даев переулок. Стаканский внимательно огляделся по сторонам: охраны не было. Стаканский машинально хлопнул себя по груди и, ощутив под драпом твердый предмет, удовлетворенно хмыкнул. Тем временем Сталин вышел на Сретенку и, секунду поколебавшись, поднял воротник и двинулся вниз, к Лубянской площади. Снег усилился, потянуло промозглым ветром. Стаканский расстегнул верхнюю пуговицу пальто. В то время он как раз занимался альпинизмом и всегда в петле под мышкой носил с собой маленький ледоруб… Металл был гладок и холоден. Стаканский осторожно высвободил ледоруб из петли и, подбросив его, жестом индейца цепко схватился за древко. Сталин обернулся и, увидев идущего на него убийцу, тонко взвизгнул, кинулся трубкой, нырнул под арку, придерживая полы шинели. Стаканский ринулся за ним и оказался в маленьком тупиковом дворе. Пахло рыбой. Сталин стоял у кирпичной стены и, часто дыша, глядел тускло. Стаканский подошел, склонился над ним, как огромный Каменный Гость, медленно вонзил ледоруб в самую середину темени и с волнением увидел, дунув и распушив седые волосы, темнокрасной улыбкой из детства глядящую на него - Пробитую Голову.
На этом-то детство и было закончено. Не заходя домой, Стаканский отправился на вокзал, сел в первый попавшийся поезд, несколько дней его носило по стране сквозь мартовские метели, пока наконец не забросило в Санск.
5
Городок приглянулся ему: здесь была замешана Европа и Азия, провинция и столица, женщины глазели на него, что приятно волновало, он поужинал с темнокрасным вином и видом на нижнюю часть города (которую мысленно окрестил Пальмирой) и спустился к реке, вернее, маленькой извилистой речушке посреди города, где-то вдали впадавшей в Оку, сел, шлепнул на лбу комара и увидел на соседней лавочке женщину.
- Есть у вас огонь, молодой человек? - осведомилась она, вопросительно поведя в воздухе папиросой.
Стаканский проворно подошел и подал. Пламя осветило немолодое, невероятно красивое лицо.
- Если ты уже куришь, - сказала женщина каким-то другим тоном, - значит, на тебя можно положиться. Возьми этот пакет и отнеси вон на ту дачу (царственный перст) Я сумею тебя отблагодарить. Идет?
Стаканский поймал ее взгляд и вдруг с ужасом понял, как она будет его благодарить. Он протянул руку, взял (в пакете булькнуло) и с этой минуты сделался ее рабом.
- Скажи, что Илга просила передать. Если спросит, кто такой, скажи ее брат, Вова, понял?
Отойдя на несколько шагов и став невидимым за кустами, Стаканский развернул бумагу и посмотрел. Это была темная бутылка вина, пачка писем и застекленная фотография мальчика в галстуке бабочкой, с надписью на обороте: Илга, таким я был в отрочестве, не правда ли, достойный кавалер? Стаканский открыл одно из писем: оно было полно сопливых признаний - Илгочка, Илгунчик, Илгунок, последняя моя радость, последняя жизнь…
Смысл акции стал ясен: покинутому любовнику возвращались его атрибуты.
На указанной даче за плотными красными шторами плавала пятиламповая люстра. Дверь открыл тот же мальчик, но без бабочки и примерно полвеком старше - высокий, седой, красиво состарившийся господин. На стене за его плечами (так и полагается в кино, отметил Стаканский) висел большой портрет очень красивой девочки - Илга в детстве, мелькнул самый логичный вывод, хотя, как вскоре выяснилось, реальность предложила другой, более парадоксальный вариант…
- Кто такой? - грозно спросил хозяин.
- Брат! - поспешил Стаканский, подумав, не мог же он принять меня за соперника, хотя мог, разумеется, мог, если сам был лет на двадцать старше своей бывшей любовницы.
