- Вот как? Жаль, жаль! У нас уже очень многое сделано! - обиженно проговорил Мухтар-бей, словно столкнулся с ужасной несправедливостью.
- Мы не придаем этому значения, но это ведь очень важно! - сказал другой депутат. - Мы достигли больших успехов, и теперь нужно, чтобы об этом узнал весь мир!
- Но мир-то болен, дорогой мой! - сказал Мухтар-бей. - Войны не избежать, не так ли?
Вопрос он задавал, глядя на Омера, но так, словно не ожидал от него ответа или не думал услышать что-нибудь заслуживающее внимания.
Депутаты принялись обсуждать вероятность войны, положение в Испании и бои в Абиссинии. Джемиле-ханым смотрела на них с таким выражением, будто хотела сказать: "Ох уж мне эта ваша вечная политика!" А Омер впервые за вечер заговорил с Назлы.
Он спросил ее, что она изучает в университете. Выяснилось, что Назлы учится на филологическом факультете. Омер вспомнил, что у него учится там один родственник. Но это был родственник со стороны отца, и Назлы его не знала. Завершив этот короткий разговор, оба покраснели, словно сделали что-то нехорошее. Заметив, что Омер покраснел, Назлы покраснела еще сильнее - так ему, по крайней мере, показалось.
Когда ужин подходил к концу, в гостиную вошла пепельно-серая кошка. Назлы подозвала ее к себе, взяла на руки и приласкала. Тете Джемиле это не понравилось. Она высказалась в том смысле, что "ребенка", оказывается, ничему не научили - не знает даже, насколько опасны кошачьи волосы. Один богатый человек стал инвалидом из-за того, что кошачьи волосы попали ему в легкие! Видно было, что тетя Джемиле очень жалеет этого незадачливого богача. Омер тем временем получил возможность повнимательнее рассмотреть Назлы.
Лицо у нее было не то чтобы красивое, но приятное. Высокий лоб, большие глаза, маленький, как у отца, носик и в любой момент готовые улыбнуться губы. Выражение лица у нее было такое, будто она пытается вспомнить что-то важное. После ужина, когда Назлы, сложив руки на груди, присела в уголок дивана, Омер отметил, что его глаза все время пытаются остановиться на ней и что из-за ее присутствия в гостиной он испытывает некоторое волнение. Она напоминала ему не то любимую учительницу начальной школы, не то необыкновенно красивую немку из аристократической семьи, которая когда-то приходила в гости к его матери. И учительница, и немка, чей муж был генералом, были очень умными женщинами и часто складывали руки на груди - точь-в-точь как сейчас Назлы.
Перед кофе Джемиле-ханым вышла из гостиной и вернулась с конвертом и образцом договора. Теребя эти бумаги в руках, она начала рассказывать Омеру о доме, который они совместно сдавали в аренду, и о его съемщике. Не обращая внимания на то, что Омер упорно делает вид, будто все это его не интересует и он думает о чем-то другом, тетя Джемиле подробно изложила все относящиеся к делу сведения и только потом, облегченно вздохнув, передала ему бумаги. Все это время Омер, чтобы не смотреть на Назлы, гладившую кошку, и не показывать вида, что внимательно слушает тетю Джемиле, пытался прислушиваться к беседе двух политиков. Мухтар-бей рассказывал о том, как встречался когда-то с Исмет-пашой - так, словно речь шла о чем-то вполне обыденном.
Когда Джемиле-ханым наконец сказала все, что хотела сказать, Мухтар-бей как раз начал превозносить нынешнее правительство, возглавляемое Исмет-пашой. В стратегически важных местах своей речи он поглядывал на Омера, и взгляд его говорил: "Пожалуйста, расскажите своим друзьям-англичанам об этом правительстве, чтобы они поняли, какое оно замечательное!" При этом у него снова был вид несправедливо обиженного человека. В какой-то момент, прервавшись, он спросил Омера:
- А вы, молодой человек, что думаете обо всем этом?
- О чем именно, эфенди?
- О наших реформах, о Турции, о нас?
- Я согласен, эфенди! - ответил Омер, улыбнулся Назлы и тут же решил, что это было глупо.
