* * *
Наташа живет с Олеськой в блоке общежития – две маленькие комнаты и совмещенный санузел, кухня – общая для всего этажа. Блок этот выделили Стасу как "освобожденному комсоргу" института, и Наташа осталась там жить после развода.
Олеся играет с другими детьми на крыльце. Она замечает меня, подбегает. Я даю ей шоколадку.
– Мама дома? – спрашиваю я.
– Да. Ну, я побежала.
Захожу в вестибюль. На электроплитке варится в кастрюльке картошка. Вахтерша помешивает ее ложкой.
Поднимаюсь на второй этаж, прохожу по коридору до последней двери. Стучусь. В блоке напротив бубнит радио. Я стучусь еще раз. Открывает Наташа – в халате, с растрепанными волосами.
– Ой, Андрюша…
Она обнимает меня, чмокает в щеку.
– Ты проходи в ту комнату.
Через открытую дверь за ее спиной я вижу кровать и чувака под одеялом. Лицо его кажется знакомым. Андрушкевич. Кличка – Андрон. Учился в параллельном классе. После школы мы не общались.
Я прохожу в другую комнату, сажусь на стул. Это – комната Олеськи. На кровати валяются куклы, книжки-раскраски, шмотки. Окно выходит на помойку на краю оврага.
За дверью слышатся голоса.
– Не, а чего обязательно уходить? – говорит Андрон. – Мы ж с твоим братанóм в одной школе учились… Выпили бы по пять капель… Может, мне с ним поговорить интересно, я хочу спросить – а сколько он получает в Москве? А то мне тоже предлагали – рубщиком мяса… Не знаю вот – ехать, не ехать…
– Нет, все, уходи…
Хлопает входная дверь. В ванной шумит вода, кран начинает тарахтеть.
Я беру с кровати книжку-раскраску. Из нее сыплются бумажки – нарисованные фломастерами "доллары".
Входит Наташа, садится на угол кровати.
– Ну, рассказывай, как ты там – в столице…
– Зачем он тебе?
Наташа хмурится.
– Ты мне можешь объяснить: зачем тебе этот придурок?
– Мне в этом году будет тридцать лет, понимаешь? Я не хочу, чтобы кто-то влезал в мою жизнь… Я хочу решать все сама…
– Стас появляется?
– Нет.
– А алименты платит?
– Тоже нет. Он же вроде как официально нигде не работает, взять с него нечего. Иногда что-нибудь пришлет почтовым переводом… Если сделка выгорает – он коммерцией какой-то занимается… Но так все, по мелочи. А все из-за чего? Из-за водки. Если б не пил, был бы сейчас нормальным бизнесменом, у него тогда еще были задатки… Когда был комсоргом – они что-то там проворачивали с председателем профкома…
– Да, я помню – на втором курсе прямо в институте, в актовом зале продавали обувь… "Белвест", кажется… Вот был бардак…
За окном пищат ласточки. Шевелится тюлевая занавеска.
– Как вышло, так вышло… – говорит Наташа. – Нам сейчас от него, в принципе, ничего не надо. У меня зарплата, родители помогают по мере возможности…
– Сколько тебе платят в ларьке?
– Сто долларов по курсу. Если хороший месяц, то еще и премию подбрасывают…
– Ты не хочешь что-нибудь получше найти?
– А что? Кому я нужна – инженер без опыта работы, я давно уже все забыла…
– А тем же продавцом, но в нормальный магазин…
– Не знаю…
Я достаю из кармана три бумажки по сто долларов.
– На, держи. Купишь что-нибудь себе и Олеське.
– Спасибо.
* * *
Сидим с Игорем на лавке в сквере у кинотеатра "Родина". На соседних лавках несколько "челноков" торгуют привезенными из Москвы детективами, "женскими романами" и прочим барахлом. Пенсионеры распродают за копейки тома подписных изданий. Два волосатых мужика разложили "компакты" и кассеты. У соседних лавок тусуются местные околомузыкальные неформалы.
Я отпиваю из бутылки пива, Игорь тоже делает глоток. Он – под травой, а то и под "герычем". Я давно знаю, что он торчит.
