В непонятном бессознательном состоянии его перенесло не просто на другой берег, даже на землю другую. На покинутом берегу остались университет, лекции, библиотека, планы на будущее, своя комната, Ира - это самое главное. Только Серый неслышно шагал где-то - не рядом, но близко.
14
…Поезд уходил в час ночи. В купе оказался еще только один пассажир - старик с колкими синими глазами, прикрытыми свисающим треугольником век. Лишь только поезд набрал скорость, он распрямил на столике газету, выложил ломоть сала, хлеб, четвертинку водки и, коротко взглянув на Бутова, предложил:
- Угощайтесь!
- Спасибо, не хочется.
Бутов вспомнил, что толком не ел бог знает сколько времени, со вчерашнего вечера, но он действительно не был голоден, его только мутило.
- А это приучаться следует. Не хочется? Так ты про запас. Придет пора, оголодаешь, а приманку не схватишь. Вот и продержишься несколько на плаву…
Слова старика были странными, но сквозь ровную их безучастность чудилось некоторое доброжелательство; тревоги они не вызывали.
Старик ел, отрезая ломти сала и хлеба, мелкими глотками прихлебывая водку. На Бутова он почти не взглядывал. Поев, поднялся и стал ходить из угла в угол купе маленькими шажками, с удивительной даже умелостью используя для прогулки крошечное пространство.
- Странник? - спросил старик на второй день пути.
- "Странник"?! - поняв суть вопроса, но с нарочитым удивлением повторил Бутов.
- Откуда вы взяли? Обыкновенный студент.
- Желания не имеется - молчите; это и есть наиважнейшее. Только трудновато. Иногда так намолчишься, что хоть под поезд, хуже не будет. Так с иным можно чуток раскрыться, роздых себе дать; не обойтись без роздыху. Но риск, конечно, - большой риск…
Старик говорил монотонно, не понижая и не повышая голос.
- Разве ты один?.. Многие подались в странники. Ну, те, которых… как класс; по-простонародному - под ноготь. И то сказать - не каждого тянет, чтобы под ноготь. Особенно молодым, - вам еще мнится, что-то светится.
Помолчав, он спросил:
- Документики в порядке? Бутов кивнул.
- Это хорошо. Однако прописываться не торопись, подайся в глубинку, места тут просторные, лесные. Устроишься в колхозе, который победнее, в леспромхозе или еще где; чтобы в тенечке, не на виду, километрах в полсотне от райцентра, - люди везде нужны; устроился, ну и сиди как таракан на щелочке. Сообразил? "Молчи, скрывайся и таись". Начнет участковый интересоваться, ты - мешок за плечи и в другой район. Или поездом из-под Архангельска, например - под Астрахань в рыболовецкую артель; у нас это "большой рокировкой" именуется. Быстро только надо действовать, не раздумывая.
Купе освещалось пыльной мигающей лампочкой под потолком, и изредка огнями маленьких станций, мимо которых поезд проносился не останавливаясь.
- Все вот так - ив страшном сне не привидится. Дрожишь, а жить хочется… Чудное, однако, человек создание. Все думаешь - а вдруг переменится. Хотя что же менялось у нас со смутных еще времен? Юрьев день отменили?! Всегда под голодом, нищетой, слепотой, несвободой; всегда было и есть - одни в опричнине, а другие опричь всяких прав.
Старик мерил и мерил купе маленькими рассчитанными и бесшумными шажками; так, вероятно, могла приучить только тюремная камера, - подумалось Бутову.
