Сегодня в конторе говорили с Османом о делах компании: о том, что прибыли по сравнению с прошлым годом получено значительно больше, о том, что нужно как можно быстрее завершить строительство нового склада, и еще о том, что после смерти отца бухгалтер Садык начал делать в записях маленькие осторожные ошибки в ущерб компании и к своей выгоде. Осман считает, что нам нужно полагаться в первую очередь на экспорт. Я сказал, что в компании все работает как часы и это очень важно. Осторожно намекнул, что, может быть, не буду больше ходить в контору, но Осман ничего не понял. У входа в контору и у себя в кабинете он повесил фотографии отца.
23 ноября, среда
Я словно рыба, вытащенная на сушу. Заставляю себя ходить в контору, потому что так нужно. Всей душой отдаюсь работе, пытаюсь забыть, кто я, и не думать о том, что мне нужно что-то делать. Но совесть не дает покоя… Дома брожу как пьяный. Пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться.
23 ноября
Должно быть, из-за этих мук совести и чувства вины я больше похож на христианина. Иногда я думаю, что для того, чтобы вернуть в жизнь утраченную гармонию, нужно обо всем позабыть. Езжу в контору, возвращаюсь усталым. Каждый вечер говорю себе: всё, больше я туда не поеду! Утром думаю: съезжу ненадолго и вернусь. Но дома нечего делать и не о чем думать. Вот и отдаюсь всецело делам компании.
4 декабря
Сегодня гуляли с Перихан и на углу у полицейского участка повстречались с Саитом Недимом. Он выгуливал свою собаку. Увидев нас, он, кажется, не очень обрадовался. Постояли, поговорили немного. Я думал о том ужине и о его речи с рюмкой ликера в руке. Почему мы такие? Почему мы не похожи на них? Почему мне нравится читать Руссо и Вольтера, а Тевфика Фикрета и Намыка Кемаля - нет? Почему я такой?
13 декабря, понедельник
Ходил в контору. Пришло письмо от Омера. Он пишет, что проведет зиму в Кемахе… Свадьбу перенес на весну. Работает в туннеле, очень устает, забывает обо всем на свете. Я решил написать ему ответ, но так ничего и не написал, потому что в голову лезло только мрачное и плохое. Отложил письмо и взял дневник. Сижу сейчас в кабинете и пишу. Я здесь все привел в прежний вид. Мама в первое время после смерти отца устроила тут что-то вроде мечети. Теперь снова все как было. По вечерам закрываюсь тут и клюю носом. Пишу, строю планы, иногда беру из шкафа какую-нибудь книгу. Читаю Вольтера, "Красное и черное" или, как сегодня, возвращаюсь к "Исповеди" и думаю, почему этого духа просвещения нет ни во мне, ни в одном из моих знакомых. Да и ни у одного турецкого писателя я этого духа не встречал. Я потерял надежду, я недостоин и инертен, но почему в Турции все так? Все словно уснули… Дождь пошел.
17 декабря, пятница
Я пытаюсь обрести былое душевное спокойствие. Мухиттин говорил, что оно делало меня счастливым, но осоловелым. Много работаю в конторе.
19 декабря, воскресенье
Три часа ночи. Дочка начала плакать, и мы с Перихан проснулись. Перихан пытается ее убаюкать, а я спустился сюда. Спать не хочется. Я бродил по дому в пижаме, ежась от холода, потом оделся. Подбросил угля в печку внизу. В маленькой печке в кабинете тоже разжег огонь. Все это время я пытался о чем-нибудь думать, но в голове вместо мыслей - картинки. Идет дождь, вот уже два дня без передышки. Когда я пытаюсь записать свои мысли, в голову лезет какая-то ерунда… Сейчас сижу и мерзну. Завтра поеду в контору. Перечитал свои записи в дневнике. Когда я сказал Мухиттину, что веду дневник, он едва не рассмеялся. Еще я ему сказал, что моя жизнь пошла под откос. Что я делал с начала лета? Да только и делал, что сидел в конторе. Иногда ходим с Перихан в кино. Читаю газеты. Читаю и думаю: интересно, повлияет ли то, о чем я сейчас читаю, на мою жизнь? Каждое утро берусь за газеты в надежде, что прочитаю о чем-то, что изменит мою жизнь. Может быть, начнется мировая война или еще что-нибудь. Хотя я не хочу, чтобы начиналась война. Я жду чего-то такого, что изменит мою жизнь, в которой сам я не могу ничего изменить. Не нахожу в себе сил для этого. К тому же я не знаю, как именно она должна измениться. Все, что я знаю, это то, что моя жизнь, проходящая в этом доме и в конторе, недостойна уважающего себя человека. Сонное, скверное, мерзкое, глупое, жалкое существование! Мухиттин говорил, что я должен быть счастлив, потому что у меня всё для этого есть. И ведь он прав! Я краснею, когда об этом думаю. Но потом говорю себе, что кое-чего мне все-таки недостает. Я это что-то называю то душевным покоем, то гармонией с миром, но в точности не знаю, что это такое. Еще вспоминаю, как Мухиттин сказал, что я бешусь с жиру, и злюсь. Сижу здесь, пишу, мерзну, думаю, какую бы книгу почитать, чтобы скоротать время до утра. Написать, что ли, письмо Омеру?