– …Очень перспективные пацаны… – говорит Игорь. – Я на них возлагаю а-а-агромные надежды. Это будет самая известная белорусская группа в России – раз. Лучше, чем какой-нибудь "Ляпис"… Хочешь быть московским представителем? Тебе ничего не надо будет делать, тебе сами будут звонить: хотим, чтобы они у нас сыграли, а ты будешь координировать…
Мимо компании волосатых металлистов проходят два гопника. Они что-то говорят друг другу и, взглянув на металлистов, начинают ржать. Металлисты "прыгают" на гопников, сбивают с ног, пинают ногами.
– Круто, да? – говорит Игорь. – Неформалы замочили гопарей. Раньше было все наоборот… Это знак, разве нет? Все меняется. Так и мы… У нас планы – не только Россия. Мы будем самой известной белорусской группой в Европе… Не то, что какая-нибудь "Крама" или "Мроя". Это все херня, вчерашний день, понимаешь?
Отмудоханные гопники поднимаются с асфальта, вытирают рукавами кровь с разбитых губ и носов. Металлисты довольно улыбаются.
Я говорю:
– Ты бы завязывал с этим говном, а?
– Ну вот, и ты туда же… Мне все говорят – завязывай, завязывай, а некоторые вообще пугают… Говорят – сядешь. А я всем говорю и тебе тоже: я за наркотики никогда не сяду, можешь мне поверить, никогда – ты понял?
– Ладно, я пошел. – Я встаю, допиваю пиво, ставлю бутылку на асфальт у забитой до краев металлической мусорки.
* * *
Я сажусь на высокое сиденье над колесом. Троллейбус отъезжает от остановки.
– Привет! А я смотрю – ты или не ты?
Я не сразу узнаю Кощея. Мы до восьмого учились в одном классе, потом он ушел в хабзу.
– Ты, говорят, в Минске? – спрашивает Кощей.
Я киваю.
– Ну и как там?
– Нормально.
– Сколько получаешь? Ладно, можешь не говорить – все равно не скажешь. Я с пацаном базарил – он на "Кока-колу" устроился. Сказал, что бумагу там подписал – нельзя говорить, сколько получаешь. Сейчас вообще никто не говорит. И я тебе не скажу. А хули ты в школу ни разу не ходишь, на вечер встречи?
– Я ж здесь не живу.
– Ну а хули? Ты ж не в Америке, бля… Приехал бы… Я каждый раз хожу, на постоянке. Вообще, наших мало ходят. Бабы все замужем, дети там, хуё-мое, а пацаны… Не знаю, знаешь ты или нет, ты ж здесь не живешь… Рыхлого завалили, давно уже, Бэню тоже… Гура и Кислый на зоне, за рэкет – давно уже, года два… Да не, каких два? Уже, может, пять… Долбоёбы, что еще сказать? Мне тоже предлагали после армии, но я им конкретно сказал: мне это не надо. Работаю шофером, вожу директора рыбозавода – и все у меня чики-пуки…
* * *
– Ну и что, что однокомнатная? – говорит Коля. – Зато своя. Я пока жениться не собираюсь, а для себя и баб на одну ночь места хватит. Окраина – а что тут такого? На машине не так далеко, пробок у нас пока нет. Вот мне говорили, что в Лондоне охеренные пробки. Я, правда, сам пока не был, но надо будет съездить. Лондон, все-таки, центр музыкальной культуры…
Мы сидим на балконе "однушки" в новом, только что заселенном доме. Мебели в квартире практически нет – только стол и две табуретки на кухне. В комнате на полу лежит широкий тюфяк. Также на полу стоят музыкальный центр, телевизор и видик.
– Ну что, еще по чуть-чуть? – спрашивает Коля.
Не дожидаясь ответа, он берет бутылку портвейна, наливает в пластиковые стаканы. У него нет обычной посуды, только одноразовая – сказал, что не хочет заморачиваться с мытьем.
Мы чокаемся, выпиваем. Я подцепляю пластмассовой вилкой кусок вареной колбасы, начинаю жевать.
