В те дни начальника полиции беспокоили два нарыва, вскочившие у него на затылке. Почесываясь, он смиренно ждал, когда в станицу приедут военные за объяснениями. Он заранее заготовил несколько фляг вина и чачи, собрал с подчиненных крупную сумму на откуп и запер в сейф. Дозорные из числа местной шпаны дежурили с портативными рациями на всех трех дорогах, ведущих в Запретную Зону, губернатор и префект, запасясь изрядным количеством вина и двумя знаменитыми на весь остров школьницами, заперлись на фешенебельной вилле, предаваясь пиру во время чумы. Остров затих в ожидании близкой войны, птицы перестали петь, свиньи - хрюкать, глубоко в своей пещере в Южных горах залег, тягостно воя, несчастный Двувога.
Однако, прошло три дня, а ситуация не изменилась: в станице не было видно ни одного военного, и поселяне угрюмо пили горькую по вечерам.
На четвертый день начальник полиции не выдержал и позвонил в воинскую часть - ответом ему были длинные гудки, как по официальному, так и по секретному номеру.
Вечером пятого дня в порт после штормового перерыва прибыл рейсовый катер, капитан быстрым шагом, ни с кем не здороваясь, направился в префектуру, но не найдя никого на месте, пришел в полицейский участок, где и рассказал весьма странную историю.
Неделю назад, делая рейс на Керчь, который проходил, как известно, мимо уютных пляжей Запретной Зоны, он увидел у самой воды группу спящих на песке солдат, уже тогда отметив довольно странную деталь, а именно: загорали они под проливным дождем. И вот сейчас, на обратном пути, он мог бы поклясться, что они все так же и лежат там, на ветру и, скорее всего, не спят и не загорают вовсе, поскольку слишком уж их раздуло, и вороны клюют их лица.
Начальник полиции, несмотря на то, что был от рождения полным идиотом, сразу все понял - и гробовое молчание птиц, и дохлых уток в затоке реки, и собственные нарывы…
Тотчас же в строжайшей тайне собрались все именитые люди острова - депутаты, уголовники, бизнесмены, фотомодели, даже один журналист - и, погрузившись в катер, отчалили на материк, и почти все они спаслись в клиниках Крыма, а безмятежные сельчане допили свое вино и забылись последним сном. Смерть протекла по мутным водам Шумки, спустилась по склонам балок, запалила души адским огнем, и в то время, как на башне Обсерватории умирал последний житель Таурики, неврастеник-профессор, в глубокой пещере Южных гор корчился в муках Двувога - галлюцинация, уже не нужная никому.
9
Хотя книга была напечатана со значительными купюрами, ее двадцатипятилетний автор ликовал: он бегал по киоскам, скупал журналы, находя все новые потоки грязи, которой поливала его критика.
Это была явно клеветническая книга. Это была откровенная, пародирующая сама себя клевета, не только на Советский Союз, его будущее, но и на человека вообще, на мир в целом. "Если они, - написал Стаканский в предисловии к повести, - именуют клеветой неугодную им всего лишь правду, то интересно будет представить теперь, какой эффект произведет именно клевета, настоящая, намеренная, тонко рассчитанная клевета?" Это действительно был единственный в своем роде пример использования клеветы как литературного метода, и от некоторых мест "Таурики" благосклонного читателя должно было просто тошнить.
"Молодой автор представил нам скверно пахнущий образчик дурного вкуса, - писал "Новый мир", - он небрежно распоряжается с русским языком, пропускает запятые и часто теряет сказуемое порой обстоятельство места с образом действия прямолинейно…"
Замечательным было то, что даже диссидентская общественность приняла новую антиутопию в штыки. "Ни единого просвета, ни одной мало-мальски спасительной щели, куда можно юркнуть, подобно гоголевскому таракану, из этой мрачной, насквозь надуманной действительности. Мое глубокое убеждение, - продолжал некий А.К. в эмигрантском журнале "Суть", - что литература и искусство вообще должны утверждать высокие гуманистические идеалы, вести от тьмы к свету, а здесь, в этой изнуряющей прозе (не лишенной, впрочем, некоторого чисто литературного шарма) прослеживается только одна "высшая" цель - дать читателю право сойти с ума, вместе с автором и его героями…"
М-да. Тоненьким карандашом правя свою рукопись, Стаканский с беспокойством думал, что нет ни одного человека на свете, которому он может ее показать, впрочем, как и многие, если не все свои сочинения. Друзей у Стаканского не было, о чем он знал всегда, но особенно остро почувствовал это сейчас, когда готовая, приятно без помарок отпечатанная рукопись, лежала, тяжелея, у него на ладони.
