Вдруг внимание толпы отвлек человек, пытавшийся сдвинуть с места тяжелый, длиннющий шланг и лезть с ним в самое пекло. Одной рукой - с другого боку пустой рукав пиджака плоско болтался поперек тела туда и сюда - прижав под мышку железную трубку с толстой скобой на конце, от которой тянулся назад ладно сложенный, как бы отутюженный брезентовый хвост, шатаясь направо-налево, он порывался войти в отверстие упавшей двери, в дым и гарь; шланг не пускал его и как бы насильно оттягивал назад, назад. Но человек все пытался ринуться с ним в огонь.
Это был Андрей Велембатов. Он начинал-то еще с утра, но на митинге был ничего, а как услышал "горит" - так, прежде чем спешить, добавил, шагом идя среди бегущих людей. Солнце и жар огня совсем его разморили, и теперь он был - того. Пытаясь ринуться в самый огонь, борясь со шлангом, он, наконец, не сбалансировал и упал на бок и на спину, мотнув ногами и подняв из-под себя пепел и паленый сор, взметнув дымок. Это было и правда у самого огня, и люди, которые сначала посмеивались над его усилиями, уже серьезней, но все же продолжая улыбаться - всем было ясно, что сгореть-то Андрею не дадут, - загомонили:
- Ну, хватит, хватит, возьмите у него. Хватит ему. С утра веселый.
Андрей приподнялся, уперевшись в черную труху своей единственной ладонью, бессмысленно смотрел покрасневшими глазами назад, на толпу.
Он понял одно - он делает не то, что надо, - что-то пустое…
Несмотря на возгласы из толпы, его никто не поднял, не тронул; работавшие его обходили, пожарник с двумя ребятами утянули шланг, всем было не до него. В таких ситуациях в людях в высшей степени обострено чувство реальной, а не мнимой опасности; Андрей был на самой грани огня, и все-таки не в огне, и вне досягаемости стропил и бревен, и работавшим достаточно было беглого взгляда на копошившегося внизу Андрея, чтобы одним махом оценить все это и больше уж не обращать на него внимания. Андрей приподнимался, пытаясь встать; никто ему не помогал; бывшие в сторонке снова начали слегка посмеиваться, но и из них никто не подходил: был момент того недолгого замешательства, когда каждый, зная, что дело "не смертельное", ждет, не сделает ли его кто-то другой. В серьезных же случаях, наоборот, вперед обычно бросаются сразу несколько человек…
Андрей оглянулся назад, на лица, и его ничего не говорившие, замутненные, отражавшие в себе лишь прилагаемые им сейчас физические усилия к тому, чтоб подняться, глаза вдруг быстро просветлели и изобразили вражду и злобу. Он смотрел на кого-то одного, не сводя глаз - обычная фиксация внимания у пьяного… Он вдруг увидел врага. Этот человек был враг. В нем была… причина. Все горит… все горит… и он, Андрей, ничего не может, не может, не может… И что это, что это, что за тоска, тревога… тоска? О чем?.. И вот он, враг. Вот он. Сейчас.
Большие черные глаза Андрея на смуглом приятном лице, оттененные прямыми, разметанными потными волосами, совсем уж бешено уставились на Степана Ивановича Бедратова - длинного, очень узкого человека в засаленном рабочем бумажном костюме и коротких, подрезанных под полубашмаки старых сапогах, который, заложив руки за спину и добродушно улыбаясь в аккуратные усы, смотрел, как встает Андрей.
- Смеешься… так и разэтак? - заговорил Андрей, не сводя глаз со Степана Ивановича, наконец встав и шагая к толпе. - Смеешься, сввволочь? Брата убил. Предатель, стерва, гад… так и разэтак. Смеешься? Ну! Стреляй меня! Брата немцам прода́л - меня стреляй! Ах ты…
Он подходил к Степану Ивановичу и наконец схватил его за грудки, слегка повисая на нем. Вокруг смотрели на них спокойно и не вмешиваясь делом.