– Я вот про Лондон говорю – ну, это дело будущего. А уже этим летом еду в Европу. Автобусный тур. Три страны. Испания, Германия, Франция. Одна только херня – паспорт в посольстве, а когда визу сделают – хер его знает. Ты ж в курсе, что Лукашенко послов выгнал с дач. Сказал: нечего вам там делать – в правительственном городке, где он сам живет, премьер-министр, прочие… И я считаю, правильно сделал. В этом я его поддерживаю. Он, конечно, лох, но здесь я с ним согласен. И ты прикинь, что эти пидарасы сделали в посольствах: перестали визы выдавать. Просто закрылись – и все. Вот уроды, прикинь? У них свои разборки с Лукашенкой, а почему обычный человек должен быть крайним? Почему я должен из-за этого страдать?
В промежутке между домами видна кольцевая дорога. По ней движется поток машин.
II
Занюханный Дом культуры на окраине Мурманска заполнен почти до отказа. Ждан с микрофоном в руке стоит у края сцены. Он, не мигая, смотрит в толпу, говорит:
– …Вы ведете затхлые жизни в своих затхлых квартирах. И эти ваши жизни ничего не имеют общего с тем, чего вы хотите на самом деле. Но вы боитесь потерять то, что имеете. И это неправильно! Не надо бояться перемен, не надо бояться разрушить устоявшийся порядок вещей. Этот страх – клетка, в которую вы сами себя загоняете. Обман – это, в общем, не самое худшее в жизни. Самое худшее – самообман. Вы говорите себе, что все нормально, а на самом деле все плохо.
Ждан разворачивается, подходит к столу, берет стакан с водой. Бросает взгляд на меня. Я еле заметно киваю. Он делает глоток, опять подходит к краю сцены.
– Кризис – естественный результат того, к чему Россия шла все последние годы. Было бы удивительно, если бы он не случился. Но сейчас правительство пытается запугать людей кризисом, сказать – будьте с нами, поддерживайте нас, а мы вам поможем его преодолеть. Все это – наглая абракадабра. Власти могут пугать нас сколько угодно. Но мы должны смотреть вперед, а не только под ноги! Они хотят, чтобы мы сидели в своей норе, боясь высунуться и принимая их подачки… Но нам их подачки не нужны! Кризис – это еще и возможности!
Ждан останавливается. Обводит глазами зал. Люди – в основном средних лет и пожилые – внимательно слушают.
– Нам нужно осознать, что высшая ценность – это свобода. А нас с самого детства хотят загнать в рамки – сначала родители и учителя, потом – государство, менты, попы, начальники на работе. Но как только человек осознает, что только он сам, и больше никто, определяет для себя границы того, что правильно, а что нет, ему уже ничего не страшно. Ему не страшен кризис, не страшны любые проблемы.
Ждан снова делает паузу.
– А что вы конкретно предлагаете? – выкрикивает какой-то мужик.
– Я предлагаю принципы, по которым надо жить. Это – шире, больше, чем просто политика, чем идея партии. Но без политики, без партии я не донесу свои идеи до тех, кому они нужны. Я это понял и стал заниматься политикой…
– Значит, вы предлагаете все разрушить до основания, а потом? – говорит седая тетка в первом ряду. – Но ведь это уже было…
– А вы считаете, у нас есть что разрушать? Что можно было, все было разрушено семь, восемь, десять лет назад. И это неплохо. Плохо, что вместо этого ничего не построили. Мы живем сейчас в вакууме, в пустоте. Одна система рухнула, а взамен ничего не появилось. Вылезла только наружу вся грязь и гниль прошлой системы… То есть я не говорю, что нужно все разрушить. Что-то нужно оставить и постепенно реформировать, но есть вещи, которые нужно сделать прямо сейчас. Отменить прописку – это даст полную свободу передвижения. Отменить обязательную военную службу!.. Отменить…
Выступление закончилось. Ждан, Гена и я выходим из служебного входа ДК к машине. Небо над облезлыми пятиэтажками начинает синеть.
Рядом с нашей "Волгой" курят пятеро гопников. Заметив нас, они выбрасывают бычки.
Один, кивнув на "Волгу":
– Ваша тачка?
Гена:
– Да, а что такое?
– Ничего. Какого хуя вы сюда приперлись, а? Хули вы тут забыли? Сидели бы дома…
Ждан смотрит на парня.