(Стаканский посмотрел на свою руку и подумал, какая она загорелая, жилистая, сколько еще твердых как камень книг сделает эта рука… В самом деле, так ли часто на протяжении жизни человек вот так пристально, вдумчиво смотрит на свою руку? В следующий раз, уже через много лет, когда мой дядя посмотрит на свою руку, она будет бледная, слабая, все свое сделавшая, и будет это за какие-нибудь несколько часов до его страшной смерти…)
Вздохнув, Стаканский запер никем не читанную рукопись в потайной ящик стола. Достаточно было самого существования книги.
Там, в этом укромном ящике, нашли свое прибежище расхристанные, непричесанные, почти всегда неоконченные его опусы: ранняя лирика, увековечившая и Аню Колобкову, и других, каких-то безымянных девок, сказки, фантастическая трагедия из Средневековой жизни, санская повесть, фрагмент из которой уже нашел место на этих страницах, а также юношеский роман "Головокружение", в меньшей степени неоконченный, чем все остальное, поэтому о нем стоит поговорить особо.
Роман начинался классически, даже подчеркнуто чопорно: там-то и тогда-то появлялся молодой человек такой-то наружности, был он из такого-то рода… В данном случае, фигурировал угол Сретенки и бывш. Лубянки, 5 февраля 1953 года. Тут проницательный читатель сразу навострит уши, предвкушательно поерзает на стуле - месяц! К тому же, и Лубянка уже упомянута… Но автор почему-то не торопится удовлетворить собственную заявку и лениво рассказывает, как Андж (так назовем мы нашего героя) столь педантично описанный, успевший уже в нескольких мысленных фразах наметить и круг персонажей (друг, невеста) и приятных перипетий (ревность, измена, возможно - донос) ожидающих читателя, вдруг странно и нелепо погибает - бородатый незнакомец в подворотне Печатникова переулка (Стаканский тогда был последователем гоголевского метода географической скрупулезности, еще не решаясь в одном маршруте запутывать улицы разных городов) вкручивает ему в солнечное сплетение нож.
И тут вислоухий читатель окончательно убеждается, что перед ним не Лев Толстой, и если он научится читать на языке этого автора, то скоро будет вознагражден.
Действительно - с первых же строк второй части включается новый тумблер, и действие стремительно летит в иррациональность. Перед нами снова появляется умерший герой, он обнаруживает себя в новом, потустороннем мире - это вроде как наша планета, но пространство здесь лишено времени, здесь существуют великолепные города с висячими озерами и стеклянными мостами, удивительные туманные долины, посмертная жизнь полна новых, неизвестных людям ощущений и волнующих событий, здесь Стаканский, то есть, тьфу - Андж - находит себя: он учится в университете, у него появляются новые друзья (Шмах! Запомни! - кричала бабуля на лестнице фамилию зубного врача, и Стаканский, мелко строчивший свой роман, мгновенно ввел в вестибюль отеля громогласного, длиннорукого Шмаха, который уже хлопал Анджа по плечам, тискал и тащил вниз - в лабиринты ночных улиц Парижа…)
Андж выписал себе восьмидесятитомное посмертное собрание сочинений Лермонтова и прочитал взахлеб, царапая ногтем поля. На свою сторублевую стипендию он купил себе призрак автомобиля и призрак радиолы, значительно уцененные, он пил уцененное пиво, катаясь на пивном трамвае, который кружил по городу, напаивая всех желающих из автоматов, подобных газированным (писательское предвидение: пивные автоматы появились гораздо позже) в темных переулках родной Сретенки Андж как-то ночью, при снеге, выследил уже совсем не ожидаемого проницательным читателем Сталина (призрак великого грешника) и, применив ледоруб Троцкого, зверским образом еще раз его убил.