- Андрей! Ты… пусти, я тебе… ты!.. - говорил Степан Иванович, беря Андрея за руку и, вывертывая, стараясь отцепить ее от своей рубашки. - Ты… брось, брось!..
- Ты меня не тыкай, а то сломаешь. Я те брошу, - горлом зарычал Андрей, начиная его мотать из стороны в сторону. - Я те сейчас… Староста, бургомистер-фашист еловый… За моего бррата…
- Брось его, брось, Андрей, - спокойно и обыденно, как говорят о чем-то, давно уже обсуждавшемся и выясненном между людьми, сказал кто-то сбоку и сзади. - Брось ты. Твоего брата не он убил, а немцы. Немцы стреляли.
- Свволочь!.. Пока я воевал! Кровь свою…
- Да не он, не он. Брось его. Брось за старое, - загомонили несколько голосов.
- Бедратов староста был хороший… конечно, бургомистер он бургомистер, но если б не он, постреляли бы еще больше народу. Хороший был староста, - охотно и добродушно-лениво пояснял какой-то дедок Алеше, ошалевшему от такого неожиданного оборота дел. Кругом еще бурно тянуло жаром, пламя трещало и словно бы лопалось под двумя мощными струями на затянутой желто-зеленоватым дымом крыше. Мимо, не обращая никакого внимания на двух схватившихся друг за друга людей, продолжали сновать огнетушители с ведрами, лопатами и шлангами.
- А кто старое забудет, тому два вон! - сразу откликнулся кто-то с другой стороны от Андрея; Андрей не видел ничего, кроме усов и широких выцветше-серых глаз Бедратова, но слышал все, что говорили. - Не он, не он… не о-о-он! Как не он? А кто жа? Виновен, он, да. Правильно, Андрей. Правильно. Попомни ему хоть сегодня.
- Чего болтаешь, чего болтаешь без толку? - тотчас послышалось кругом. - Суд был, все было, сочли - невинен. Чего зря на человека - в такой день? Ему легко было? Сами сказали, выбрали. Чего пустое-то… сколько лет уж забыли, ан нынче опять…
- Мы на фронте… кто вас знает… кто своих, кто чужих… так были ж, знаем… кто может знать, - неторопливо, как-то лениво пошло кругом; чувствовалось, что это и правда давно уж обсуждено и… как-то неразрешимо. Не в этом, мол, дело, не в том, мол, сегодня дело… Да и чего зря-то… чего зря. Большинство из говоривших считало, что Бедратов ни в чем не виновен, что "стреляли немцы"; некоторые возражали, но тоже вяло, будто речь шла о мелкой краже. Будто всем надоело. Но было и скрытое, усталое беспокойство… Журналист Алеша метался туда и сюда - каков матерьял! Пожар… фашист! Староста!.. - и ничего не мог утрясти.
- Заплутались люди, - привычно-философски вздохнул какой-то безбровый старик.
Переговариваясь между собой и окружив Бедратова и Андрея, люди, однако, все не разнимали их, а как-то задумчиво продолжали смотреть на обоих; недвижный жар и томление, душность, посылаемые на землю солнцем и потухавшей, трескучей крышей, казалось, вселились и внутрь людей.
Андрей, шатаясь из стороны в сторону и держась за грудки Бедратова, продолжал смотреть ему в глаза и мотанул его сильнее.
- Не виновен он, брось его, - тотчас сказал рядом с ним какой-то старческий голос. - А можа, виновен, да брось ты, Андрей. Што теперя, - добавил задумчиво тот же голос.
Смысл этих слов вдруг целиком дошел до Андрея. Они раскололи ярость на куски, один из которых оставался больным и красным, каленым, а другой, тоже больной, тоскливый, как-то похолодел, посерел, повис неярким камнем.