Мухтар-бей раздраженно махнул рукой и скривил губы:
- С чем вы согласны? Или с кем? Ладно, неважно. Чем вы сейчас думаете заняться?
- Думаю зарабатывать деньги. Буду работать на строительстве железной дороги из Сиваса в Эрзурум.
- Стало быть, в первую очередь вы будете помогать осуществлению реформ. Эта железная дорога имеет огромное значение. На востоке сейчас неспокойно. Строительство этой железной дороги превратит Турцию в единое целое, принесет реформы на восток. Вы, таким образом, будете служить делу реформ. Вот как вам следовало бы говорить. А деньги - это дело десятое! - И Мухтар-бей посмотрел на Назлы, пытаясь прочесть в ее глазах одобрение. - Разве не так?
- Какой ты прогрессивный, Мухтар! - сказал второй депутат меджлиса.
- Нет, скажи, разве я не прав? - спросил тот, сел в кресло, с которого, разволновавшись, только что встал, и продолжил прерванный разговор.
Омер чувствовал себя немного обескураженным. Он сидел, поглядывая на Назлы и кошку у нее на коленях, и размышлял о словах Мухтар-бея. Потом заметил, что смотрит пустым взглядом на девушку, и смутился. В это время тетя Джемиле очень кстати снова пустилась в воспоминания.
- Это было в тот год, когда в Европе началась война. Твои покойные родители, покойный дядя Тевфик и я все вместе пошли в один ресторан, незадолго до того открывшийся в Бейоглу - нет-нет, не в Бейоглу, а рядом с Туннелем. Там было очень мило. В то время вообще было мало подобных мест, куда можно было пойти женщинам. Ты стал озорничать, мама твоя рассердилась, а я и говорю: дай-ка я возьму его на ручки, успокою. И вот взяла я тебя, укачиваю, а ты, негодник, знаешь, что сделал? Да еще на мое новое шелковое платье? И вот я тебя к себе прижимаю, чтобы твоя мама не увидела пятно и еще больше не рассердилась, и при этом… - Тут тетю Джемиле охватил приступ смеха.
Засмеялся и Омер, краем глаза поглядывая на Назлы. Та поморщилась - история явно показалась ей неприятной, и Омер рассердился на тетю за то, что она ее рассказала. Потом сделал вид, будто вспомнил о чем-то важном, и встал.
- Я, пожалуй, уже пойду.
Как он и ожидал, сначала его пытались отговорить, потом смирились и встали, чтобы проводить. Прощаясь, Мухтар-бей сказал Омеру:
- Не забывайте о наших реформах. Всегда помните о них! Первым делом нужно думать о благе государства, а потом уже о своем собственном. Согласны? Передавайте привет вашей тетушке и ее мужу!
Тетя Джемиле тоже велела передавать приветы в Бакыркёй.
- И приходи к нам еще. Не придешь - обижусь, так и знай! Ты и сегодня бы не пришел, если бы не это. - Она показала на конверты, которые Омер держал в руках, и тут же извиняющимся голосом прибавила: - Нет-нет, это я пошутила!
Омер что-то отвечал тете, но внимание его было сосредоточено на Назлы, которая стояла у двери, по-прежнему с кошкой на руках. "Я буду завоевателем!" - вдруг сказал он сам себе. Пожал Назлы руку, погладил кошку по голове и пошел. Спускаясь по лестнице, снова пробормотал: "Буду завоевателем!" Джемиле-ханым прокричала ему вслед, чтобы надел пальто, потому что на улице холодно. На улице действительно дул холодный ветер. У больницы "Гюмюшсуйу" стояла армейская машина. По лестнице, прихрамывая и опираясь на плечи двух своих товарищей, поднимался солдат. Омер поймал такси и велел ехать в Бакыркёй.
По пути он вспоминал события этого длинного дня. Утром позавтракал с тетей и дядей, посмотрел, как режут барашка, пообедал у других родственников, после обеда поехал к Рефику. На улицах праздничного Стамбула, в просторных, жарко натопленных гостиных, заполненных большими шумными семьями, было что-то такое, от чего хотелось держаться подальше. Вспоминая прошедший день, он чувствовал, как нарастает в нем желание сломать, перевернуть с ног на голову что-нибудь в здешних порядках - только вот что? "Нет, я не хочу застыть в этом тихом ватном спокойствии, в ленивой семейной жизни! Но если не это, то что?" - подумал Омер, потянулся и зевнул.
