- Пора в библиотеку, молодой человек. Давно пора. Кое-что непременно надо успеть дочитать, - сказал Р., сворачивая в переулок.
…Дома, на пустой улице, Бутов услышал частую дробь догоняющих его шагов. Он знал, кто это, но не обернулся. Один раз он остановился и сказал, не оборачиваясь:
- Чего ты от меня хочешь?
- Поговорить. Объяснить! - ответила Ира. Теперь голос ее звучал завораживающе, как тогда на концерте, и грустно, словно бы не она несколько минут назад выкрикнула неумолимое: "Ты должен разоружиться!".
- Наговорились, куда еще…
- Нет, нет…
Вслед за ним она зашла в комнату. Тут все было по-прежнему залито солнцем. В форточку влетела мохнатая пчела. "Как это она очутилась в центре города?" - подумал он. Пчела садилась на светло-желтые солнечные блики, принимая их, очевидно, за цветы, и с негодующим жужжанием поднималась в воздух. Комната была похожа на луг. Все, с чем тебя разлучают, кажется таким красивым. Луг?! Почему-то вспомнилась трехлетняя Леночка, дочка соседей, дружившая с ним, и Бутов снова подумал: "А куда же деваются дети "репрессированных"… Может быть, и действительно есть лагеря для трехлетних?" Эта мысль не оставляла его.
Ветер усиливался, швыряя занавеску, и блики колебались все быстрее, заманивая в светлую пустоту. Бутов распахнул окно, и пчела вылетела уверенно и прямо.
Тени и световые пятна, так похожие на цветы, но при этом до удивительности даже неживые, качались вместе с порывами ветра, без устали колеблющего занавеску. И его "часы заведены".
Он подумал: неужели именно Ира завела их?
Она, никто иной. Она и Серый.
Почему-то он был уверен в том, что всех, кого забирали, - расстреливают; ведь они исчезают, а полное исчезновение возможно только в смерти. Тот неизвестный солдатик специальной службы, что выстрелит ему в затылок, лишь завершит начатое не им. К воображаемому солдатику он не чувствовал ничего. Не было даже страха перед ним. Служба. Отслужит - и домой, обзаведется женой, детьми, хозяйством. Туда, как говорят, отбирают людей прежде всего исполнительных, а человек исполнительный - в других обстоятельствах хороший семьянин. Солдатик ни при чем - часы завела Ира.
В какой-то старой книге Бутов прочитал: "Нет подлее предательства, чем если предаешь любимого".
Так разве Ира любила?
Однокурсники называли ее - "королевственная девчонка".
Он стоял спиной к Ире, но воображению она виделась яснее и реальнее, чем когда-либо прежде.
Его вдруг охватило сумасшедшее и подлое желание - что оно было именно сумасшедшим и подлым, Бутов разобрался не сразу, - унизить ее, отомстить.
Тут было и просто плотское влечение.
И еще он чувствовал право на нее, потому что она его так властно притянула к себе - там, в консерватории; казалось - на всю жизнь.
И право на нее, оттого что "вся жизнь" непременно окончится нынешней ночью; уже выписывается где-то ордер - это он знал. Окончится только потому, что она крикнула: "ты должен разоружиться" - и указала всем: вот враг, - навела на него неподвижный взгляд Серого. Те несколько шагов, пока Бутов шел к Ире, все это соединилось в одно - сильнее воли и сознания.
Ира стояла молча. Она попыталась что-то сказать, но не смогла: губы дрожали, голос не слушался. Она стояла со сведенными плечами и опущенными руками. Он резким движением сорвал с нее кофточку; пуговки оторвались и с дробным стуком упали на пол; словно налетел и пронесся мимо мгновенный град. Рванул рубашку так, что бретельки порвались и соскользнули с плеч, положил руки на смуглые груди с бледно-розовыми сосками и сжал.
Ему вдруг резко как-то, словно толчок в сердце, вспомнилось: Р. говорил, что человек и нелюдь отделяются одной мерой - способен ли ты ради справедливости выдержать пытки, голод, и способен ли сам пытать.