22 декабря 1937, среда
Вот уже два дня сильно болею, лежу дома. Жар. Наверное, это из-за того, что замерз в понедельник. Вернувшись из конторы, сразу слег. Температура была 39,5, вчера вечером такая же, а сегодня - 39. Чувствую себя ужасно: глаза слезятся, голова болит, кашляю. Чтобы девочка не заразилась, Перихан вместе с ней перебралась в комнату Айше. Я лежу один среди всего этого ар-нуво. Не могу даже читать. Пытаюсь забыть о себе, читая "Исповедь", но после этой книги только о себе и думаешь… Листаю газеты. По всей Турции - суровые холода. Стали известны имена кандидатов в депутаты меджлиса. Буря потопила два судна. И каждое такое сообщение я перечитываю раз по десять.
24 декабря пятница
Болезнь не проходит. По-прежнему жар. От постоянного лежания в постели болит спина. Целыми днями читаю газеты и валяюсь осовелый, как Обломов. Перелистываю Вольтера и Руссо, который раз читаю одно и то же, и снова за газеты. В узкую щелку окна, которую видно с кровати, сонно смотрю на небо и на деревья. Так и проходит день за днем. Я стесняюсь своего больного, немощного тела, мне стыдно за свою сонную, нерешительную, заживо гниющую душу…
27 декабря, понедельник
Утром померил температуру - 38. А я-то думал, что в понедельник непременно поеду в контору. Решил, что выдержать еще один день в постели не смогу, оделся потеплее и отправился на прогулку. Дул холодный ветер. Я шел и смотрел на утренний Нишанташи, на лавки и магазины, на отправляющихся за покупками женщин, на спешащих с поручениями слуг, на детей, на деревья, на редкие машины… Дошел аж до трамвайной остановки у Мачки. Обратно ехал на трамвае. У нас на углу встретил Гюлер, сестру Саита Недима, она гуляла с собакой. Я знаю, что, когда я ее увидел, у меня на лице появилось странное выражение. И чувство у меня было какое-то странное, не то тревога, не то тоска. Очень плохо, что я придаю значение подобным вещам, но мне было неприятно ее видеть еще и потому, что я уже целую неделю не брился. Она спросила, не решил ли я отпустить бороду. Как глупо! Почему меня задевают такие пустяки? Что я делаю? Что я за человек такой? Где мое былое душевное спокойствие?
29, среда
Вечером в понедельник температура подскочила, дошла до сорока. Я снова слег. Позвали доктора Изака. У меня, оказывается, тяжелый грипп. Как же плохо все время лежать в постели!
31, пятница
Жар спал. Сейчас новогодний вечер. Внизу играют в лото. А я и не сплю, и делать ничего не могу. Чувствую себя лишенным личности предметом, у которого нет ни прошлого, ни будущего, - цветочным горшком или каким-нибудь дверным молотком. Да, я - дверной молоток, и ничего больше.
2 января 1938, воскресенье
Жар не спадает. Лежу, думать ни о чем не хочется.
17 января
Вот уже три дня, как встал с постели, но в контору пока не хожу. Доктор Изак сказал, что мне нужно еще дней десять посидеть дома. Курю. Целыми днями сижу в кабинете, читаю. Бородища отросла.