Вспомнилось одно из последних рассуждений Михаила Яковлевича, совсем недавнее: "Казнить" имеет свой антоним - "помиловать", как человек - тень; только тень эта светлая - бывает и так. Благодаря антониму жестокое слово "казнить" все же чуть ограничено в своей злобе. А правителям необходимы слова неограниченной жестокости. Поэтому "казнить" увольняется, а пустоту заполняет старое, только несколько изменившее свою суть, вызверевшее словечко "ликвидировать". По старым словарям ликвидировали если, то - лавчонку, счет в банке. Потом возник уже преступный в глазах товарищей неологизм - "ликвидатор". Как мосток, но еще узенький: жизни не угрожающий. А теперь… Не скажешь ведь "казнить как класс", "казнили класс" - миллионы людей то есть. А "ликвидировали" - почему не сказать. Прежняя нейтральность, незначительность слова позволяет совести оставаться спокойной, гасит сопротивление. Тут от "ликвидировали лавочку" и памяти не остается; слово взято в органы, зачислено в кадры".
В купе вошла проводница, положила на столик билеты:
- Боровское через четверть часа.
Когда она скрылась за дверью, старик с минуту стоял неподвижно, кажется, прислушиваясь к шагам, пока они не замолкли в конце вагонного коридора. Потом неторопливо уложил вещмешок, бормоча нечто малопонятное - без конца и начала:
- Оно всегда неподалеку. Оно подползет, а ты - куда глаза глядят. Именно, чтобы не по плану, а куда глаза глядят. План они раскумекают, а глаза у каждого свои. Уже с полупустым мешком за плечами, медленно отодвигая дверь, сказал еще:
- "Давайте сеять очи! Должен сеятель очей идти". Это Велимира Хлебникова. Вот, значит, как рассуждали великие. А что делать, если сеет очи - один, ну десяток, другой, а топчут тысячи днем и ночью, пока не останется наша земля безглазой, как крот. Скоро обезглазится? Или есть еще сроки, кто скажет?!
Поезд останавливался ненадолго. Бутов, когда движение возобновлялось, повторял про себя: "Оно будет неподалеку"; во сне пожалел, что не спросил старика: какое это - оно? Как понимать слово? Представилось нечто вроде мокрицы или гусеницы - огромной, слепой, - или тоже огромной сороконожки, змеи.
Сошел Бутов в Лиственном - понравилось название.
Было еще раннее утро.
На обшарпанной стене станции висели объявления: "Нужны рабочие". В леспромхоз - лесорубы, сторож, машинистка, на Кирпичный - каменщики, штукатуры, разнорабочие, на склады пристани Серый омут - грузчики, разнорабочие. В последнем объявлении в скобках было указано: "работа временная". Это и привлекло Бутова.
Дежурный по станции объяснил, как пройти к Серому омуту. Бутов шел сперва тропинкой, прекрасным лиственным лесом. Тропинка упиралась в дорогу, такую прямую, что казалась пробитой или снарядом, или порывом непреодолимого смерча. Вдоль вязкого грунтового полотна со следами грузовиков тянулись колеи, полные жидкой грязи. По сторонам валялись уже начинающие подгнивать черные стволы.
Бутов свернул на боковую тропку. В воздухе кружились березовые листья в светлом золоте солнечных лучей. Запахи первой прели были наполнены воспоминаниями лета и еще - пока только печальной догадкой о надвигающемся осеннем умирании; слабый ветерок сразу сушил лоб, был почти по-весеннему теплым. Бутов шел, бессознательно улыбаясь, и дышал всей грудью. Березы нежной, чуть розоватой белизны скрывали тропинку, словно сторожили покой путника.
"Странник" - вспомнилось слово старика.
Лес внезапно расступился, открывая неширокую реку, полноводную, уже осенней прохладной синевы. У пристани на причале стояли две глубоко погрузившиеся в воду баржи с холщовыми мешками и деревянными, обитыми железными полосами ящиками. По трапам непрерывными цепочками двигались рабочие, нагружая ждущие очереди машины. К двери маленькой постройки была прибита фанерная дощечка с небрежно выведенной клеевыми красками надписью "Серый омут". За конторкой между уцелевшими соснами протянулись веревки, сушилось белье. Этот жилой пятачок с частыми пнями, видимо, недавно был отвоеван у леса; дальше стоял нетронутый человеческой рукой недвижный бор, пересеченный только этой прямой дорогой.