Глава 6
ЧТО ДЕЛАТЬ?
За ужином Омер и Мухиттин ели котлеты по-измирски, специально приготовленные поваром Нури по случаю прихода друзей Рефика, участвовали в семейной беседе, развлекали всех как могли. Потом снова удалились в кабинет и стали болтать о своем - но опять, правда, не о том, о чем хотелось поговорить на самом деле. Рефик думал, что настоящий разговор пойдет после того, как все лягут спать, а они спустятся в опустевшую гостиную. Раньше всегда так и было. После долгих часов, проведенных за покером, они спускались вниз, ставили самовар и говорили, говорили… Мухиттин однажды сказал, что примерно так же проводили вечера Пушкин и другие просвещенные русские дворяне - он прочитал об этом в одной книжке.
Часы за дверью начали бить. Омер потянулся и вытянул голову, чтобы посмотреть на поднявшиеся в воздух вместе с рукой часы на своем запястье. Потом зевнул и снова вернулся к книге, которую листал. Мухиттин забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. С лестницы донеслись звуки шагов, потом затихли, и снова слышно стало только тиканье часов.
- Давайте пойдем в гостиную, - предложил Рефик.
Стараясь не шуметь, они спустились вниз. Рефик по узкой лестнице прошел на кухню и обрадовался, увидев, что Нури поставил самовар. Вместе с самоваром вернулся в гостиную. Мухиттин уже расположился в любимом кресле Джевдет-бея.
Омер расхаживал по соседним комнатам с сигаретой в руке, разглядывал мебель. Выходя из комнаты, в которой стояли инкрустированный перламутром гарнитур и фортепиано, он сказал:
- В этом доме ничего не меняется! - Увидел самовар, обрадовался и прибавил: - Не думай, я это не в укор тебе говорю.
Рефик улыбнулся, заметив, что вид кипящего самовара, как ему и хотелось, начинает благотворно действовать на неразговорчивых дотоле друзей.
- Вот, стало быть, как ты думаешь? - сказал Рефик, и, желая вовлечь в разговор Мухиттина, повернулся к нему: - А ты что скажешь?
- Ты же знаешь, что мне твой дом не очень нравится.
Рефик понял, что все будет именно так, как он хотел.
- Да уж знаю, - сказал он, улыбаясь, и, чтобы не молчать, прибавил: - Впрочем, разве тебе вообще нравится что-нибудь, кроме поэзии?
- А как же. Женщины, веселье, умные люди…
- Кстати, об умных людях, - вставил Омер, усаживаясь напротив Мухиттина. - Когда выходит твой сборник?
- Да что ты все об этом спрашиваешь? Скоро. Жду.
- Хорошо, а еще чем ты занимаешься?
- Работаю по специальности. Засиживаюсь на работе допоздна, возвращаюсь домой усталым. Иногда бываю в Бейоглу или в Бешикташе - у меня есть знакомые среди завсегдатаев тамошних мейхане. Дома пишу стихи. Мне этого достаточно.
- Интересно, смогу ли я тоже когда-нибудь сказать: "Мне этого достаточно"? - проговорил Омер.
- Да, теперь наш Мухиттин и инженер, и поэт. Помнишь, ты когда-то говорил, что похож на Достоевского, потому что он тоже был инженером?
- Да нет, не поэтому, - сказал Омер, - а потому, должно быть, что в Мухиттине, как и в Достоевском, есть что-то демоническое.
Мухиттин усмехнулся. Ему нравилось, когда о нем говорили.
Рефик, желая порадовать друга, продолжал:
- А еще ты говорил, что когда-нибудь ослепнешь. Но самое главное, конечно, вот что: ты говорил, что если не станешь к тридцати годам хорошим поэтом, то покончишь с собой.