Вторая часть также состояла из коротких емких отрывков, но смонтирована была так, что начало полностью посвящалось миру тому, а конец - миру этому. По-прежнему тихо влачилась жизнь Москвы пятьдесят третьего года, происходили различные события, так, например, друг Анджа и его невеста расстались, девушка опрометчиво отдалась другому и получила триппер, бабушка Анджа внезапно слегла… Впрочем, Стаканский настолько был увлечен загробной линией, что тутошнюю прописал слабо: в рукописи встречались чистые страницы с обещаниями, вроде - "Гл.76. Дедушка навещает в больнице бабушку. Едет к любовнице. Эротическая сцена". Существовали также маркированные красным отрывки (надо сказать, что каждая линия должна была печататься своим цветом) где развивалась самостоятельная колея - жизнь лечебницы для душевнобольных, о которой автор тогда не имел никакого понятия, поэтому эти места наиболее слабы. Были также и фиолетовые письма, возникающие тут и там - письма от девушки, с которой Андж (вообще-то, Стаканский, и письма были подлинными) познакомился летом в Крыму - она заунывно и безнадежно писала в пустоту, мертвому герою…
Продолжался и разговор о строении Вселенной, уже порядком надоевший благосклонному читателю:
- Следовательно, мы теперь бессмертны?
- Отнюдь нет. Здесь мы тоже умрем и переселимся в иной, еще более дальний мир.
- Почему же тогда на Земле я не помнил своей прежней жизни?
- Потому что ее не было. Земля - это колыбель, рождение твоей души.
- Тогда выходит, что Вселенная не бесконечна?
- И да и нет. Вселенная имеет начало, но не имеет конца. Вспомни понятие луча в геометрии…
- А как же тогда черные дыры?
- Полноте! Никаких черных дыр нет.
В целом, вторая часть романа не удалась, зато третья, последняя часть, была написана динамично и интересно. Это была как бы отдельная новелла, лишь формально, чтобы придать всему тексту стройный вид, дробящаяся на те же маленькие главки, но подчиненная одному сюжету, с непрерывным участием сознания главного героя.
Андж пользуется услугами Информоцентра и несколько раз призраком проникает на Землю. Он кружит в ритмической тьме над постелью, где дедушка мурыжит молодую любовницу (довольно удачная по своей отвратительности эротическая сцена, с использованием лексики русского мата, вероятно, впервые после Баркова в таком безудержном потоке) Он наблюдает из-под стула, как бывшая невеста залечивает свои язвы. Нечаянно он становится причиной смерти бабушки, явившись видимым у ее больничной постели. Он узнает, что одна тихая и неприступная девушка, его сокурсница, которая ему давно и безнадежно нравилась, несколько лет уже тайно любит его, она подолгу сидит на его могиле.
Анджу открывается вся чудовищность и ошибочность его земной жизни, из которой он ушел столь рано. Он принимает решение вернуться, и Шмах соглашается ему помочь. Они выкрадывают в адской канцелярии свои учетные карточки и, гарантированные таким образом от погони, похищают виратар, один из тех тарелкообразных аппаратов, которые люди иногда наблюдают с Земли. После захватывающего полета друзья оказываются на подмосковной даче Анджа, в момент времени, предшествующий его смерти на несколько дней… И тут Стаканский попадает в собственную ловушку.