– Кто вас послал?
– Никто. Не твое дело… Тебя не касается…
– Сколько вам заплатили?
– Нисколько… Не твое…
Гопник кивает остальным. Они бросаются на нас. Один – с ходу меня в челюсть и ногой в живот. Падаю. Тут же получаю по ребрам. Хватаю одного за ногу. Он падает. Ударяется о машину. Пробую встать – в спину чья-то нога. Лечу носом в грязь. Встаю на колени. Ждан – у багажника "Волги". Напротив него – гопник с ножом. Гена дерется с троими.
Ждан:
– Давай попробуй, ударь меня.
Гопник замахивается ножом. Я вскакиваю. Бью его сзади по голове. Ждан хватает его запястье. Нож выпадает. Ждан заламывает ему руку. Прижимает мордой к багажнику.
Визжит сирена. Подъезжает ментовский "козел". Гопники – наутек. Кроме того, которого держит Ждан.
Из машины выходит мент-старлей.
– Что здесь происходит?
Ждан:
– Вот, напали на нас. Из хулиганских побуждений…
На столике – бутылка водки, остатки нарезанной колбасы и хлеба. Ждан берет бутылку. Разливает остаток ровно пополам в гостиничные граненые стаканы. Мы чокаемся, выпиваем.
Ждан:
– Да, сложный был день. Нужно расслабиться… К Гене это, правда, не относится – он вообще не пьет…
Ждан берет вторую бутылку. Открывает. Наливает в стаканы.
– Ты не жалеешь, что перешел ко мне работать?
– Не-а…
– Но тебя все устраивает?
– На сегодня – да. Я вообще стараюсь жить сегодняшним днем, не думаю про завтра… Не знаю, почему. Может, потому что я сначала жил в "совке", и не было никаких перспектив, все в жопе… Потом вдруг начало намечаться, робко так, по чуть-чуть… Может, нет, может, да… А потом вдруг пришел Лукашенко, и все накрылось медным тазом, покатилось назад…
– Я тебя понимаю, Андрюша, я тебя понимаю. И ты зря копаешься в себе, пытаешься объяснить себе, что, почему и как. Это же отлично – жить сегодняшним днем, не стараться все распланировать… У меня вот как все было? Сначала – жениться, а то, не дай бог, будет поздно, потом продвинуться по службе… Квартиру выбить себе… Но ведь все это ерунда… Можно было бы все сделать по-другому… Даже при той, советской системе… Тебе сколько лет? Двадцать семь?
– Будет. В октябре.
– Отличный возраст. И ты правильно живешь. Сегодняшним днем… Так и надо. Хотя бы до тридцати. А лучше – всю жизнь…
* * *
Сижу за компьютером, отвечаю на письма. Телефон. Внутренний. Ждан.
– Не хочешь развеяться, прогуляться? Мы собрались пойти выпить кофе…
– Да, хорошо, я с вами…
Встаю из-за стола. Беру с вешалки куртку. Просовываю руки в рукава.
В приемной на диване сидит Оля – в синих джинсах и короткой черной кожаной куртке. Встает, кивает мне. Я киваю в ответ.
Ждан выходит из кабинета. Он непривычно коротко пострижен, с легкой небритостью на щеках, в белой рубашке под пиджаком. Раньше он носил только темные.
Выходим на улицу. Теплый серый октябрьский день. Газон у входа в офис засыпан желтыми листьями.
Ждан:
– Заметил мой новый "имидж"? Это ее работа, – кивает на Олю. Она едва заметно улыбается. – Говорит, тебе надо выглядеть по-другому, не быть похожим на бывшую советскую номенклатуру. Я сопротивлялся, но она в конце концов меня убедила…
Официантка – в черном фартуке поверх джинсов и оранжевой майки. Ставит на столик три чашки кофе и блюдца с кусочками рафинада. Уходит. Оля берет один кусочек. Обмакивает в кофе. Смотрит, как он намокает, становясь коричневым.
Ждан берет свою чашку, отпивает.
