Можно было понять, что совхозный подарок лучше. Он больше понравился, а может, понравились слова бухгалтерши. Но как бы там ни было, Тихон Иванович расстроился по этому поводу. Чтобы успокоить Варгина, Прасковья наклонилась к нему, сказала в сердцах:
- Тьфу! Воспитали - в своем бараке! - Она чокнулась с председателем и залпом опорожнила рюмку.
5
Самое трудное было высидеть за столом все это время, пока люди пили и ели. Высидеть чинно, как и подобает молодоженам, улыбаясь в ответ на каждый тост.
Уж, казалось, все позади.
Ушел Варгин, и сразу же полегчало. При Тихоне Ивановиче все чувствовали себя как-то скованно. Как только ушел председатель, со всех сторон закричали: "Горько!". "Горько!"
Молодые поднялись, как-то робко и неумело поцеловались. Улыбаясь, сели. А застольники все шумели: "Горько-о!" Пришлось снова вставать и целоваться.
Открыли окна и дверь, а в избе по-прежнему было душно: курили все, особенно мужики, подвыпившие девицы, подруги невесты.
Ребята бросали окурки в тарелки, и Прасковья, поглядывая по сторонам, сокрушалась: "Для кого мои старанья?" Она всего наготовила - столы ломятся, ночами не спала, брагу варила. Брагу из кувшинов и графинов пили как пьют воду. Прасковья старалась угодить каждому. Никто, опорожнив рюмку, не подымался со своего места, чтобы поблагодарить хозяйку: мол, спасибо, Прасковья, брага хороша!
В дальнем углу избы, где сидели совхозные девчата, кто-то запел песню. Запел лениво, неуверенно, и песня какое-то время едва теплилась. Но мужской сильный голос поддержал ее: и вот уже все запели. И, как всегда бывает в местах, где люди пьют и разговаривают, многие даже не заметили песни, говорили о своем, что, несомненно, им казалось важнее, чем эта песня, и они старались перекричать, перебить ее.
Но помешать песне уже нельзя было. С каждой минутой голоса, которые поддержали ее, росли и ширились.
Я назову тебя зоренькой -
Только ты раньше вставай…
Пели гости. Пели, раскачиваясь в такт песне, и было в этой песне что-то такое, что роднило всех, сделало Зину ближе к Прасковье. Она не знала современных песен, но была увлечена всеобщим пением, повторяя припев.
Песня неожиданно оборвалась и стало тихо в избе.
Семен Сусакин, игравший на баяне, перебирал басы, он словно подсказывал тот или иной мотив, давая возможность запевале прочувствовать мелодию. Но молодежи и без его подсказа знала толк в новых песнях. Два или три человека подсели к Семену и стали напевать. Причем пели они хорошо, выделывая всякие коленца, и лишь припевы повторяли все и кричали громко, - казалось, от сильных звуков вспучит потолок в избе.
Прасковья слушала песни, иногда помогала, мурлыкала. Но песни, которые пела молодежь, были новые - про землю-радость и про королей, которые ничего не могут - не могут даже жениться по любви.
Прасковья вышла из-за стола и, расталкивая совхозных девчат, которые пели вместе с ребятами, подошла к брату.
- Ефим, может, покажем им старину?!
Ефим тоже не пел этих новых песен, а что-то рассказывал своему соседу. Может, у них разговор про технику шел, про мотор какой-нибудь. А может, Ефим войну вспоминал - у него война тоже оставила след.
Ефим рассказывал, но, увидев сестру, повернулся к ней:
- Прасковья, что-то наш голос не слыхать?
- А я с тем и пришла. Давай, запевай!
- Когда-то у меня тоже голос был… - Ядыкин откашлялся и взбодрился.
Кто сталкивался с Ефимкой каждый день, хоть та де Прасковья, тот не замечал, что Ядыкин словно стал меньше ростом. Прасковье он и сейчас казался тем самым Ефимкой, каким пришел с войны, усатым веселым мужиком; только привалило его землей на войне и он стал глуховат.