- Да, я в свое время чего только не говорил… Но от тех слов о поэзии и самоубийстве я и сейчас не отказываюсь.
Омер весело рассмеялся. Мухиттин бросил на него выразительный взгляд, но сказал лишь:
- Смейся, смейся… - с таким видом, будто был настолько уверен в своем решении, что не хотел даже тратить время на то, чтобы убедить в его серьезности других.
Рефик радовался, что снова все было как прежде. Он достал из буфета чашки, поставил на поднос сахарницу, посмотрел, заварился ли чай. Вроде бы ничего не забыл.
- Принеси-ка еще чего-нибудь с градусом, - попросил Омер.
- Да у нас ничего нет, только папин клубничный ликер. Он его по праздникам пьет.
- Ладно, не надо. А ты, Мухиттин, пьешь?
- Бывает.
- Однажды, кажется в сентябре, он пришел сюда совершенно пьяный, - сказал Рефик.
- Пить надо, дружище, надо! - провозгласил Омер.
- Почему это?
- Пить нужно потому… Как вкусно пахнет чай, Рефик!.. Потому что алкоголь - хорошая штука!
- Вы потом сами себе чай наливайте, кто сколько хочет, - сказал Рефик.
- Почему же хорошая?
- Ладно, объясню, - улыбнулся Омер с таким видом, будто хотел сказать: "Ты меня сам заставил, моя совесть чиста!" - Дело в том, что выпивка поднимает человека над повседневностью. - Почувствовав волнение, он встал с места. - Заставляет понять, как страшна обычная, заурядная жизнь!
- Вот, оказывается, какие в тебе кроются мысли! - удивился Мухиттин. - Даты садись, садись.
- Я тебе в праздник говорил об этом, - сказал Рефик.
- Во мне вообще много чего кроется. Я многому научился в Европе. Я уже не буду тем лентяем, каким был раньше. Не буду довольствоваться малым. Я научился… Теперь я знаю - у меня только одна жизнь, а потом - все, конец.
- Что же, раньше ты этого не знал? - улыбнулся Мухиттин.
Омер, направлявшийся к столу, вдруг остановился.
- Да, теперь я знаю. Знаю кое-что такое, чего ты не понимаешь и поэтому смеешься. В жизни нужно что-то сделать, чтобы она не осталась пустой. Нужно все преодолеть и чего-то добиться. И чтобы другие это заметили. Я не хочу прожить заурядную жизнь!
- Что же ты тогда смеялся надо мной, когда я говорил о поэзии и самоубийстве?
- Смеялся. Но ты неправильно меня понял. Разве можно придавать такое значение стихам? Я…
- Выходит, нельзя? - переспросил Мухиттин.
Омер открыл краник самовара.
- Выходит, так! Во всяком случае, по моему мнению…
- Хорошо. Тогда интересно узнать, чем же ты намерен заняться? - спросил Мухиттин и снова начал барабанить пальцами по подлокотнику.
- Я поеду в Сивас, буду зарабатывать деньги! - Омер почти кричал. - Деньги! И с этими деньгами я добьюсь всего! Все будет моим!.. - Он вдруг замолчал, словно испугался сам себя. - Вот вы на меня смотрите с насмешкой. Думаете, я чересчур разгорячился? Или… Впрочем, да, я разгорячился.
Омер поставил чашку с чаем на трехногий столик, так и не донеся ее до губ, и сделал несколько резких движений рукой, точно помогая себе таким образом подобрать нужные слова. Заметив это, улыбнулся:
- Что-то нервный я стал в последнее время - потому что боюсь, что меня здесь засосет в трясину сонной, тихой семейной жизни. Ты, Рефик, не принимай это, пожалуйста, на свой счет. Но я не хочу, ничего не сделав, обрядиться в тапочки и утонуть в заурядности! - Сказав это, он краем глаза взглянул на ноги Рефика, и облегченно вздохнул, увидев, что тот в ботинках. - А я хочу очень многое сделать! Я хочу жить богатой и полной жизнью. Жить богатой жизнью - и стать в буквальном смысле богатым, чтобы все в этой жизни было моим! - И он забормотал, словно повторяя затверженное наизусть: - Женщины, деньги, всеобщее восхищение…
Вспомнив про чай, взял чашку и вернулся на свое место.