- Алешка! - миролюбиво вскричал он и засуетился, откупоривая бутылку, наливая вино в стаканы. Стаканский вежливо поблагодарил и отказался, посмотрел на уши старика и представил, что будет сегодня ночью…
Илга приказала идти за ней. Он видел в свете уличных фонарей ее прямую, гладкую спину, ткань юбки шуршала на ягодицах специально для него, он старался попадать ступнями в ее горячие следы.
Они миновали несколько переулков, вошли в калитку невзрачного двухоконного дома и, оказавшись во дворе, Стаканский ахнул: за мизерным фасадом скрывался трехэтажный особняк, ступенчатый сад с лестницей и беседкой, с персональным пляжем на реке… Стаканского взяли за руку и провели по галерее, увитой виноградом, мягко втолкнули в одну из многочисленных комнат… При свете он хорошо разглядел женщину: ей было около сорока, и она была прекрасна. На столе покоился соблазнительный графин с красным вином, женщина ласково наполнила стаканы.
- Илга, - сказал Стаканский.
- Молчи, - сказала она, - Илга - это моя дочь.
Она потушила свет и, впившись Стаканскому в губы, повалила его на кровать, а наутро он вышел, потягиваясь, в сад и в круглой виноградной беседке увидел, собственно, Илгу - девочка лузгала семечки, держа на отлете старинной кожей переплетенную книгу. За эту скрипучую, полную сладостных мучений ночь, его заочная любовь к этой девочке полностью выкристаллизовалась в сияющий смарагд.
Первая же деталь, которую Стаканский отметил в ней, повергла его в смятение. Это была крупная, величиной с монету, изумительная родинка чуть ниже мочки уха, и образ той, которую Стаканский все еще любил, мгновенно заполнил овал этого незнакомого лица.
- Я ваш новый жилец, - представился Стаканский. - Мама не говорила вам?
- О да! - Илга захлопнула книжку. - Мамаша всегда берет каких-то… - она сомнительно осмотрела Стаканского с головы до ног, причем, на взмахе ее ресниц он инстинктивно щелкнул каблуками, - Каких-то молодых студентов… Ведь вы студент, не правда ли?
- Пока что… - засмущался Стаканский. Ваша мать… Она обещала устроить меня… В музыкальное училище, - прожевал он это обилие многоточий, в подробностях вспомнив утренний разговор за чашкой довольно вкусного липового чая.
- Вот как? Интересно. По какому же классу?
- Школу я закончил по фортепиано, - бодро заговорил Стаканский, предчувствуя впереди несколько уверенных пассажей беседы, - однако, я полагаю выбрать какой-нибудь другой инструмент, ибо на данное отделение всегда наибольший конкурс.
- Вы не уверены в своих силах? Тогда вполне можете быть уверены в связях моей маменьки.
- Полноте, на что я ей… (Знает или нет? - подумал он запрокидывая голову в улыбке…)
- Как! Вы не догадываетесь? - вскричала Илга, нервно обмахнувшись веером. - Ведь в это время года у нас довольно трудно найти жильца, тем паче - в мансарду.
Оба посмотрели вверх, где над свежевыкрашенной зеленой крышей возвышалось отдельное стрельчатое окно (Вид! Какой упоительный вид!) и в это время где-то поблизости грянул гонг, дунули фанфары, закричали трубы, томно подпукнул геликон - похоронный марш Мендельсона, фа-мажор - Стаканский вытянул шею и поверх забора с ужасом увидел, как по улице перед домом, в длинном коричневом гробу с кисточками, медленно пронесли того самого вчерашнего старика.
Стаканский во все глаза смотрел на Оллу: она также вытянула свою лебединую шею с изумительной родинкой, и серьезными глазами провожала процессию. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.
- Олла, - тихо позвал Стаканский, когда звуки музыки ушли.
Девушка повернулась к нему, покусывая ноготь большого пальца и пристально глядя исподлобья.
- Вы знакомы с теорией Большого Взрыва?