Бутов постучался в дверь конторки и, не расслышав ответа, вошел. Посреди комнаты с мутными, заляпанными белилами окнами, над дощатым столом склонился плотный человек с бритой головой и сонными глазами на дочерна загорелом прорезанном морщинами лице. Он что-то подсчитывал, с силой отбрасывая костяшками счетов и записывая цифры на узкой полоске бумаги.
- Начальник пристани, - представился он. - По какой, однако, надобности? - спрашивал он, не переставая щелкать костяшками.
- Прочел на станции насчет грузчиков.
- А сам из какой породы, разреши поинтересоваться?
- Студент. В академическом отпуску.
Плотный человек поднял глаза. Они были тускло-селедочного цвета в красных прожилках. Сказал:
- За длинным рублем?!
- Вроде.
- Рубль длинный, однако тяжелый. Бутов промолчал.
- Всякий народец перебывал. Даже поп-расстрига, актеришка - из театра его шуганули; убивец был - просидел срок и ко мне. Тут проволока близко; видал дорогу? - Начальник поднял руку и протянул в сторону леса. - Волков я видел, медведей, лосей, а студентов? Нет, не довелось. Документики имеются?
Бутов сунул руку в карман куртки, но начальник остановил его:
- Погодим, однако. Может, через недельку домой попросишься, а мы до райцентра даром машину сгоняем: туда и обратно - сто восемьдесят километров - всё лесом, большими грязями.
Помолчал и спросил:
- Водку употребляешь?
Бутов отрицательно покачал головой.
- И таких, чтобы не это… не принимали, тоже в наших местах не видывал… Гаврилюку - он у тебя бригадиром будет, - однако, в получку поставь. Мусорный мужичонка, а попробуй тронь. - Начальник снова показал на серенькое окошко, где неясно виделась, а вернее сказать - угадывалась эта прямая разъезженная дорога, неживой прямотой устремленная к тому, что здесь называлось "зона" или "проволока". - Гаврилюку поставь и Остафьеву; тот сразу вокруг тебя виться начнет, выгоду выглядывать, - шнырь такой. Не жмись. Зальешь ему водочкой глаза - успокоится на недельку. И язык не распускай - такое время! Пристанут, а ты про бабенок…
…И Бутову привиделось:
…оканчивается второй месяц работы в "Сером омуте". Поздний вечер. Он угрелся в своей койке в углу барака у металлической печурки, которую по осеннему времени хорошо протапливали на ночь. Пришел начальник:
- Участковый звонил - в район вызывают. С документами и прочим. И мне лично закатил. Начальник говорил тихо, часто оглядываясь по сторонам. В бараке все спали, было
полутемно, пахло сушившимися близ печурки портянками и кирзовыми сапогами, нечистым телом, потом, водочным перегаром.
Начальник наклонился над койкой, разглядывая слившееся с полутьмой лицо Бутова.
- Ругается: "Мало в тебе бдительности!". А чего, однако, делать, сам не разгрузишь. А если покопаться, да поглубже, у каждого найдется. От хорошей жизни кто сюда пожалует? Участковый сказал: "В идейном соображении сдаешь!" Раскумекал?! Статью подводит. Сказал: "Как бы тебе туз бубен не выпал". В Омуте, будь он проклят, до меня двое работали - нынче оба там. Истинно - омут, серый омут.
- Одеваться, что ли? - с нарочитой ленцой спросил Бутов.
- В ночь?! Тут ночью одни волки бродят или на беглого напорешься - тот, бывает, похуже волка. Или патруль по нечайности пристрелит. Утром к семи часам у конторы - как штык! Документы, однако, смотри не забудь.
Бутов, не отвечая, снова лег, закутался с головой в одеяло и повернулся к стене, стараясь дышать ровно, как спокойно засыпающий человек.
Он многому научился за эти два месяца.
И тому, что по звериной своей природе человеку следует больше доверяться не словам, а тону голоса, выражению глаз.