– А ведь у России до сих пор нету национальной идеи. Уже семь лет Россия существует как самостоятельное государство. Уже семь лет, как нет "совка". Но национальной идеи как не было, так и нет. Есть лишь бессмысленная политическая риторика. Тем, кто наверху, важно зацепиться за власть. Это раз. И работать на свой карман. Это два. На массовом уровне единственная идея – капитализм, деньги, заработать побольше и побольше себе позволить.
Оля:
– А в Америке разве не то же самое?
Ее кусок сахара падает в чашку.
– Нет. Вернее, не только это. Их идея в том, что Америка – самая лучшая, самая сильная в мире страна, которая всем остальным несет демократию, капитализм и тэ дэ. И особенно это стало понятно после "холодной войны", которую СССР проиграл. И отсюда их этот патриотизм – порой откровенно дебильный. А потом уже, после этого, – деньги. С Восточной Европой все тоже понятно: уйти подальше от социализма. Забыть его, как кошмарный сон. Войти в Европейский Союз, в НАТО…
Спрашиваю:
– Но ведь и у нас могло быть так?
– Нет. Разница в том, что у них к власти пришли новые люди. Новая элита – диссиденты, вернувшиеся эмигранты и тому подобные. А у нас – все те же самые, только перекрасились в другие цвета. Они – не новая элита, а продукт разложения советской системы. А диссиденты и прочие – те обрадовались, что сейчас стало можно говорить всё подряд, что за это уже не посадят в тюрьму или в психушку. Вот они и говорят. И больше ничего.
* * *
Все четыре конфорки включены: отопление еще не включили, а на улице резко похолодало. На одной конфорке греется чайник.
Аня:
– Сахар кончился. С вареньем попьем, хорошо?
Я киваю, смотрю в окно. Парк с пожелтевшими деревьями. По Коровинскому шоссе проезжает автобус. Поворачивает на Ангарскую.
Аня насыпает заварку в две чашки. Достает из холодильника начатую банку сливового варенья.
– Я хотел тебе сказать…
– Не надо, я все и так понимаю… Не надо… Я какое-то время назад поняла. Может, несколько недель…
Аня берется тряпкой за ручку чайника. Снимает с плиты. Наливает в чашки кипяток.
* * *
Стук в дверь. Мужик в потертой кожаной куртке.
– Здравствуйте, а где здесь записываются в партию?
– Следующая дверь…
– А взнос что, всего десять рублей?
– Взнос – дело добровольное. Десять рублей – это минимум.
Мужик кивает. Дверь закрывается.
Встаю из-за стола. Иду по коридору. Захожу в приемную. Жданович – перед телевизором. Смотрит на экран. Света стучит пальцами по клавиатуре.
На экране мужики в форме РНЕ продают у метро газеты.
Диктор:
– …Месячник протеста, который продлится до девятого ноября, позволил маргинальным политическим силам выйти из подполья.
Ждан, кивая на экран:
– Мы тоже, можно сказать, маргинальная политическая сила. Даже, может, еще более маргинальная, чем они. Но мы растем… Света, посмотри последние данные по численности…
Света двигает мышкой по коврику. Щелкает. Открывает файл.
– По всей России – восемнадцать тысяч девятьсот тридцать четыре…
– Спасибо… Я не говорю, что мы должны себя противопоставить абсолютно всем. – Ждан смотрит на меня, улыбается. – Хотя до сих пор мы только этим, собственно, и занимались. Да, мы – не левые, не правые и не центристы. Мы просто другие. Но в политике, увы, как в дипломатии. Нужны сторонники. Поэтому мы будем сотрудничать со всеми, кто себя не дискредитировал в наших глазах. У нас немного общего с "левыми", но на сегодня они – против власти, они – оппозиция. И мы тоже в оппозиции. Значит, мы с ними, получается, на одной стороне…
На экране – престарелый Ельцин. Он что-то шамкает. Ждан берет пульт. Убирает звук, снова смотрит на меня.
– Проблема "левых" в том, что у них все примитивно. Они банально пользуются ситуацией, кризисом, социальными проблемами, чтобы набрать политические очки. Это примитивно. Мы больше, интереснее, сложнее. И поэтому к нам придут люди. К нам придут недовольные и нынешней властью, и оппозицией. Придут те, кто не согласен…