- О да! - живо воскликнула она.
- Вселенная, - волнуясь, заговорил Стаканский, - родилась в результате Большого Взрыва. Рассказывают, что произошло это десять миллиардов лет назад…
- Двадцать, - возразила Олла. - Один очень пожилой человек говорил мне именно так, - при этом она непроизвольно посмотрела через забор.
- Цифры не имеют значения, мадемуазель. Главное заключается вот в чем. Тело, из которого произошла Вселенная, являлось столь миниатюрным, что его невозможно было разглядеть даже в самый совершенный микроскоп. Он носил его в капсуле, вроде таблетки, и однажды простым щелчком выпустил на волю… Это вполне могло произойти даже и случайно.
Олла взволнованно закусила губу и вскинула на Стаканского свои длинные ресницы. На щеках ее пылал бордовый румянец.
- Зачем? - прошептала она. - Зачем он это сделал?
- То-то и оно что - зачем? - вопросом на вопрос ответил Стаканский и, кряхтя, поднялся со скамейки.
6
Стаканский был (пусть всего лишь на три дня разницы с кем-то) старше всех слушателей училища, в котором наглядное большинство составляли девочки, самой маленькой - вундеркиндке - едва минуло тринадцать.
Стаканский был контрабасистом. Их было всего трое, контрабасистов в этом училище, они ходили, вызывающе поглядывая по сторонам, один из них, тщедушный мальчик с большими желтоватыми ушами, едва сдав экзамен, тяжело заболел: он лежал и кашлял с перевязанным горлом, а девочки в белых рубашечках быстро прошли мимо его кровати на официальном групповом посещении - Стаканский выглядел неправдоподобно большим в этой скорбной веренице. Недели через две другой контрабасист, надменный Миропольский, пилочкой зачищавший ногти и глядевший на Стаканского, подняв левое плечо, как обычно глядят на молодой месяц, свалился с мостков в речку и утонул (Стаканский в задумчивости стоял у окна своей мансарды и видел, как в узком фарватере, переваливаясь, плывет набухшее человеческое тело, но было темно, моросил сизый дождь, и Стаканский тогда не узнал Миропольского, и лишь утром в училище сопоставил факты) Вскоре скончался и первый мальчик - таким образом, Стаканский остался единственным контрабасистом в музыкальном училище.
На репетициях самодеятельного симфонического оркестра, стоя позади всех с огромным контрабасом, в галстуке бабочкой, он ласково разглядывал прилежные шейки скрипачек, к которым - увы - не мог прикоснуться. Он воображал, что звук, издаваемый его контрабасом, самый главный в оркестре, так как он самый низкий, самый толстый. Стаканский ставил на бесконечной площади массивные чугунные столбы, рядами и по два, тройками, тесными септ-группами, вдали, среди песчаной ряби. Девочки-скрипки вытягивали меж столбами тонкую серебряную проволоку.
Стаканский не мог позариться ни на одну из них, даже под страхом смерти, потому что прикосновение и означало саму смерть - так, по крайней мере, это выглядело в душе нервного, запуганного, истерзанного любовью молодого человека.
Хозяйка преследовала его на улицах, караулила после занятий. Работая в училище уборщицей, она бесцеремонно входила в классы, пряталась в гардеробной, среди пальто, высовывая голову из воротников. Стаканский шел по тротуару, а она двигалась сзади, поодаль, будто незнакомая, и Стаканский сам себе казался маленьким, в белой рубашечке и коротких штанишках, а за ним вышагивает как бы его огромная бабушка.