Зло входило в мир. "Неужели ты уже сам незаметно превратился в нелюдь?" - спросил он себя; Ира и не пыталась вырваться. Видеть ее, чувствовать такой совершенно покорной, несмотря на весь ужас, внушаемый сейчас им ей, - было невыносимо; он словно пытал; да чего там "словно". И, несмотря на отлично сознаваемую мерзость совершаемого, на секунду почувствовал острое наслаждение.
Вспомнились слова Р.: "Горько, что погибнет единственный мир, где есть существа с разумом и душой. Еще горше, что люди погибнут, прежде став нелюдью, "бесами". Погибнут, давя друг друга так, что даже не ощутят последней секунды разумного существования во вселенной, и каждый в самом себе".
"Человек шел к человеческому столько-то миллионов лет, а звереет сразу", - говорил Р.
- Одевайся! - сказал Бутов, отходя к окну.
Она не слушала его. Узкие покатые плечики и бессильно висящие тонкие руки покрылись гусиной кожей, на груди выступили красные пятна от его пальцев. Он накинул ей на плечи свою куртку и стал застегивать пуговицу за пуговицей; медленно, нежно, осторожно. Сперва был еще виден светлый клинышек теплого ее тела, освещенного солнцем, как полоска утреннего неба между задернутыми шторами. После все это исчезло. Он словно бы отделился стеной, отрекся и от себя и от нее, не только от нее одной. Может быть, похожее чувство бывало у послушников, принимающих постриг. Он словно разом был отнесен от нее на неизмеримое расстояние. Оттуда, издали, сквозь слезы, повисшие на ее длинных ресницах, он увидел - или это только померещилось? - в глазах ее, испуганных, покорных и нежных, еще и другое - скрытное, лишь мгновениями поблескивающее как острие штыка.
"Эпоха требует двойного видения, - говорил Р. - Одно - "в свете последних директив, указаний, обязательных постановлений". Значит, вот что светится, а не солнце, не звезды, даже не уличные фонари. Другое видение - от Адама и Евы, от сотворения мира, от того человеческого, что не слишком щедро заложил в нас Бог. Но оно такое старое, ветхое, слабое - это второе видение. И оно так обременительно".
- Ты сама надумала? То, что в деканате? - спросил Бутов.
- Да! - ответила она. - И сразу затем: - Нет, не знаю. Голос у нее был прерывистый, будто ее била лихорадка.
- Серый?
Она утвердительно кивнула.
- Что же он сказал тебе?
Бутов спрашивал безразлично, как человек, отправляющийся в дальнюю дорогу, уже мысленно чувствующий себя в пути, доделывает последнее: раздает долги, звонит кому-то, запирает двери, шкаф, чемодан. Впрочем, ему предстояла дорога без возврата.
- Что он тебе сказал? - так же безразлично повторил Бутов.
- Так… Всякое… - Ира снова перебила себя, она боялась потерять последнюю связь, соединяющую их, последнее доверие; она уже чувствовала, что его относит от нее сильное течение - навеки уносит, - и не могла с этим примириться. - Он сказал - Р. враг народа и…
- Народа? Твой враг? Мой? - перебил Бутов. - Всего нашего курса, который в нем души не чаял?!
- Мы не народ! - В глазах Иры снова промелькнул и скрылся опасный блеск.
- Кто же мы? Никто? - Бутов вяло подумал: "я-то действительно "никто", но ведь к тебе это слово не относится. Ты еще кем-то станешь, тебе предуготовлена дорожка". Стараясь не смотреть на Иру, Бутов сказал:
- А ты знаешь, что Михаил Яковлевич, когда хождение в народ давным-давно вышло из моды, молодой блестящий ученый, бросил кафедру, уехал в какое-то село на дальнем севере, где половина населения больна трахомой и бытовым сифилисом, ну и десять лет проработал там? Так именно он - враг народа?.. Что же Серый сказал еще?
- Что я должна заставить тебя отмежеваться. Для твоего же спасения. Иначе ты погибнешь. Вот и я…
Бутов почти не слушал ее слов. Он видел - или так казалось, что видит, - все ее мысли; девочка еще не умела быть непроницаемой. Но она уже ступила на дорожку. Неужели и она придет к тем, кто по природному влечению, или по обстоятельствам, или из страха давно свернули на нее.