И тотчас в нем с новой силой вспыхнуло чувство, которому он не знал никакого названия. Это было дикое, дерганое, больное беспокойство, беспокойство, которое сегодня, в этот яркий, огненный, праздничный день, почему-то проснулось в нем с особой силой и вышло из самых глубин куда-то повыше. Беспокойство - о чем? Память, старая боль? Он не знал… Что-то… Что? Он поглядел на Бедратова. До этого ему казалось - сейчас вот, сейчас я расквашу, расплющу вот эту морду… Теперь эта злоба прошла.
…Люди постепенно расходились, как бы чуть сонные после напряжения зрелища; но в слабых улыбках, в негромких разговорах было, сквозило и словно бы облегчение какое-то… Этот идет, кинув пиджак на плечо, неизвестно чему слегка улыбается; движения умиротворенные и плавные, сапоги мерно скребут по пыльным неровностям колеи. Две женщины бредут, одинаково угнездив руки под мощными грудями, с "болезным", но, в общем, спокойным видом обсуждают убытки хозяев; трое здоровых ребят ухмыляются, вспоминая свинью, лениво толкуют, как Мишка прибудет из рейса, а тут… Все сочувствуют людям, но сходятся в том, что "что ж, ничаво, мал мала оскудеют, но Мишка-то - он не промах…" Толпа медленно и вразброд, вразвал - не то, что к пожару, - течет по улице вспять - к площади.
3
Андрей сидел за столом между двумя мужиками, уминавшими каждый по коричневой, пупырчатой, пережаренной и пересаленной гусиной ноге. Изредка они перебрасывались словами. На сердце у Андрея была обида - не на старосту-бургомистера, не на людей, даже, казалось, не на саму войну, а неизвестно на кого, на что - просто обида. Бывают же в мире такие дни, такие вот чувства… Да он ведь и в драку полез, по сути, не из-за брата, а так… не узнаешь зачем. И теперь… думал об этом. Еще ему было досадно, что пожар вот всех успокоил, а его, Андрея, нет… нет. И дело не только в драке, не только в пожаре…
Лавка была твердая, стол некрашено-струганый, мытый со скоблением, с толстыми щелями; Андрей хотел бы прилечь на час, но сидел, взяв голову в ладони, и смотрел в щель на столе. На полу сквозь щель виднелись окурки и скользкие косточки от гусей.
За столом стояли гам и чад. Люди давно уж развеселились как следует. Горело в честь праздника электричество - механику на движке обещали к рассвету "награду", - свет отблескивал на разных гладких плакатах и фотографиях, пришпиленных на стенах, посверкивал на иконе напротив. Плавали, плавали клубы дыма. На столе перед Андреем стояла миска со скользкими, гладкими, мелкими маслятами с ловко обрубленными ножками, голубая тарелка с малосольными огурцами и мягкими, расквасившимися маринованными помидорами, кислая капуста, чугун с рассыпчатой дымной картошкой, сковорода с яичницей, густо перемешанной с прозрачным, капельным салом. Андрей чувствовал, что, кажется, снова хочет есть. Он потянулся, налил. Съел - одним глотком - соленый помидор и почувствовал, что есть все же не хочет. Эх, ты… Выпить еще? Что же, что же… эх. Андрей посидел, держась за щеки ладонями, и начал выкарабкиваться с лавки назад. Странное беспокойство, тревога вновь без всяких причин забирали Андрея.
- Ты куда? - спросил его сосед, тяжелый и грузный Ванька Ляпин.
- Пойду… Мне надо, - сказал Андрей и, выйдя из-за стола, ощутил, что снова он хоть и пьяный, но не очень. Не пьянеет он последнее время как следует. - Уйду.
- А… - сказал ему Ванька, снова полезши за дальним гусем.
Андрей, чуть шатаясь, пошел к двери, шагнул за порог.