21 января
Я всерьез занялся чтением. Прочитал несколько книг по экономике и философии. Возвращался к Вольтеру и Руссо, но без прежнего восторга. Утром написал Омеру еще одно письмо. В своем последнем письме он приглашал нас с Перихан (или, если не получится, меня одного) весной приехать к нему в гости. Я серьезно думал над этим предложением. И до сих пор думаю. Я знаю, резкая смена обстановки должна пойти мне на пользу. Осман тоже говорил что-то в этом духе. Но в то же время он хочет, чтобы я как можно быстрее вернулся к работе. Эта моя болезнь, от которой я еще толком не оправился, возможно, и не грипп вовсе, а что-то другое. Легкие до сих пор не в порядке… И кашляю очень скверно, с хрипом. Перихан, когда слышит, как я кашляю, делает печальное лицо. Вот что я еще хотел написать. На днях я, к своему удивлению, несколько раз поймал себя на том, что думаю о Гюлер. Пытаюсь себе представить, чем она занимается, как проводит дни, какая у нее была жизнь. Обычное праздное любопытство, я в этом уверен. И все-таки почему-то решил, что об этом нужно написать. Какой сильный снег сегодня…
27 января
Вот и январь подходит к концу, а я так в конторе и не побывал. Здоров, легкие в порядке, настроение хорошее. Целыми днями сижу в кабинете за столом и читаю. Иногда ходим с Перихан на прогулку или в кино. Все как раньше, за одним исключением: не бываю в конторе. Осман и мама несколько раз спрашивали, почему я перестал туда ездить. Я отвечал, что чувствую себя нездоровым и слабым. Решил, что выйду на работу в начале февраля. Попросил Османа купить мне несколько интересующих меня книг и теперь взахлеб их читаю. "Этатизм в экономике", "Реформы и экономическое планирование", "Государство и личность", "Налоговая политика". Еще попросил купить подшивки журнала "Тешкилят". Настроение замечательное. Я даже сказал бы, что ко мне почти вернулось прежнее здоровье и душевное спокойствие. И вести дневник теперь уже не очень хочется.
5 февраля 1938
Я перечитал все, что здесь написал. Из этих записей может сложиться неправильное представление о моей повседневной жизни. Большую часть времени я провожу с Перихан, с племянниками, с Айше и с мамой, в беседах и всяких мелких делах и заботах. Здесь об этом ни слова. А мои мысли и переживания… Они сложнее. Может быть, они тоже мелки, но меня очень мучают. Миллион раз думаю об одном и том же. В конторе до сих пор не показывался, решил подождать до окончания Курбан-байрама. Тогда же и бороду сбрею. Дневник больше вести не буду, потому что он не отражает реальность. Когда я пишу сюда, чувствую себя лицемером. Жертвенных барашков уже привязали в саду за домом, иногда слышно, как они блеют. Осман и Нермин сегодня поссорились, в доме тяжелая атмосфера. Все, больше писать не буду. Потому что ничего нового нет…
Глава 23
СНОВА ПРАЗДНИК
Повар Нури торжественно внес в гостиную огромное блюдо. Ниган-ханым не видела, но все равно знала, что он идет на цыпочках. За столом началось оживление, все нетерпеливо задвигались. Нури поставил блюдо на стол. Блюдо это было из того позолоченного сервиза, который Ниган-ханым распорядилась достать два года тому назад. На нем возвышались пирамиды из плова, и горошины были тут как тут. Все было на своем месте, за исключением Джевдет-бея - только фотография висела на стене. Висели его фотографии и в гостиной, и в перламутровой комнате, и в кабинете. Осман говорил, что в конторе тоже повесил фотографии отца. Ниган-ханым обвела взглядом столовую, наслаждаясь атмосферой праздника и тщательно оберегаемого семейного счастья. Ей хотелось, чтобы все чувствовали эту атмосферу вместе с ней, хотелось верить, что все в полном порядке, но прямо напротив сидел Рефик со своей ужасной бородой.
- Кто будет раздавать? - спросил Осман и сам ответил на свой вопрос, протянув ложку жене: - Давай-ка ты.
Нермин стала накладывать в тарелки еду. За окном была холодная, но сухая и солнечная погода. Шла первая неделя февраля. Ниган-ханым смотрела на Нермин. На лице у старшей невестки было гордое, решительное выражение. Проглядывало в этом выражении и какое-то недовольство. Два дня назад Осман и Нермин поссорились. Рядом с Нермин сидела десятилетняя Лале, а рядом с Лале - восьмилетний Джемиль. Дальше было место Джевдет-бея. Сейчас оно пустовало, стула там тоже не было. Дальше сидела Айше. Ниган-ханым краем глаза взглянула, сколько плова у нее на тарелке, решила, что мало, но промолчала. По другую руку от Ниган-ханым сидела Перихан, напротив нее - Осман и Рефик. Борода Рефика очень не нравилась Ниган-ханым.