Хазбулат удалой,
Бедна сакля твоя… -
Запел Ядыкин, запел неумело, срывающимся голосом, стараясь пересилить молодежь, которая все еще продолжала петь свою песню. Но, услышав Ефима, молодежь затихла. Старики пели песню, без которой в прежние времена не обходилось ни одно гулянье. Застольники хоть и были заняты своим, но поддержали, помогли Ефиму и Прасковье. Ефим весь отдался этой песне. Его шея с узловатым кадыком напряглась, вытянулась. Морщинистые руки, которые он держал на столе, тоже были напряжены, словно он делал ими что-то сложное, очень для него важное. Но Ефим пел старинную псевдонародную песню, которую хоть и пели многие, но в душе своей смеялись над посулами и страхом Хазбулата.
Песня была тягучая, бесконечная и всем изрядно надоела. Молодежи хотелось движения, озорства.
- Столы - к стенам! - крикнул кто-то.
Семена Сусакина из-за стола вытащили. Баян, который он из ГДР привез, Сеня растянул на груди; чуб у него упал на лоб, прилип, но он не замечает. Он любитель бражки - Прасковья об этом догадывалась.
Семен еще только басы перебирал, а Прасковья, опережая молодежь, уже пошла между столами. Сначала она прошла бочком, будто так, отрешенно. Ефимка перед ней - аж на цыпочках, на носках, петушком, только усы накручивает.
Но вот Прасковья, взвизгнув и подбоченясь, плавно пошла по кругу. Ефимка - за ней, да не как-нибудь, а вприсядку. Потом как свистнет по-молодому звонко и стал выбрасывать ноги в сапогах с широкими голенищами в сторону так, что стали видны подошвы.
Засеменил вокруг Прасковьи, запел:
Бабу я себе завел,
Дояркой называется.
Телогрейку с нее снял,
Дальше не снимается.
Озорно пел он, выкрикивая слова.
Семен заиграл потише, как бы приглашая к частушке и Прасковью. Она прошлась по кругу, видимо думая, что ответить, потом вдруг остановилась перед Ядыкиным и запела:
Ты доярку не кори -
О другом ей говори:
Ты - родная, дорогая,
И одень, и напои.
И, поводя плечами, с гордой осанкой Прасковья пошла по кругу, притопывая ногами, но не так, как выстукивают дроби, а чуть слышно.
Семен Сусакин играл тихо, ожидая припевки Ефима. И Ефим не растерялся, не дал ждать себя с ответом:
Я доярок не корю,
Я ведь правду говорю.
Каждый день одно и то ж -
Скоро грудей не найдешь!
Ядыкин снова свистнул и, выбрасывая ноги в стороны, пошел плясать. Он бесом вертелся возле Прасковьи, которая шла по кругу этакой павой. Видимо, они не думали, не сочиняли раньше свои частушки, а у них выходило своего рода соревнование, кто лучше споет. И гости, которые сидели на лавках и стояли вокруг, хлопали им в ладоши после каждой такой припевки. И было радостно видеть их - брата и сестру, - вечно занятых, молчаливых, порой, кажется, угрюмых, пляшущими и поющими озорные частушки. В этих частушках каждый из них хвалил свой труд: Прасковья хвалила труд доярок, поэтому бабы слушали и смеялись. Знали, что порой, садясь на скамейку, чтобы начать очередную дойку, Прасковья чуть слышно чертыхалась, проклиная свое дело. Ефим знал, что большинство доярок, как и его сестра, втянулись в работу, полюбили ее, и он старался в частушках своих задеть их самолюбие.
Они устали да, наверное, исчерпали все, что накопилось в душе. Ефим сдался первым. Он остановился и, кивнув Семену, сказал:
- Хватит, друг.
Семен перестал играть. Ядыкин подошел к Прасковье, усадил ее на скамью и сам сел рядом.
- Спасибо, Параня, потешила старика.
Они сидели рядом - брат и сестра; она - большая, ширококостая, вся в мать, и он - неизвестно в кого: маленький, большелобый.
Семена обступили совхозные девчата.
- Девки! Разве мы уступим? - кричала бухгалтерша.