Ночью он становился мужчиной, она быстро входила к нему, ставила на стол свечу (пламя вздрагивало, глухой стук символизировал в пространстве еще один огненный музыкальный столб) сбрасывала халат и надвигалась… Стаканский плавно переходил от сладчайшего наслаждения к унизительнейшей муке: в известный момент она до крови кусала его и однажды даже порвала ему жилу на шее, так что кровь ничем нельзя было остановить, потоки крови стекали меж ее пальцев, постель и стены были забрызганы темной венозной кровью, позже Стаканский, бродя по комнате, видел эти пятна даже на потолке, расплываясь, они принимали очертания чудовищной птицы… Порой старушка долго и сладко плакала у него на плече, благодарная за оргазм…
Стаканский знал, что у нее есть револьвер, который она еще девушкой выкрала у отца, этот факт логически связывался с обстоятельствами смерти ее мужа, найденного в омуте застреленным, он знал, что она в совершенстве владеет техникой приготовления ядов - а этот факт связывался с бутылкой вина, которую на его глазах откупорил тот мертвый дедушка… Временами Стаканский с писком швырял на постель и ноты и стихи (обеими руками, сморщась) два раза он даже собирал свою дорожную сумку и давно, уже давно бежал бы из Санска - хоть домой, хоть в Тамбов, Стамбул - если бы не одно обстоятельство, а именно, смарагд, который выкристаллизовался в первую ночь.
Он так любил Оллу, что часто, запершись в мансарде, садился на пол и рыдал, раскачиваясь, поднося скрюченные пальцы к глазам. Он так любил Оллу, что ходил по комнате, морщась, взявшись за поясницу, кланяясь в разные стороны. Он так любил Оллу, что воздевал глаза к небу и с мучительным беззвучным "ы" - потрясал кулаками. Вот как он любил Оллу, и временами ему казалось - нет на свете больше ничего, кроме белого ее огня.
Олла училась в школе, в одиннадцатом классе. Вечерами, чуть подкрасив брови и губы, она бежала по ступенькам - быстро мелькали под платьем-колокольчиком оловянные ноги, сумочка застывала на отлете в немыслимом равновесии, Стаканский встречал этот час как обряд, стоя за зеленой, мятой пахнущей портьерой.
Несколько раз он видел ее в городе, всегда с разными пожилыми мужчинами, однажды она привела какого-то старика поздно ночью, Стаканский слышал: разувшись, на цыпочках поднялись они в дом и прошли по коридорам, затем хихикали в ее комнате, затем вдруг замолчали…
Была в доме и другая группа стариков - тех, которые сватались к хозяйке, принося букеты и приникая к ее руке. Олла язвительно кокетничала с ними и раз затащила одного к себе. Утром Стаканский видел как он вылез из окна, осторожно прошел по карнизу над водой и, озираясь, помочился на подпорную стенку.
Был в доме и еще один, самый главный старик - отец хозяйки, парализованный пенсионер союзного значения, бывший кавалерист-чоновец, он ездил в кресле по темным коридорам, накрытый пледом, и осматривал стены, выискивая домашних пауков. Время от времени он взрывался, швырял миски, кричал, что у него есть револьвер, и даже наган, настоящий русский наган, и он перестреляет всех этих жеребцов, которых дочь и внучка водят в дом, между прочим, и квартиранта, скрипящего наверху.
Случайно встречая Оллу, Стаканский не мог поднять глаз, потому что его лицо дергалось, дрожал и кривился рот, едва соединялись их взгляды. Олла, давно заметившая все, подтрунивала над ним, мимоходом ероша ему волосы, на его глазах, притворяясь, что не замечает, высоко на ступеньку ставила ногу и разбиралась с резинкой чулка, или уж совсем откровенно, радостным шлепком убивала глубоко под платьем комара.
Хозяйка ревновала весь шарообразный мир: Стаканского к скрипачкам, скрипачек к старикам, стариков и Стаканского к Олле, Оллу к Стаканскому и т. д. Она часто заводила постельный разговор о револьвере, напоминая, что он был изготовлен на Тульском оружейном заводе, в 1895-м году…
И существовала еще одна, не менее важная причина, удерживающая Стаканского здесь: старый, неподъемный, медью кованый сундук. Изучая лабиринты дома, в одной из сводчатых комнат подвала, с тайным ходом через заднюю стенку старинного шкафа, Стаканский обнаружил его, с трудом и скрипом приподнял крышку и увидел в темных кожаных переплетах - книги.