Заметив, что все время возвращается мыслями к этой бороде, Ниган-ханым сказала себе, что это неправильно - считать человека, тем более своего сына, некрасивым только потому, что у него борода. "Все мужчины, бывавшие в доме моего отца, были бородатыми. Тогда все после сорока отпускали бороды, но то было совсем другое время, и люди были другие!" В последнее время, когда дома или в гостях, за чаем или в каком-нибудь магазине в Бейоглу ей вдруг вспоминалась эта отвратительная борода, она каждый раз раздраженно бормотала про себя эти слова. Сейчас она тоже была готова разозлиться, но вовремя вспомнила, что за праздничным столом уместно не раздражение, а веселье и радость, - вспомнила и тут же заметила, что все вокруг молчат. Уткнулись в тарелки и думают о чем-то своем. В былые дни молчанию не давал установиться Джевдет-бей: начинал шутить и каждого вовлекал в разговор. Сейчас эта миссия должна была перейти к Осману однако он явно об этом забыл. "Интересно, о чем он размышляет? - подумала Ниган-ханым. - Да, он не такой разговорчивый, как отец, и совершенно точно не душа компании. Таким он был раньше, таким и останется. О чем же он думает?" Ниган-ханым стало даже немного боязно. К праздничному намазу Осман тоже не пошел. Ниган-ханым вовсе не была религиозной, но все же считала, что кто-то из семьи обязательно должен сходить в мечеть на праздник. На Шекер-байрам ведь ходил, почему же сейчас не пошел? Да еще эта ссора с женой. Подумав немножко об Османе, Ниган-ханым вспомнила, что младший сын внушает ей еще большие опасения, и почувствовала какую-то давящую безнадежность. Нет, дело было не в бороде, борода была только зримым выражением чего-то более неприятного, но сейчас на эту тему думать совсем не хотелось. Ниган-ханым решила нарушить молчание и, проглотив откушенный кусок, спросила:
- Ну как вам мясо?
Но никто ей не ответил. Потом послышался голосок, больше похожий на шепот:
- Очень жирное…
Конечно же, это была Айше. Как всегда, не упустила случая испортить матери настроение. Ниган-ханым хотелось ее отругать, но, в конце концов, начала этот разговор она сама. К тому же то, что девочка вообще заговорила, было само по себе хорошо - после смерти отца она словно набрала в рот воды. Ниган-ханым ничего не сказала Айше. Промолчали и остальные. Слышно было только, как стучат по тарелкам вилки и ножи.
"Почему мы стали такими? - думала Ниган-ханым. - Джевдет-бея нет, вот в чем дело!" Но этот ответ показался ей неудовлетворительным. "Почему мы перестали разговаривать? Почему каждый настолько погружен в свои мысли?" Она не смотрела на Рефика, но все равно видела боковым зрением, как медленно колышется в такт движению челюстей черное пятно его бороды. "Почему мальчик вот уже сорок дней не ходит на работу и бродит по дому с унылой физиономией? Да, он был болен, но уже поправился. Интересно, сейчас он вполне здоров? А вдруг он и после праздника не сбреет бороду и не начнет ходить в контору?"
- Рефик, милый, ты сейчас хорошо себя чувствуешь? - спросила Ниган-ханым, сделав над собой некоторое усилие, и тут же подумала, что не следовало спрашивать об этом за праздничным столом.
- Хорошо, мама, - сухо ответил Рефик, продолжая шевелить бородой.
"Пойдет он на работу, пойдет!" - подумала Ниган-ханым. Между тем в столовую так же торжественно, как и плов, внесли шпинат в оливковом масле и поставили его на место опустевшего и убранного позолоченного блюда. Заменили и тарелки. С улицы послышался скрип поворачивающего на площадь трамвая. "Что же мы молчим?" - снова подумала Ниган-ханым. Потом, должно быть, решила, что не стоит принимать эту тишину так близко к сердцу, и стала размышлять о другом. После обеда она собиралась сходить на кладбище, где был похоронен Джевдет-бей, а на следующий день - повидаться с сестрами. Каждый год на праздник три сестры собирались в доме покойного Шюкрю-паши. Шюкран и Тюркан всегда приходили со своими мужьями, и только Ниган никак не могла заставить Джевдет-бея пойти вместе с ней. В ответ на уговоры он бурчал, что ему не нравится этот особняк, а обитателям особняка не нравится он, Джевдет-бей. Однажды, перебрав ликера за праздничным столом, он заявил: "Я простой торговец, где уж мне в такие места ходить!" Потом его вырвало, он принялся на чем свет стоит клясть свежее жертвенное мясо, и Ниган-ханым, испытывая отвращение к своему пьяному мужу-торговцу, побежала в дом отца - плакать. От таких воспоминаний Ниган-ханым снова стало тоскливо и захотелось, чтобы в жизни было больше веселья, радости и счастья. Или, по крайней мере, их ожидания - на это она тоже согласна. Может быть, ожидание чего-то хорошего, ожидание, заставляющее минуты бежать быстрее, даже лучше, чем само это хорошее, - но человек не может все время только ждать и ждать. Сейчас она ждала. Молчала и ждала, что кто-нибудь заговорит о чем-нибудь интересном. Или хотя бы Нури принесет апельсиновый кадаиф. Потом подумала, что правильно сделала, надев это платье. Вспомнила, что одна чашка из чайного сервиза с голубыми розами в этом году разбилась. И вот наконец послышались шаги повара Нури. Ниган-ханым обернулась, ожидая увидеть десерт, но у Нури в руках было только два почтовых конверта.