От выпитого вина она раскраснелась, голос у нее был громкий, мужеподобный.
Семен заиграл не плясовую, а страдания - есть такая плясовая в русской деревне. Девчата вышли в круг. Одна из них беленькая, коротко постриженные волосы обесцвечены перекисью водорода. Ее напарница - девушка чернявая. Жеманничая, постояли, потоптались, прислушиваясь к переборам баяна. Беленькая была в голубом платье, которое шло ей, с короткими рукавами и с колье на шее - дешевым, из чешского стекла. Даже издали видно, что это подделка. Может, она очень дорожила этим колье. Она-то и запела припевку:
Тятенька, сделаю беду,
Тихонько замуж убегу.
Тятеньке без сватанья,
Маменьке без стряпанья,
Вам, подруженьки, без слез,
Скажу: миленький увез!
Подруга ее, чернявая, была в розовом платье, и от этого сочетания цветов - голубого и розового - рябило в глазах.
Прасковья, наблюдавшая за девчатами, не успевала следить, как они, спев припевку, приплясывая, менялись местами. Казалось, они топтались на месте. После каждой частушки они хлопали в ладоши и кричали: "И-и-их!"
Туренинские девушки
Обули сапоги.
Как идут в колхоз работать,
С дороги уходи! -
пели подруги.
Уж на что Прасковья терпелива, да и то духота невтерпеж ей, судя по всему, не одной ей, а и другим, особенно ребятам. Они стали уговаривать Семена выйти на улицу. Однако он доиграл страдания, вытер лицо полотенцем, висевшим у него на плече, и, перебирая басы, встал и пошел к выходу.
И все повставали со своих мест, заговорили, зашумели и - хмельные - высыпали на улицу.
6
За селом бугрилась, вздымая веселые побеги, озимь. Подкормленная, ухоженная пшеница, как ей и положено в начале июня, кустилась, местами выходила в трубку. Рядками зеленели всходы картофеля. Вчера еще такие жалкие, фиолетово-розовые, сегодня они уже поднялись, покрывая землю, и, пожалуй, пора уже делать первое окучивание.
И сколько бы раз ни повторялось это время, оно всякий раз волнует Тихон Иванович. Всякий раз утром, по пути в правление, он просил Лешу остановить машину на Лысой горе. Варгин выходил и шел межой. Шел до самого конца поля, до Оки. Он останавливался тут, на самой горе, и смотрел вдаль, как убиралась в привычные свои берега Ока. Трогая руками упругие ростки пшеницы, прикидывал, как лучше организовать уборку.
Ветер с реки шевелил его волосы, редевшие с каждый годом. Думалось: вот так он будет стоять всегда, каждое лето.
На излучине реки виднелась "Заря". Внизу стаями летали чайки. Ветер разговаривал с молодыми листьями дубов, росших под самым обрывом.
А он все стоял и стоял, не в силах оторвать взгляда.
Теперь Тихона Ивановича не тянуло в поле. Не радовали его ни рослая щетина озими, ни дружные всходя картофеля, ни рядки кукурузы.
Теперь Варгин приезжал в правление, раскрывал окно, выходившее во двор, садился за стол и начинал… ждать. Как у человека, страдающего беспричинной головной болью, так и у него начинало стучать в висках, а мысли шли по кругу: когда же? Когда же все прояснится?
Но дни шли, а ничего не прояснялось - все продолжало катиться своим чередом.
Пришел прораб. На комплекс вчера привезли растворомешалку - можно начинать укладку бетона в ниши доильных установок, но Сельхозуправление не поставило "Тэндемы", машины, заменяющие доильные аппараты, Тихон Иванович звонит Подставкину. У Подставкина всегда дела. Разговаривает он подолгу, и Варгин потерял, наверное, полчаса, пока дозвонился, утряс это дело.
Едва ушел прораб, бочком-бочком втиснулся главный агроном. Как всегда, одет аккуратно. Серый льняной костюм на нем, кепка такая же льняная, ботинки солдатские, грубые. Костюм у агронома чистый, наглаженный, и сам он побрит, ни усов, ни бороды, хотя давно дед.