Да какая там дорожка… Торный пыльный шлях, по которому следуют всякие "кадры". "А в словарях не слишком далекого прошлого "кадра" означало - шваль, шушера, дрянь", - говорил Р.
Бутов понимал, что такое опасно не только повторять, но и думать, что теперь со всеми и всегда надо быть настороже. Понимал, но не мог справиться с собой… Да его-то судьба все равно решена.
…Идут эти по пыльному тракту, расходятся по своим местам, а места органов - везде. Идут, идут кадры. Одного, другого ненароком столкнут в природный кювет, ров; остальные не обернутся даже: служба, положено оглядываться только по приказу. Так неужели это суждено и Ире? Как же тогда на концерте?
Впервые он подумал, что любит Иру так, как больше не суждено полюбить, даже если он выживет. Он снова почувствовал сильный и долгий поцелуй ее на пересохших губах. И почувствовал нежное прикосновение ее груди, эту кружащую голову, еще отстраняющуюся, но уже существующую близость, предвестие полного слияния, как зарница - предвестие грозы. И все кругом наполнила музыка. Его охватило нечто вроде мгновенного сна.
Потом он очнулся.
- Значит, ты хотела заставить меня отмежеваться, чтобы Михаил Яковлевич скорее… исчез. Чтобы я сделался подлецом, и это ради меня же?!
Про себя он вспомнил слова Р.: "Раньше "отмежеваться" значило просто разделить поле. А теперь межей нет, но слово не исчезло, перечислилось по другому ведомству, приобретая такой угрожающий смысл". Р. и мертвый, даже так - мертвый больше, чем когда был живой, постоянно присутствовал в нем. Еще он подумал: "Пожалуй, я чуть-чуть рехнулся на этих проклятых хамелеонистых словах. Да какое там "чуть-чуть". Или сами слова свихнулись, и я за компанию с ними".
Р. говорил: "Новый ледниковый период увлекает слова и обкатывает в нечто новое, как ледниковый период прежний - увлекал и обкатывал валуны". Он говорил: "Сначала было слово", а они все почти, первые и главные слова человека, слова начала, выброшены из своих гнезд и медленно подыхают, как птенцы; слова бьются головой о стенку в припадке сумасшествия, теряя при этом тысячелетиями выверенный смысл. Если человечеству даровано будет еще раз начаться, прежде предстоит отбросить все до одного эти кукушечьей природы слова; иначе как же "сначала было слово"?! Говорят, Анна Андреевна пишет стихотворение и, вытвердив его наизусть, сжигает на свече. На ней долг памяти. Но ведь и ее жизнь так хрупка. Ветер подхватывает пепел настоящих слов и разносит по стране. Мы дышим не только кровью, испарениями крови, но и этим пеплом. Мы мыслим не только хамелеонами, которые до постановления означали одно, а после - противоположное, но и сожженными, как некогда мученики, словами… Иногда кажется, что поэты необходимы стране больше всего иного; те - немногие. Их гением придет просветление душ, если оно суждено. Придет ли?.. "Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный и рабство, падшее…" Я-то, конечно, не увижу, ну а другие, а вы?" - спрашивал Р. Бутова.
- Значит, ты выкрикнула эту дрянь… ради меня же?
- Не только. Это был мой долг!
- Ах, так: долг предать. Тебе не кажется, что это вроде святотатства? Ну, пусть по-твоему, "ради долга". Это тебе с твоим новым другом понадобилось, чтобы половчее взять Р. за жабры?! Чтобы ему уж не вывернуться, если он еще жив. И я чтобы заодно с ним - "отмежеваться", "разоружиться", и всякое такое; проще говоря, заставить меня стать нечеловеком. Так ведь?! А Серый занимался профессором, но усек заодно и меня? И тебя тоже, пожалуй. Разве разберешь, на кого он глядит своими поросячьими щелочками. На миллионы людей одновременно? Столько тысячелетий люди жили под небом, а теперь? Под микроскопом, что ли? Усек и уж ни одного не выпустит - будь уверена. Усек - и конец. Ты видела запечатанные двери? Как же - самый современный пейзаж. Приходи завтра или послезавтра - полюбуешься, ведь в этом и твоя доля. А если меня убьют там, наверняка убьют, и я воскресну, ты и второй раз пойдешь к Серому?