- Ты куда? - спокойно, но вроде и обиженно спросил, попадаясь ему навстречу, хозяин с еще двумя "гранатами" в одной руке, коренастый мужик с умным, хоть и пьяным взглядом.
- Пойду.
- Прогуляться, что ли?
- Не… Пойду.
- Совсем?
- Совсем.
- Ты чего? Не нравится, что ли?
- Да не… Пойду я. Пойду, - повторял Андрей, порываясь пройти мимо хозяина.
Что-то было в его поведении и взгляде, что заставляло хозяина, оставаясь внешне спокойным, однако и не хотеть, чтоб он остался, и в то же время и удерживать его.
- Нельзя ж обижать, Андрей. Праздник, гости. Столько ведь лет победы. Дом достроили, огонь потушили. Что же будет, если все разбегутся? Думаешь, ты один… чувствуешь? Ты тут желанный, хороший гость. Сиди. Пойдем, сиди.
- Не… пойду. Пойду я. Мне надо.
- Куда тебе надо? Пойдем сядем. Пойдем.
- Не… не… мне надо. На-а-до.
Андрей прошел мимо хозяина и шагнул в темноту и тишь. Песни, и свет, и гам, и чад одним ударом остались позади. Впрочем, по всему селу где-то пели, шумели. Но тут впереди была лишь темная площадь.
Хозяин ступил на крыльцо, посмотрел ему вслед. Андреевы шаги удалялись; казалось, он шел очень быстро и знал, куда идет. Все хуже видна его темная фигура. Но вот у строительства клуба, там, у колдобин, вспыхнул фонарик сторожа; узкий, но яркий снопик прочертил в темноте коренастый и черный, четкий и черный силуэт Велембатова. Андрей мерно махал правой рукой, слева было плоско - пусто. Заметно было, как он повернул голову к сторожу и что-то сказал. Потом он, уже не оглядываясь, плавно шатаясь, но все же и прямо - будто бы знал, знал, куда держит путь - пошел дальше. Фонарик сторожа еще посветил и потух.
1965-1966
КЛУБ ВЕСЕЛЫХ, НАХОДЧИВЫХ И БЛАГОСЛОВЛЯЮЩИХ
(Истории, рассказанные, чтобы рассмешить Тебя)
Мы жили в доме, некогда воспетом Булгаковым. Все было против нас. Ты завела жалкую кошку… Ты не смела ввести ее в чужой дом… Глядя на кошку, лакающую из блюдца на площадке рассохшейся деревянной лестницы, ты повторяла, уставив кулаки под голову:
- Я сама эта кошка.
- Я сама эта кошка.
Что же ты этим хотела сказать, о любимая?
Что?
Что было делать…
- Твои истории непристойны.
- Чем же это?
По-моему, они просто смешны.
Саня Гаманюк глухо сидел, сочиняя справку об урожаях проса.
Саня Гаманюк был буро-красен и коряв лицом, носил усы, что было тогда не модно, а, наоборот, архаично, и устало глядел на главного, когда тот спрашивал своим тонким голосом, серьезно и как бы растерянно глядя на Гаманюка:
- Саша! Ты, кажется, положил справку на мой стол? Что-то я ее не вижу?
- Нет, я не клал, Леонид Петрович, - отвечал Саня, устало глядя в лицо.
- А где же она?
- Пишу, Леонид Петрович.
- Как "пишу"? Сколько же можно писать?
- Трудный материал.
И Саня сидел, сочиняя. Писать он не любил. Но жизнь забросила его на писучую должность, и он боролся как мог. Пальцы у него были словно пробковые, нависший темный нос говорил о том, что он, как выражались классики, не был врагом веселья.
- Саня, пойдем улыбнемся, - с каменным видом предлагал уж в одиннадцатый примерно раз завотделом Юра Шепитько.
- Юрка, иди… Я срочный материал сочиняю, - угрюмо отвечал Саня.
Кафешка под нами называлась, конечно, "Улыбкой".