7
Прошла зима, первый семестр, на каникулы Олла ездила в дом отдыха, вернулась веселая, загадочная, Стаканский перерыл ее вещи и обнаружил несколько фотографий с надписями в стиле тех лет, среди хмурых лиц он особенно запомнил полковника в черной форме, с пиратской повязкой на глазу.
Пришла весна, снова полыхнуло по санским садам сиренью, крыши закачались среди вольных облаков, в доме появился новый мрачный жених, он был настойчивее предыдущих, серьезно приникал к руке хозяйки, подолгу беседовал с нею за чаем, постепенно отшил всех остальных поклонников (Стаканский видел, как в нише за кухонной дверью с каменным лицом он молча щипал в паху у одного толстого мечущегося учителя словесности) - и вскоре оказалось, что хозяйка, в принципе, не прочь взять его в мужья.
Стаканский не мог ошибиться: это был именно он, черный полковник с повязкой, написавший на фотографии: Олла, Оленька, Оленок, Олененок…
Однажды днем Олла (Стаканский не поверил своим глазам, присел на кровати - том Соловьева, крамольный, запрещенный фолиант из сундука, скользнул на пол, хрустнули под шлепанцами очки…) спокойно вошла в его комнату, притворила за собой дверь, оглядела стены.
- М-да, - протянула она, - никогда бы не подумала, твою мать, что у тебя такой хороший вкус… (Стены Стаканский увесил фотографиями актрис, каждая была чуточку похожа на Оллу)
- Я пришла, чтобы объясниться. Я давно знаю: ты неравнодушен ко мне, и это вполне нормально для молодого человека…
Стаканский сглотнул слюну, полагая, что сейчас ему произнесут смертный приговор.
- Нет, - сказала Олла, - ты неверно подумал… Признайся, о чем ты сейчас подумал? - засмеялась она, кончиком пальца щелкнув его по носу. - Я и впрямь сначала смотрела на тебя очень скептически. Худой какой-то, да и совсем еще мальчик. Но понимаешь… понимаешь… - она задышала часто-часто, прижав кулачки к груди, - есть в жизни такие минуты, когда все вокруг переворачивается, как словно бы весь мир нарисован на шаре, и ты - внутри, понимаешь? (Стаканский согласно закивал, дрожащими руками пристраивая на носу разбитые очки) И вот я увидела тебя, - взгляд ее стал отсутствующим, мечтательным, будто она представила далекое приятное воспоминание, - когда ты шел вдоль реки с книгой… В этот миг что-то укололо меня, что-то вокруг пошатнулось, я подумала, что вся моя прежняя жизнь была чудовищной, немыслимой ошибкой… Ночами я плакала, переворачивала подушку и снова мочила ее с другой стороны. Стоя за зеленой, мятой пахнущей портьерой, я до боли в глазах смотрела, как ты, пружиня, сбегаешь по лестнице… Совсем как молодой Пушкин… - она подняла к нему беспомощное заплаканное лицо. - Долго я не решалась подойти к тебе, а вот сейчас, наконец, приняв пять таблеток циклодола, я пришла… Я пришла, чтобы сказать… - слезы задушили ее, Стаканский схватил девушку за плечи, прижал ее голову к своей…
- Нет, не сейчас! Она может войти в любую минуту! - Олла вскочила и в волнении зашагала по комнате, поправляя высокую прическу. Успокоившись, она присела на подоконник.
- Ты знаешь, что по вечерам моя мама пьет довольно вкусный липовый чай, - сказала Олла глубоким грудным голосом. - Брось ей эту таблетку в чашку липового чая. Это очень сильное снотворное. И тогда вместо нее к тебе сегодня ночью приду - я!
Это была крупная черная горошина. Стаканский проделал все незаметно, липовый чай значительно потемнел, как бы сделавшись крепче.