Бутов начал с бешенством, а последние слова сказал еле слышно, прошептал с горьким чувством вины за то непоправимое, что наговорил Ире. С горьким сомнением: правда ли это? Полная ли правда?
Ира сидела на кровати, закрыв лицо руками. Слезы просачивались сквозь пальцы. Ей стало дурно, и она через силу выкрикнула:
- Открой окно!
Он распахнул рамы. Ударил сильный прохладный ветер.
…Теперь Ира была перед ним, мертвым, и он, не как при жизни, понимал, что если есть у серых враг, которого им не одолеть, то это они - девчонки, осужденные любить.
"Я умираю, совсем умираю, - подумала Ира. - И, в общем-то, не жаль. Не сошлось, такое время - что же поделать. Многое страшнее смерти".
Бутов сел на кровать рядом с Ирой и обнял ее. Она уткнулась лицом в углубление между плечом его и рукой.
Он боялся пошевелиться, сдерживая дыхание, чтобы близость не оборвалась, - была та же самая мысль, что и в Ире, - была, билась, все медленнее, как умирающее сердце.
Он поднялся и, стараясь шагать бесшумно, отошел к окну. Ира лежала, свернувшись калачиком, может быть, для того, чтобы сохранить их последнее общее тепло; но оно просачивалось, убывало.
"Убывало, убивало", - и ее заразила прилипчивая "игра в слова".
Один раз Бутов подошел к ней, наклонился и поцеловал в губы, глаза, шею, оттененную ночным светом ложбинку, где начиналась грудь; лицо ее было влажным и солоноватым от слез. Один раз он остановился и долго прислушивался. Ни шороха, только Ирино дыхание.
Потом они сидели рядом и он ласкал ее. Движения его были так замедлены, потому что нужно было навсегда запомнить ее всю - до крошечной выпуклой родинки над ключицей. Когда ладонь Бутова коснулась ее губ - запекшихся, словно в сильном жару, - она поцеловала его руку.
- Я останусь с тобой!
- Тебе нельзя.
…Начиналась вторая половина суток ночного города, который жил по-разному при свете и в темноте - деловой жизнью, а потом в бреду.
- Я останусь с тобой, - повторила она.
Первая машина промчалась под окнами, за нею - вторая. Меньше минуты было тихо, и снова промчалась машина. Город наполнялся звуками, несколько похожими на шелест опавших листьев; он и мертвел, как дерево, еще накануне живое.
- Когда… если, - поправился он, - за мной придут и застанут тебя, - сочинят террористическую организацию - Михаил Яковлевич, ты и я, еще кого-либо приплетут - и всем конец!
Он заставил ее подняться и проводил до дому. Очень долго они стояли лицом к лицу, так близко, что дыхание их смешивалось; они превращались в одно. Мимо проносились машины, все чаще и чаще.
Ира собралась с силами и сказала голосом почти спокойным, мечтательным, ломким, как звук первых ломающихся льдинок в предзимовье.
- Я любила тебя еще со второго курса. Ты знал это?
- Нет… А может быть… Иногда казалось. - Встретились навеки и расстаемся навеки. - Ира быстро пошла к подъезду своего дома. У дверей остановилась и сказала еще:
- Подожди несколько минут. Не уходи!
Секунд через сорок зажглось ее окно, сразу погасло и снова зажглось; так - три раза. Бутов еще долго стоял, не спуская глаз с окна, остававшегося безжизненно темным. Он понял, что три раза, когда зажигался огонь, - это три света, странные слова, которые Ирина прежде часто повторяла, - прощальный подарок, вроде талисмана; что ими они обручаются. Ими она навеки отдает себя. Понял, что темнота, потом заморозившая окно, - знак расставанья, необратимого, как смерть.
- … А ты знаешь, что было с Ирой через месяц после того, как ты исчез? - спросил Некто. Бутов молчал.