По дороге к ней открывался вид на весь огромный простор и неба и Левого берега (Ты помнишь, любимая?..); Саня и Юра редко глядели на этот простор.
Представив, однако, все это, Саня тяжело сглотнул слюну и снова начал кругло водить пером по желтой бумаге.
Зазвонил телефон.
Никто не брал трубки.
Телефон звонил под носом у Сани.
Все переглянулись и нарочно не брали: молчаливо договорились мешать Сане.
Надо сказать, результаты этого опыта превзошли все ожидания.
Звонил телефон.
Саня писал, угрюмо поглядывая на него исподлобья.
- Ну и сволочи же, гады вы, - наконец сказал он и раздраженно - пок - взял трубку:
- Аллло! (Так говорил он.)
Мы подозревали, что будет что-то - время дня и настроение во всем городе было такое, - но результаты, повторяю, превзошли наши ожидания.
Трубка была новая, громкая, и все мы слышали, как писклявый голос сказал, треща этой трубкой:
- Здра-а-авствуйте! С вами говорит поэт Вадим Евгеньевич Веневитинов. Я тут написал поэмку "Буратино вступает в бригаду смышленых".
- Валька, иди… - сказал Саня и положил трубку, продолжая писать.
Телефон тут же затрезвонил.
- Д-да, - устало сказал Саня.
- Это… (далее следовало название нашего важного учреждения).
- Управление, управление. Валька, иди… - сказал Саня и хлопнул трубку.
Он продолжал писать.
Телефон зазвонил, и тот же голос стал так крепко захлебываться, что мы ничего уже не могли разобрать.
Саня, в бессильной злобе взглянув на нас, положил трубку и навис пером над бумагой. Вошел ответсекретарь Миша Балин.
- Ребят, кто тут из вас поэта Вадима Веневитина послал…?
- Не Веневитина, а Веневитинова, - поправил добропорядочный Саня.
- Один…
- Но это не он, а Валька Южин.
- Ах, это Валька, - подумав, сказал ответсекретарь и ушел.
Через три минуты вошел встревоженный главный.
- Что такое? Звонит поэт Вадим Веневитинов, а его из нашего учреждения посылают…? - спросил он своим тонким серьезным голосом.
- Это не поэт, а Валька Южин, - угрюмо ухмыльнулся Саня. - Он давно уж подделывается.
- Это Валька Южин? (Сотрудник соседнего с нами подобного учреждения.)
- Ну да. Он давно уж говорит голосом Вадима Веневитинова. Всех покупает.
- Ах, так, - скупо ухмыльнулся усталый главный. - Тут дел до черта, а им бы все розыгрыши. Ну, я ему покажу.
Через десять минут раздался звонок из чрезвычайно высокого учреждения.
- Кто тут послал… поэта Вадима Веневитина?
- Веневитинова.
- Все равно!!
- Да никто, Петр Степанович.
- Как никто!! Что там с вами! Звоню вашему главному, он несет ересь! Теперь вы! разбираться-то все равно ему, а не мне. Но я хочу знать.
- Да это один там… деятель.
- Какой деятель!!
- Это один человек нас разыгрывает.
- Ах, вот как! А мне сейчас звонил Вадим Веневитинов и сказал, что все ваше официальное учреждение, от главного до вашего отдела, посылает его… Меня тоже разыгрывают?
Саня скупо сжал губы, угрюмо подумал.
Все снова увидели, как он упрям и медлен.
- Значит, и вас.
- Чертт-те что.
Хлоп.
Через полчаса вбежал красный как свекла человек низенького (нельзя не узнать!) роста и сказал, запыхавшись, что из высочайшего учреждения его послали…
О нем говорили, что он детский поэт, ибо пишет, как дети.
И рост отвечает.
Ко всему имя Валька напоминало "Вадьку".
Это и был поэт Вадим Веневитинов.
По этому поводу шло собрание.