И тому, что нельзя ничего страшиться прежде времени. "От страха только моргалы слепнут", - поучал любивший пофилософствовать бригадир.
И тому, что особенно цепляться за жизнь и свободу нет резона; чему быть - того не миновать. Вспомнилось, как они наедине беседовали с Р., и с такой увлеченной страстностью, будто найди они одну-единственную верную мысль - и жизнь у всех пойдет правильнее, праведнее; будто есть такая мысль. Тогда они еще были убеждены, что земля вертится вокруг солнца, как положено, а не катится в бездну, пустоту, черноту - вот в это: проволоку, смерть. Тогда они не понимали, что если утром солнце взойдет, то так - без смысла, по привычке; да и солнце будет все более подменное, без истинного тепла.
Начальник вышел и долго бродил у дверей барака; звук шагов был прерывистый, как морзянка. Были они - так показалось - неуверенные, будто начальник ходит и думает: "А может вернуться и сказать чудному студенту: "Беги, пока есть время. Беги!" Потом шаги стали удаляться, совсем заглохли.
И сразу, без малейшего перерыва, снаружи к окну по стене прямо вверх - стал подниматься тот давешний - с чемоданчиком; вот это было странновато - поскольку барак, откуда все же эта высокая плоская стена? Но тот серый с чемоданчиком поднялся высоко вверх, влез, приделал решетку к окну.
Бутов уже понимал, что он спит, а спать никоим образом нельзя. Вот для чего сейчас уж действительно неположенное время. Раскрыл глаза, но на лицо все так же падали тени от решетки - холодной, режущей даже тяжестью. А после он сообразил: какие же это тени, просто влажный лесной воздух дует себе сквозь щели, напоминая: "тут мы - именно мы, - как в мышеловке, поторапливайся!".
Бутов поднялся, быстро, но осмотрительно, без суеты вытащил из-под койки как всегда аккуратно уложенный вещмешок - даже с запасцем сухарей и еще кое-чего, сунул в мешок всякую мелочь - бритву, зеркальце, мыло, ту самую катушку белых ниток с иголкой - и, осторожно ступая, чтобы половица не скрипнула, вышел из барака. Все кругом было черным - дебаркадер, баржи, бараки, конторка; только река ближе к середине, куда не достигали тени деревьев, проблескивала чем-то сероватым и блестящим; будто вечерний свет утонул в ней, но не совсем, не до самого дна, и мгновениями выскальзывает на поверхность.
План побега у Бутова не был продуман заранее, но без малейших размышлений он пошел вдоль реки, против течения, оттого, может быть, что тянули эти отблески, тянули как нечто все же живое.
Вот так же тонула в беспредельной черной реке, не пробуя даже вынырнуть на поверхность, вся страна.
Пошел еще и потому так, что где-то близко, по другому берегу реки - он знал - граница района, а в другом районе легче скрыться, меньше опасность сразу попасться. Глаза стали привыкать, видно стало, как быстрое течение отбрасывает к берегу узкую серую полоску пены. Лес, до того погруженный в глубокий сон, зашелестел; бредил подобно спящему человеку.
Сперва Бутов шел опушкой леса, подступающего тут прямо к берегу, иногда до крови царапавшего лицо низко нависающими ветвями, потом ступил в воду и долго брел против быстрого течения - это чтобы сбить со следа, если вздумают искать с собаками; он был в сапогах, а вода не доставала до колена. Потом как-то так угадал брод - тут была легкая и очень медленная серебристая зыбь.
Иногда он проваливался до шеи, даже уходил с головой в донную яму. Потом течение усилилось, и, преодолевая бешено крутящиеся, хотя и невысокие волны - недаром место называлось Серым омутом, - он с трудом добрался до противоположного берега.