"Небось встал ни свет ни заря, пчел своих проверил и зашел ко мне", - подумал Варгин.
Агроном работал в колхозе давно, лет двадцать, еще до Тихона Ивановича. Служил когда-то в райкоме, во всех кампаниях участвовал: ездил на попутных машинах, писал рапорты и справки. Но, видимо, быстро ему надоело начальствовать-то. Не такой у него характер, чтобы бумажки подписывать да на других покрикивать. Он тихий и больше любит дело. Еще при старом председателе выхлопотал себе участок, поставил дом, завел сад, пасеку - и с той поры, вот уже больше двадцати лет, поживает себе спокойненько. Дело свое знает, на планерках да на собраниях вперед не выставляется, к начальству на глаза не лезет.
Агроном сел у самого входа - не надолго, а на минутку.
- Тихон Иванович, смотрел картофель. Всходы хороши.
- Хороши, да? - переспросил Варгин.
- Только что с поля. Не пора ли окучивать?
- Как ты считаешь?
- Пожалуй, пора. Хоть за селом. Давай начнем.
Давай начнем.
- Ну что ж, - подымаясь из-за стола, сказал Варгин. - Передай бригадиру, пусть начинает.
- Хорошо, я передам.
Агроном ушел. Он тихо закрыл за собой дверь - Варгин не успел даже поднять голову. Там, а прихожей, слышались какие-то голоса. "Вот люди, - чертыхнулся про себя Тихон Иванович. - Ни минуты, чтобы побыть одному". Варгин хотел позвонить другу Косульникова, который ходил у него в доверенных людях, числился инженером. "Инженер-то еще на воле? Что-то его не видать? Может, его тоже взяли, как и Косульникова?"
Был у него телефон "инженера", но при людях разговаривать о делах не хотелось. Варгин нарочно пришел к себе пораньше. Но и на этот раз уединиться не удалось. Только Тихон Иванович пристроился поудобнее и придвинул к себе телефон, как вдруг вошли они. Варгин сразу же узнал, что это сотрудники милиции. Их было двое, и хоть оба они были в гражданских костюмах, но Тихон Иванович даже не сомневался, что это они.
Тихон Иванович давно их ждал. И все-таки, увидя, что они вошли в кабинет, испугался. Он всю жизнь прожил, воевал, знал, почем фунт лиха. А все равно испугался. Сердце у него так и застучало.
Тихон Иванович оттолкнул от себя телефон, поспешно встал и первым сказал:
- Здравствуйте!
- Здравствуйте… - сказал Гужов и уверенно, походкой человека, уже знавшего все, подошел к столу. - Вы - Варгин? - спросил Валерий Павлович больше по обязанности, чем для дела: он знал, с кем разговаривает.
- Да-а.
- Мы следователи. - Гужов достал из нагрудного кармана удостоверение и подал его Варгину.
Но Тихон Иванович хоть и делал вид, что внимательно разбирает фамилию, на самом деле ничего не видел, кроме красной обложки книжицы. Чтобы разобрать фамилию, ему надо было надеть очки. Но прилаживать их не хотелось: у него дрожали руки.
- Пожалуйста. - Варгин сложил книжицу и вернул ее Гужову.
- Нам нужен главный инженер хозяйства, - проговорил Валерий Павлович. - Нам необходимо кое-что посмотреть в мастерских, где делались наконечники.
- Хорошо. Это мы сейчас организуем. - Варгин нажал кнопку сбоку стола, и тотчас же явилась секретарша.
Секретарша была впечатляюща - в тонкой шерстяной кофте, которая облегала ее ладную фигуру. Короткая юбка позволяла оценить ее длинные ноги. Девушка окончила десятилетку, но в институт не поступила, провалилась на экзаменах. Она горожанка, туренинская, но бегло печатает на машинке и знает стенографию, и Варгин взял ее. Она ездит в Загорье каждый день.
Девушка знала, что хороша собой, поэтому была чуточку развязная.
- Я слушаю вас, Тихон Иванович, - сказала она, поглядывая на незнакомцев.