- Хорошо, но почему же ты так принижаешь поэзию?
- Потому что поэзия - занятие для безропотных. Что ты сокрушишь стихами, чем с их помощью овладеешь? Будешь терпеливо ждать… Ха! Старая сказка. Жди и дождешься! Я теперь в это не верю. Не верь тем, кто говорит, что нужно быть терпеливым! Что до меня, то я верю только в себя самого.
- Это все идеи не новые… - протянул Мухиттин.
- Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня - всё.
- Кажется, я тебя понял. Но не согласен с тобой. Кто знает, куда заведет тебя твое необузданное честолюбие…
- Об этом я не думал. Но хочу жить так, как сказал. Рефик, почему мы пьем этот чай, когда могли бы пить вино?
- Да, нервным ты стал и беспокойным, еще хуже меня, - проговорил Мухиттин. - Но эта одержимость тебя рано или поздно изнурит и погубит.
- Если хочешь, я принесу ликер, - сказал Рефик.
- Нет, не надо. Погубит, говоришь? - Омер встал и начал медленно расхаживать по комнате.
- Да, - сказал Мухиттин, взглянул на расхаживающего Омера и прибавил: - Хотя не знаю.
Весь вид Омера, казалось, говорил: "Посмотрите, какой я красивый и умный! Такого разве может что-нибудь погубить?"
Наступило молчание. Мухиттин встал и налил себе еще чая. Омер стал расспрашивать Рефика об открывшихся в последнее время книжных магазинах, тот что-то ему отвечал. В разговор вмешался и Мухиттин: рассказал об одном поэте по имени Джахит Сыткы. Он с ним познакомился в каком-то мейхане, не то в Галатасарае, не то в Бешикташе. Был Джахит некрасивым и застенчивым, и прямо-таки засветился от счастья, когда его похвалил сам Пеями Сафа. Питейные заведения Бейоглу он не жаловал, поэтому не был знаком с другими молодыми поэтами. Начали говорить о том, как изменился в последнее время Бейоглу и его главный проспект, но понятно было, что думают они не об этом, а о сказанных недавно словах. Разговор о Бейоглу, лавках и меняющемся на глазах Стамбуле затянулся надолго, но по-настоящему никого не увлек.
Когда в гостиной снова воцарилось молчание, Мухиттин, глядя на дым своей сигареты, промолвил:
- Да, вот ты, значит, как думаешь…
- Именно! Нужно держаться как можно дальше от обычной жизни, от всего заурядного. Но это еще не все. Нужно жить громко! Нужно жить так, чтобы весь мир стал твоим! Я это еще и еще раз могу повторить. - Ему, казалось, было даже неловко высказывать настолько неопровержимые суждения. - Нужно преодолеть очарование повседневной жизни и ее маленьких радостей!
С решительным видом человека, готового отстаивать свои убеждения, Омер встал, подошел к самовару и налил себе еще чая.
- Это всего лишь громкие слова, - сказал Мухиттин.
Омер поставил чашку на поднос.
- Знаешь, что я тебе скажу? Только ты не пугайся. Я не хочу быть просто каким-то вшивым турком!
- Ах та-а-ак!.. - сказал Мухиттин.
Словно выстрелили из пистолета.
Рефик сидел, переводя взгляд то на Омера, то на Мухиттина.
- Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?
Омер и сам, похоже, испугался своих слов. Он нервно крутил краник самовара, и чашка никак не могла наполниться. Потом посмотрел на Мухиттина. Взгляд его, казалось, говорил: "Да шутка это была, шутка!"
И снова уставился в чашку.
- Что-то в этом духе мне говорила Атийе-ханым, жена Саита Недима. Мы с ней познакомились в поезде. Помнишь, Рефик, я тебе рассказывал?
- Нет, ты объясни, что ты хотел этим сказать! - заорал Мухиттин.
- Мухиттин, милый мой Мухиттин! Ведь мы же с тобой друзья, забыл? Столько лет уже нашей дружбе…
- Да, но такого, сказать по правде, я от тебя не ожидал!