Там дохнуло спокойствием. Далеко тянулась пологая болотистая низина, местами заросшая тростником. Вероятно, идти по ней было опасно, но он не думал об опасности. Другая, та, что осталась позади, которая жарко, как раскрытое жерло печи, дует в спину, была во много раз страшнее. Тут что? - смерть, и больше ничего, бесследная смерть в глубине болота; может быть, о такой смерти он теперь даже тосковал. А там, позади, - это, непредставимое - проволока.
Но смерть не пришла, он выбрался на луг и пошел, петляя, пока совсем не выбился из сил. Лег, как был в мокрой и грязной одежде, погрыз сухарь, но даже на это не хватало сил, и сразу уснул.
Проснулся от яркого света, бившего в глаза. Огляделся - там, за небольшой рощицей, смутно рисовались приземистые строения. Разумнее бы миновать их, идти дальше, но не хватало сил, да и безразличие к опасности, к смерти не оставляло.
Строения оказались мастерскими МТС. Здешний начальник так же лениво полистал документы, как и тот, с пристани, и направил в бригаду каменщиков. Там он проработал месяц; он не стал ждать, пока его вызовут в район, который был километрах в ста, а собрался и пошел прочь, лишь только подступила к горлу непонятная - звериной, а не человеческой природы - тревога.
…Ив последующие долгие месяцы поднимался среди ночи и уходил.
Так он путешествовал почти четыре года - работал в глубинных колхозах, лесхозах, раза три или четыре попадал в партии геологоразведчиков, всегда нуждающихся в рабочей силе, работал с плотогонами, бурильщиками, стрелочником на какой-то узкоколейке, истопником, поваром; уходил, лишь только странное чувство тревоги подступало к горлу и начинало душить; брал заранее уложенный вещмешок и шел, чтобы подальше от железнодорожных путей, шоссейных дорог.
И все это всплывало в смертном сне.
А потом возникло нечто красное вместо серых пузырей, в которых он видел себя. Перед Бутовым предстал маленький молдавский городок, куда он попал после одной из этих рокировок.
Тут грянуло. Рвались бомбы и снаряды, низко летели истребители - так низко, что легко различалась свастика, - и строчили из пулеметов по бегущим. А он шел среди горящих зданий, среди криков раненых и умирающих, в военкомат, который помещался в кирпичном доме на площади, - он его приметил еще накануне.
И там, в военкомате, подполковник - старик с редкими седыми волосами и бесконечно измученным лицом, взглянув на студенческое удостоверение и паспорт, отрывисто спросил:
- Военную подготовку проходил? Умеешь стрелять из винтовки? Из пулемета? Метать гранаты?
Он отвечал на все эти вопросы одним: "да, да, да…" И подполковник выписал ему воинское удостоверение, по которому он, Бутов, был аттестован младшим лейтенантом и направлялся для прохождения службы на окраину города; там спешно формировался из ополченцев пехотный полк.
Им овладело ликующее чувство, что Серые, охотившиеся за ним, взгляд которых он чувствовал все эти четыре года, потеряли его из вида, свора сбита со следа.
И впервые он шел спокойно, под грохот разрывов, туда, на близкую окраину городка.
И чувство ликования не проходило все то время, пока война приближалась с каждым шагом и все кругом было в зареве пожаров, - до боя, в первые минуты которого он был тяжко - вначале показалось, что даже смертельно - ранен. А потом он потерял сознание, и его семь или восемь раз оперировали - он и счет потерял - в медсанбате, в полевых, а после в тыловых госпиталях. И не было страха - окончится ли операция благополучно, а только одно: что вот он выскользнул из сети, раскинувшейся по стране проволоки, выскользнул из-под слепящего прожекторного взгляда.
А потом его хотели комиссовать - это через два с половиной года скитания по госпиталям, но он упросил отправить его снова в действующую армию.
Умолил!
И было возвращение в армию - в этом Глухове под Новосибирском; он, уже старший лейтенант, должен был принять под свою команду роту мальчиков, где самому старшему, Глебу Камышину, было меньше двадцати лет. Готовить роту, а потом вести в бой.