Он глянул на дату в начале романа, несколько месяцев назад с таким ехидством выведенную и, мучительно застонав, швырнул стило на стол. Ведь если его герои имеют возможность вывести этот дурацкий виратар в январь пятьдесят третьего, то что им мешает вывести его в октябрь семнадцатого? Лично я так бы и сделал. Лично я разыскал бы этого маленького, лысого, скрывающегося в лопухах, и размозжил бы его гениальную голову… Стаканский бегал по комнате, бил кулаком в ладонь. Он бросился на кровать и закусил подушку. Это был один из самых мерзких моментов его жизни, сравнимый, разве что, с тем последним, когда он посмотрел на свою руку и увидел, какая она вся…
Только сейчас, здесь, за этим столом, сидел всесильный, управляющий мирами писатель, и вот уже лежит, рыдая и корчась от боли, вчерашний мальчик, не умеющий в жизни ничего, кроме этого бисерного строчения в безнадежную тетрадь.
Он умылся, накинул плащ, вышел. В подворотне ему встретился дед - они молча посмотрели друг на друга. Его беспокоил этот мальчик, вероятно, возомнивший себя писателем. Как-то раз, обыскав его стол, он обнаружил черновичок доноса, в стиле Павлика Морозова. Он спокойно и серьезно потолковал с внуком, предупредил, что сдаст его в интернат. Последние два года они не разговаривали, с тех пор, как семья переехала в Москву - формальной причиной была жестокая ссора, происшедшая из-за категорического нежелания мальчика покидать Киев.
Пробравшись между стеной и трансформаторной будкой, Стаканский вышел в Последний переулок и через несколько шагов был оглушен Садовым кольцом, где под треснутым призраком Сухаревой башни, клаксоня, проносились автомобили, автобусы… Вот регулировщик делает бравый жест и автомобили стоят, а пешеходы, семеня черными ногами, сколопендрой пересекают улицу. Забавно, подумал Стаканский и стал наблюдать. Новый жест и - эти поехали, а те стали. Очень забавно! Стаканский находился на пороге очередного открытия, одного из тех, которые он совершал ежедневно во множестве… Спустя минуту, сделав открытие и оформив его словами, он быстро пошел вниз по Сретенке, оглядел афишу кинотеатра, заглянул в пивную, потолкался там, выпил кружку среди плавно вьющихся рыб и восторженно каркающих раков… Записать. Эти действительно похожи на раков, бурно жестикулирующих клешнями, а эти - на рыб, молча трубочкой пьющие. Весьма удачно, потому что пиво. И желтый туман…
Стаканский вернулся в свою келью, спокойно пройдя через двор. Он уже не так боялся соседей: они немного выросли, и у них появилась масса новых увлечений, кроме издевательства над ним. В следующем году он станет совершенно свободным от детства. Впрочем, можно будет и уехать, страна, как поется, огромная. В принципе, тот факт, что Андж и Шмах не соизволили умертвить Ленина, хоть и с натяжкой, но также в струе выбранного метода литературного подлога - ведь читатель и так уже был неоднократно обманут. К тому же, здесь вполне традиционное решение: некто обладает волшебной палочкой, но не умеет воспользоваться ею. Конечно, здесь господа сказочники еще больше, чем я, наподличали - вот бы сочинить что-то, где сбываются самые сокровенные мечты…
Стаканский распечатал новую пачку папирос, и к утру роман был вчерне закончен. Несколько дней, предшествующих смерти, Андж наблюдал за собой и своими близкими со стороны. Он мог свободно приближаться к ним, поскольку был неузнаваем: его лицо скрывала хорошо ухоженная борода. Он видел, что тот, другой Андж, похожий на него, как однояйцевый близнец, пересекает улицу, намереваясь встретиться с его невестой. Он жил на даче, питаясь консервами и все больше злился на двойника. Однажды, вглядевшись в зеркало, он вспомнил, где и когда уже видел это лицо… В означенный час он подстерег однояйцевого в подворотне и без содрогания, как куклу, зарезал его. Андж стоял на углу Сретенки и бывш. Лубянки и думал, что вот сейчас побреется, снова превратится в себя настоящего и поедет на Рогожскую заставу, к той девушке, которая часами плакала на его могиле…
10
Никто этого романа не читал, неоконченные его черновики уничтожил огонь, впрочем, потеря для мировой литературы невелика…
Вернувшись с Таурики домой, едва избежав изуверской смерти и залечив свои раны, Стаканский оказался как без средств к существованию, так и без каких бы то ни было видов на будущее.