- Марина Петровна, - сказал Варгин, смущаясь и смотря не в лицо девушки, а на ее серьги, которые кольцами свисали с мочек. - Найдите главного инженера. Пусть он срочно зайдет ко мне.
- Чудненько. - Секретарша повернулась и вышла с достоинством.
Наступило молчание. Оно было тягостным для всех, ибо никто не знал, как скоро объявится главный инженер.
- Садитесь, - пригласил Варгин.
Тот, что постарше, толкался у двери, послушался, сел, а Гужов сделал вид, что не слыхал предложения Варгина. Остался стоять, разглядывая дипломы, которыми были увешаны стены кабинета. "Ну что ж, пусть посмотрит, - решил Варгин. - Слава богу, у нас есть что посмотреть - не кабинет, а прямо-таки музей!"
На стенах, в рамках, висели выгоревшие дипломы еще старой сельскохозяйственной выставки, участником которой был загорьевский колхоз еще до объединения с соседями. Он назывался тогда "Красным пахарем". Однако большинство дипломов ВДНХ получено колхозом при Варгине - за высокие урожаи зерновых да за пудовые надои молока. Висели не только дипломы, к каждому из них была прикреплена медаль; и медали эти поблескивали из-за стекол. А в углу, за столом Тихон Иванович, стояли знамена, которыми награждено было хозяйство. Каких знамен тут не было - и переходящие, и памятные, и юбилейные.
И пока Гужов рассматривал витрину, Варгин наблюдал за выражением его лица. Лицо это с черным отливом в местах, где положено расти усам и бороде, - ничего не выражало: на радости, ни удивления - одно только любопытство.
Тихону Ивановичу было обидно, что ничего не отражалось в лице следователя. Ведь каждую такую бумагу он, Варгин, ездил получать в Москву: вручали их большие люди - не чета ему, следователю. А какие слова при этом говорили!
К счастью, главный инженер явился быстро.
- Звал, Тихон Иванч? - он испытующе посмотрел на посторонних.
- Да, - сказал Варгин, не в силах скрыть радости оттого, что интересовались не им, а главным инженером. - Да. Вот сотрудники хотят посмотреть мастерские, где работали люди Косульникова.
- А-а, понятно… - сказал инженер и так побледнел, что даже под щетиной было заметно.
В отличие от агронома, инженер был неопрятен в одежде. Лицо у него узкое, морщинистое, подбородок порос щетиной.
- Я вам не нужен? - спросил Тихон Иванович, когда они втроем засобирались уходить.
- Спасибо. Пока не нужны, - не очень охотно отозвался Гужов.
Дверь кабинета скрипнула и закрылась.
7
Теперь всякие слова, которые слышал Варгин, имели для него двоякий смысл. Один смысл заключался в том, что было сказано людьми в его кабинете, на улице, за его спиной, а другой смысл - тайный, тот умалчивался в разговоре, и его домышлял сам Тихон Иванович. И не было ни одного такого слова, разговора, который Варгин не повернул бы по-своему.
"А почему он сказал "пока не нужны"? Почему "пока"? значит, со временем и он, Варгин, будет нужен. Наряду с бухгалтером, который проводил финансовые операции; наряду с главным инженером. Все-таки инженер - материально-ответственное лицо. Он отвечает за все - за металл, за выход продукции. А я только ставил подпись под его бумажками, скреплял печатью все его грехи".
Подумал так Тихон Иванович, и настроение у него улучшилось. Он позвонил Долгачевой. Ему хотелось рассказать ей об этих утренних визитерах, а заодно и узнать: заходили ли они к ней?
Долго никто не отвечал. Потом подошла секретарша, узнала Варгина, но отвечала как-то неохотно. Оказалось, что Екатерина Алексеевна уехала в область и будет только в пятницу.
- По делам? - спросил Тихон Иванович, чтобы только что-либо спросить.
- По делам. Какое-то совещание.
Варгин положил трубку и долго смотрел на аппарат, соображая: "Будет только в пятницу. Это, значит, только через три дня". И опять его взяло сомнение: может, Долгачева у себя, но не захотела с ним разговаривать?