- От нее требовали признания, что ты был врагом народа и вербовал ее. Она отказалась свидетельствовать ложь и выбросилась из окна. Неужели это не дошло до тебя, и ты ничего не почувствовал, когда она защищала тебя против сотен студентов и преподавателей, полных одной только слепой яростью, слепым страхом и покорностью. Неужели твоя душа была и тогда такой мертвой, что ничего не подсказала тебе в те дни, когда девочку пытали на собраниях, и в те, когда она умирала?
Через сознание мертвого Бутова прошло: "Две женщины были в моей судьбе - мать и Ира, обе они погибли. И был еще Михаил Яковлевич - он тоже погиб. И, может быть, не там, а в длинном университетском коридоре, когда ты бежал от него; там его только добивали".
Бутов спросил себя:
- Кем же ты был на земле? Убийцей?
- Тебе дарована смерть, - сказал Некто. - Мертвая душа ничего не чувствует, почему же ты хочешь воскреснуть? Ведь воскресшему, тебе бы пришлось отвечать полной мерой за все совершённое тобой и по твоей вине. Тогда ты даже не написал Ире, что жив; а знала бы, что ты спасся, может быть, и в ней нашлись бы силы для жизни. Ведь ты не написал Ире, что любишь ее, и ни разу не сказал ей это; даже в тот вечер, в той прощальной темноте. Неужели ты забыл, что есть ветер багровый, несущий жар и смерть, раздувающий костры, на которых жгут еретиков. И есть ветер зеленый, дарующий всему, чего он коснется, - травинке, как и человеку, - спасение?
Забыл о долге спасения?
Бутов молчал. Мертвый, он чувствовал только пустоту и тяжесть - тяжесть пустоты.
- Ты спрашивал: "Куда же деваются дети, когда забирают (тоже в новом значении страшное слово "забирают") родителей?" Ты спрашивал: неужели есть лагеря и для таких, как трехлетняя Лена из квартиры напротив, с которой ты так дружил? О детях не забыли. Построили "режимные" детские дома - может быть, еще страшнее, чем тюрьма. Лену там называли "вражененком", "вражеским отродьем". Когда она спросила, где ее отец и мать, воспитательница ответила: "Нашла, о ком вспоминать". "Родителей твоих нет и косточки их чертовы сгнили. У тебя нет никого на свете". "А дядя Саша?" Это она спросила о тебе, Бутов. "И дядя Саша издох".
Воспитательница считала, что детей нужно учить одной правдой, и пусть враженята как можно раньше узнают, кто они такие, что им предстоит: колония, потом лагерь, потом - смерть; ничего иного.
Когда-то детям, предназначавшимся в акробаты, компрачикосы гнули, выламывали руки и ноги, позвоночник, сейчас выламывают душу.
…Он знал: дневное время города, когда тот притворялся живущим обычной жизнью, - окончилось, наступает другое, когда из ворот специальных гаражей выезжают машины и мчатся по тысячам адресов; когда только шуршание шин по асфальту, неумолимые шаги по лестницам, затаенное, полное ужаса дыхание тех, кто ждет и гадает: мимо или к нам.
Дома он достал из шкафчика вещевой мешок, отцовский еще, и побросал туда все, что могло пригодиться: куртку, гимнастерку, книги из самых любимых, тетрадь со стихами, сапоги - тоже отцовское наследство. По дороге на вокзал сделал крюк, чтобы еще раз пройти мимо Ириного дома; он был уверен в том, что окно ее должно светиться - "светиться, святиться", но окно было темным и холодным.
Он думал: "Ира не может спать в эту ночь разлуки", "Но откуда ей знать, что он решил бежать?!", "Должна была почувствовать!".
В том полубредовом состоянии, в котором он находился весь день, уже окончившийся (скончавшийся), почудилось, что она шепчет что-то; совсем из близи - невидимая только, - шепчет:
- Бросаешь? И это когда судьба связала нас. Навсегда? А если будет ребеночек… Ощущение ее близости - протянешь руку и коснешься лица, мокрого от слез, и теплого
тела, - исчезло с такой же быстротой, как и возникло.
- Снова заснул наяву? - спросил он себя.