В начале марта он еще метался по городу, тунеядствуя, вздрагивая при виде милицейской формы, но уже в апреле с утра до ночи, как Мартин Иден, писал нечто новое для себя - не диссидентское, не кровавое, а первого сентября сидел, прилежно выпрямившись, в аудитории Литературного института, и секретарь комсомольской организации, вдоль доски расхаживая, руки за спину, словно молодой фашист, наставлял юношей и девушек: поступить, козлы, в институт было трудно, но еще труднее, гавно, удержаться в нем. Gaudeamus igitur!
Выйдя во двор, Стаканский тухлым взглядом окинул юную, возбужденную толпу молодых мужчин и женщин, которым предстояло разделить с ним пространство и время, хитро подумал: удержусь, за пять лет покоя душу дьяволу отдам, и вдруг услышал слово, которое всегда вызывало в нем тягостный, тихий во внешнем, оглушительный во внутреннем - стон:
- Стаканский!
Он медленно обернулся на зов, мир совершил пространственно-временной поворот, из-за плеча выехал от рождения Христова год тысяча девятьсот тридцать восьмой, поселок НКВД, игрушечная железная дорога, проволочный мост через Шумку и ниже - мост деревянный с бодро шагающим по жердям, милицейской кокардой сверкающим - Митрофаном Приходько.
- Откуда ты здесь? - обнявшись и охлопавшись, произнесли они почти одновременно, будто бы каждый спросил самого себя.
- Долгий разговор… - опять хором протянули они, как бы продолжая размышлять вслух.
Король почти не изменился - только увеличился в объеме, но, поскольку сам Стаканский изрядно вырос, он увидел перед собой все того же большеголового мальчика, который когда-то нассал ему в рот.
- Смехотворная штука - жизнь… И тапером был, и фотографом, в археологических экспедициях письки блудницам лизал. Помотало меня по свету, поносило… Жил в общежитиях, познал все клубки и сети человеческих отношений, запомнил сотни человеческих драм, я был дворником, дорожным мастером, кондуктором и даже - милицейской собакой, - над гранеными стаканами покачиваясь, откровенничал Король, и Стаканскому стало жалко его большую больную голову.
- Мой последний роман, - внезапно переменил он тему, - в котором с присущей мне ненавязчивостью муссируется мысль о строении Вселенной, написан в совершенно необычной, где-то даже модернистской манере. На первый взгляд, - Король двумя пальцами взял из вазы, щелчком подбросил и неуклюже поймал ртом небольшой грецкий орешек, с громким хрустом разгрыз и сплюнул шелуху на пол, - так вот, на первый взгляд это вполне добропорядочный, реалистический текст, но вдумавшись, проницательному читателю есть от чего сойти с ума. Роман состоит из пяти частей - по числу героев и - одновременно - по числу возможных человеческих чувств. В первой части доминирует зрение, но она беззвучна, во второй - добавляется обоняние, в третьей - осязание, затем включается довольно мощный звук, и лишь в последней, основной части романа, возникает вкус - таким образом, придуманный мною мир достигает совершенства. Это роман о музыке, о поэзии и живописи. Сюжет, - Король выбрал на овальном блюде воблу, из тех, что покрупнее, отломил ей голову, отбил, очистил и съел, облизав пальцы, - так вот, я говорю: сюжет занимает у меня самое последнее место, в сущности - это банальная и пошлая история - какая-то девка, какие-то ее мужчины… Роман мой называется "Каменный Гусь"… Юная девушка приезжает из провинции в Москву. Сначала ее любит музыкант, потом - поэт и, наконец, художник. Девушка эта - оборотень. Каждому она мучительно напоминает его первую любовь, и каждого в конце концов приводит к гибели… Как тебе идейка? - Король отправил в рот последний, начинавший подсыхать кусочек сыра и, не дождавшись ответа, но, несомненно, прочитав его на поддельно-восторженном лице собеседника, вдруг схватил его за локоть и радостно воскликнул: