Так и не дождавшись главного пиршества, деды и бабки удалились, разбрелись по своим домам. До утра гуляли лишь студенты, приятели Никэ, и молодые кукоаровцы. Разные яства, завалившие свадебные столы, остались наполовину не съеденными: пропали материны хлопоты, а также ее стряпня, почесть без всякого толку. Все как псу под хвост. Если вспомнить, что кучу денег пришлось отвалить бородатым и волосатым кишиневским гитаристам и барабанщикам, то станет ясно, что эта свадьба была сущим разором для родителей Никэ. Подумать только: по двести рубликов на каждую бороду!
Немалую сумму пришлось заплатить и за транспорт, который Никэ нанял, чтобы привезти и отвести этих музыкальных громовержцев.
- Да, вконец избаловалась молодежь! - сокрушался отец. - И Никэ наш тоже. Ты только подумай: работает в богатом совхозе, так что и заработок у него немалый, а продолжает жить у нас, в Кукоаре. Теперь это тоже модно: иметь квартиру и в городе, и в деревне. Одну - городскую - для шика, другую - сельскую - для того, чтобы свежим воздухом подышать Я не знал, как вести себя с отцом. Я как бы заново знакомился с родным своим селом, с изменившимися обычаями, с неведомыми доселе привычками. Нет, не только загоны для скота исчезли со дворов. Исчезло еще что-то, трудноуловимое, но во всем чувствовавшееся. Чувствовалось оно, это трудноуловимое, и в поведении отца, в его постоянной задумчивости, вроде бы какая-то мысль тяготила его, бередила душу. Это новое, необычное чувствовалось и в том, что у отца и у других его односельчан появилось много свободного времени даже в рабочую пору. На окраине села можно было видеть автобусы, из которых высаживаются толпы людей. Много разных машин проходит мимо нашего двора. И сам двор был уже не тот. Появились железные ворота с коваными чугунными цветками, выкрашенными в кричащий цвет. Железная калитка замыкалась тяжелым засовом. Я же за всю свою жизнь в селе видел только заборы из жердей да плетни, на которые взбирался, чтобы легче было сесть верхом на лошадь. Нету теперь тех плетней, тех жердевых загородок - все решительным образом изменилось. У людей, очевидно, появились другие заботы, как появились они и у меня.
Мать и отец, похоже, догадывались, что творилось в моей душе. А на душе было неладное. Все это я мог скрыть от кого угодно, только не от родителей.
И отец пытался ввести меня в новый ритм жизни села.
- А ты не хотел бы глянуть на дом Никэ? - вдруг спросил он.
Вопрос этот для меня был полнейшей неожиданностью. Как? У Никэ есть свой отдельный дом? Зачем это? Ведь Никэ оставался в селе и мог бы по праву младшего сына унаследовать дом отца.
Мать по глазам моим прочла все мои недоуменные вопросы. Ироническая улыбка шевельнулась в уголках ее рта:
- Плохо ты знаешь своего братца.- Сказав это, она повернулась лицом к отцу, дав понять ему, чтобы он занялся более важными делами и не транжирил времени попусту: нечего, мол, пялить глаза на подворье Никэ, что там увидишь особенного - дом как дом.
Трудно было догадаться, что у нее на уме. Может быть, она гневалась на то, что Никэ сразу же оказался под каблуком жены? Или не могла простить младшему сыну того, что он заставил родителей по-, тратиться дважды: сперва на свою - скоропалительную свадьбу, сыгранную черт знает как, без соблюдения деревенских обычаев, потом - на этот дом? Может, она бы и не сердилась так, ежели б Никэ остался на постоянное жительство в родном селе, тогда мать могла бы гордиться: глядите, добрые Люди, ведь это мой сын - старший агроном в совхозе-заводе "Кукоара"! Вот и пойми ее: не она ли хвасталась перед теми же односельчанками, когда ее племянница, дочка тетки Анисьи, укатила в столицу республики. "Она в самом аж Кишиневе работает, продает билеты на автобус! Окажетесь там - племянница продаст вам билет без очереди. Так-то вот!" Сыну же своему не могла простить даже того, что он перебрался в соседний совхоз. "Думал, верно, что в том совхозе и собаки бегают с калачами на хвостах!" - ворчала мама. Не исключено, что она мечтала о внуке или внучке, которых сынок и его жена что-то не торопились произвести на свет.
Зато всю избу устелили и увешали коврами и дорожками. А кто будет бегать по тем коврам и дорожкам? Разве что приблудный гуляка-ветер да пылесос?
Мать поспешила дать новое направление нашему разговору, чтобы, похоже, я не смог отгадать истинную подоплеку ее обиды на Никэ. Сообщила мне, как бы мимоходом, что пока, мол, младший со своей барыней не придет в отцовский дом, нам нечего искать у него. Есть же освященный веками неписаный закон: не старший, а младший должен прийти первым. В конце концов и временем надо дорожить, нельзя тратить его попусту, настаивала на своем мать. Попутно сообщила, что дом для Никэ они купили у Георге Нагарэ, тот построил его, как известно, для сына Митри, но Митря не вернулся с войны, два же дома Георге ни к чему.
- Вы, кажется, собирались на кладбище, привести в порядок могилу бабушки, - сказала мама.
3
Мне кажется, что из четырех времен года только весна и лето рождают в нас ощущение непрерывности и вечности жизни, ибо все повторяется из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Лишь человек, начисто лишенный чувства своей сопричастности со всем сущим на земле, может равнодушно пройти мимо цветка или плодового дерева. Тучи лепестков разносятся далеко вокруг; углубляясь, меняет свой облик далекий горизонт; сама земля обретает прозрачный, чуть колеблющийся свет бесконечности - взором не охватить всех ее далей. Затем в садах зреют фрукты, грохочет гром, сверкают молнии. Матери поспешно вынимают ключи из замочных скважин или снимают с пальца дешевое кольцо и стучат ими по головам своих ребятишек, чтоб они росли здоровыми и крепкими, как железо, поскольку существует пословица: человек упруг, как сталь, и хрупок, как птичье яичко. Когда ливни рушатся на крыши домов, а на сады и нивы льет дождь с градом - а каждая градинка величиною с грецкий орех, - эти же женщины бегут и втыкают топоры в землю у порога своего дома; кончится проливной дождь - все вдруг преобразится: цветы, трава, деревья, как бы возрождаются все изначальные запахи, возникшие в миг сотворения мира; все радуется и ликует под обновленным солнечном теплом. А когда подкрадываются сумерки, коричневым облаком наплывают майские(жуки; просыпаются вечерние насекомые; ласточки, едва не касаясь быстрым своим крылом земли, носятся по улицам села; на заре, раньше людей, пробуждаются пчелы и певчие птицы. И все вокруг окатывает благодатный прохладный ветерок, наступает таинственно-колдовская тишь, возбуждающая в человеке неистребимую жажду жизни и творения; покоем и миром полнится его сердце, душа - ощущением вечности. Что-то неизъяснимое переливается вокруг, в груди человека делается просторно, и он вдыхает сладостный воздух и улыбается как ребенок, сам не зная чему. И все вокруг рождается из этого непостижимого "ничего", дающего слабенькому ростку травы такую силу, что он пронзает каменную скалу, а корням деревьев такую мощь, что они вздымают асфальт на дорогах. Та же таинственная сила "предусмотрела", дала всего лишь одну ночь для жизни эфемериде: целый год потребуется ее личинке для того, чтобы созреть и полетать одну-единственную ночь. Что это? Может, вечность измеряется не жизнью столетних дубов или других деревьев, живущих тысячу и более того лет? Ночь эфемериды… Не равна ли она тысячелетиям или даже вечности. И долог ли срок пребывания на земле человека? Вспомним изречение народных мудрецов: жизнь человека подобна росе или пене в кружке молока…
Все повторяется и все изменяется, и, может, вся прелесть нашего земного существования и заключается в этой неповторимой повторимости…
Повторялись, всякий раз видоизменяясь, и поступки моего дедушки. Он спал, как и прежде, с открытыми окнами. Раньше говорил: "Я никого не боюсь".
А теперь! "Кому я нужен? Никто меня не украдет. Даже бандит Терентий, который, живет в дунайских камышах… Ему подавай девок и баб!.." - так выкрикивал он кому-то из своей крохотной хижины. Бояться ему и вправду было нечего еще и по другой причине: на каждом его окне были тройные железные решетки, и с такими маленькими ячейками, что внутрь избы мог проникнуть разве лишь вылупившийся из яйца цыпленок либо какая-нибудь пичужка. К тому же дедушка просыпался не менее десяти раз за одну ночь и начинал шуметь и браниться. Он проклинал, предавал анафеме свои сны, жаловался на свои старые кости, которые у него всегда ныли и вместе с нехорошими снами не давали ему покоя. При всем при этом громко разговаривал сам с собою, разговаривал не во сне, а, что называется, наяву, шаркая негнущимися ногами по комнате. Нередко звал кого-нибудь на помощь и совет. Спор свой он вел не только с живыми, но и с мертвыми. Иногда ему снилась дочь, то есть моя мама, или умершая бабушка. Другим разом он видел во сне друга далекой молодости мош Андрея. И он сердито выговаривал всем им, живым и мертвым, за то, что они мешают ему спать, непрошено навещают его во сне. Нередко выходил во двор и там продолжал препирательство с теми, кто являлся ему в сновидениях. Среди ночи мог и разбудить кого-нибудь из соседей. И когда тот спрашивает спросонья: "С кем вы воюете, мош Тоадер?" - дедушка умолкает, растерянно мигает, потом силится рассказать про то, что ему пригрезилось. Но сосед отмахивается: ему неохота выслушивать подробности об этих грезах.
Люди посмеиваются над причудами старика и продолжают делать свои дела.
Одни торопятся на автобусную остановку, другие - на совхозные виноградники.
А дедушка тем же временем из своих снов возвращается к действительности.
Останавливает первого же встретившегося ему на дороге мужика и спрашивает, есть ли у того дети школьного возраста. Ничего не подозревающий мужик отвечает, что да, есть у него такие дети. Старик, словно обрадовавшись, хватает встречного за рукав и тащит к своей конуре. Подведя, быстро удаляется в жилище, а возвратясь, высыпает на завалинку перед глазами ничего не понимающего односельчанина гору ручек, карандашей, резинок и прочего ученического добра: оказывается, все это богатство мош Тоадер выловил в своем колодце.
- Вот покупаете вы своим бесенятам эти городские безделушки, тратитесь, а они бросают их в колодец. Чернильные карандаши растворяются там, портят мне воду, а я должен пить такую!.. Коровьи образины! - кричит старик. В особенности его злили новые ручки-самописки с синими или фиолетовыми сердечниками. Немало попадало и таких, у которых начинка оказывалась красной. Всю зиму ручки пролежат на дне колодца, а когда при его очистке сыновья мош Кинезу извлекают их оттуда вместе с илом и другим мусором, удаляют с них все постороннее, то ручки начинают писать всеми цветами радуги, сохранившись так, будто их только что купили в магазина.
Старик перепробует их все, хорошенько разглядит цвета, затем помещает карандаши и ручки в торбу и отправляется к директору школы. Тот собирает учеников. Однако ни один из них не признается, что это его ручка или карандаш либо резинка…
В прежние времена в дедушкином колодце по большей части находили утопленные ведра, багры, металлические кошки, а теперь вот, после того как построили неподалеку трехэтажную школу, каждое лето, в день святого Петра, из колодца извлекают эти самые карандаши, резинки и нержавеющие ручки. Их владельцев обнаружить, как видим, было трудно, почти невозможно, поскольку и родители отказывались признать принесенное дедушкой за свою собственность.
Одни поступают так потому, что не помнят, какие школьные принадлежности были у их детей зимой, ну, а другие - потому, что не имели ни малейшего желания объясняться с настырным стариком.
Захотелось и мне поглядеть на школу, которая приносила столько нежеланных хлопот дедушке. Школьное здание можно было увидеть и с нашего двора, поскольку оно возвышалось напротив, за дорогой, но мне лучше было зайти вовнутрь: ведь я когда-то был и учителем, и директором нашей сельской школы. Кроме того, я знал, что некоторые строения только снаружи выглядят красивыми, праздничными, достойными радостного удивления. А когда войдешь в них, сокрушенно вздохнешь в крайнем разочаровании: коридоры узкие и темные, с выщербленными цементными полами, с затхлым воздухом. Новая школа, о которой идет речь, не кичилась своим внешним видом. Что касается внутреннего ее убранства, то я не мог его разглядеть как следует, потому что все там было завалено разной разностью. Оказывается, там работали мастера. Подумал сперва, что это они, как обычно, ремонтируют, подправляют, подкрашивают школу к новому учебному году. На рабочие объяснили мне, что меняют всю водопроводную систему - вынуждены это делать.
- Мы подведем сюда воду от турецкого колодца. Наши артезианские иссякли за одну зиму… Вообще с некоторого времени куда-то уходят подземные ключи."
Человек, сообщавший мне все это, был, наверное, районным специалистом или инженером из передвижной строительной колонны, ибо он не знал меня, да и я никогда не видел его в здешних местах. Я не знал также, за кого он меня принимает. Может быть, за какого-то начальника, который интересуется их работой и которому надо поведать свои нужды, свои беды. Его бригада пробурила два артезианских колодца, но в них оказалось так мало воды, что за одну зиму источники истощились и по трубам пошла грязная черная смесь: ни вода, ни деготь, который сгодился бы для смазки колес. Теперь, видите ли, бригада меняет всю систему, вознамерившись подвести воду по трубам от турецкого колодца. Но как ее подведешь: школа-то стоит на вершине холма, а турецкий родник находится в нескольких километрах от нее, внизу, в долине?
Воды, конечно, в том роднике предостаточно. Я хорошо знаю его. О турецком колодце люди говорили с какой-то особой интонацией, как о чем-то сказочном и таинственном. Вокруг него сотворено немало легенд, по большей части пугающих, вызывающих у людей суеверный страх. Местные мужики не раз пробовали умертвить родник, засыпать его, потому что он потоплял прилегающие к нему луга, превращал их в болото, на котором в изобилии рвались вверх вредные, не съедобные для скота травы.
Пробовали загатить, остановить… Заваливали источник камнями, глиной, приволокли от ветряной мельницы самый большой жернов и накрыли им горловину родника. Будь оно, то горло, единственным, глядишь, и умер бы колодец, захлебнулся бы собственной влагой, но рядом их было множество, и из каждого бил фонтан, похожий на гейзер, - заткни их попробуй! Пытались даже проложить тут каменный желобок и по нему отвести воду в самую низину, но и из этого ничего не получилось. Вода била из глубин и могуче отбрасывала, разрушала каменную кладку, как карточный домик. То был странный родник, в его водах не видно было ни одной лягушки. И не объяснишь это тем, что воды эти были чересчур холодны: холода земноводная тварь не боится, это уж известно. После всего сказанного нетрудно догадаться, почему вокруг турецкого колодца родилось столько легенд и поверий. Среди них была и такая: колодец в некие времена был выкопан турками для того, чтобы затопить долину, чтобы молдаване не смогли приблизиться к янычарским погребам с золотом. Однако несколько столетий назад отыскались все-таки смелые, предприимчивые люди. Они остановили фонтан, бьющий из колодца, тем, что завалили его кипами овечьей шерсти. Переправившись на другую сторону долины, они прогнали турок. Правда, к золоту приблизиться не могли: погреба с презренным этим металлом были заговорены и скрыты от людских взоров, а чтобы увидеть золотые отблески над сокровищами, нужно часами простаивать в засаде у загадочного турецкого колодца…
Ночами, когда косили траву или пасли лошадей, я не раз таращил глаза, чтобы увидеть золотые зарницы и обнаружить таинственные погреба. Старики уверяли меня, что золото полыхает ярким солнечным светом. Медь, говорили они, блестит иначе - две" у нее красный, у серебра - белый, как у солнечного диска, задернутого прозрачным облаком. Тут надо сказать, что самым неукротимым и искусным рассказчиком о легендарном золоте был Василе Суфлецелу. Он-то и забил мою голову своими фантастическими небылицами.
Но легенды есть легенды. В каких селениях они не водятся! Однако как поднять воду, чтобы она из турецкого колодца пришла в школу, на вершину холма?
Меня не злила и не удивляла дерзость незнакомого инженера и его бригады, потому что прошлое крепко-накрепко схватило меня в свои объятья и унесло в свое далеко. Я стоял перед школой, которая поднялась над холмом, над селом, над куполами сельской кладбищенской церкви, но все еще был обут в мамины свадебные сапожки на высоких каблуках; я все еще находился среди моих товарищей, на ногах которых были постолы, - они смеялись над моей бабьей обувкой, тыкали в меня пальцами, гикали, улюлюкали, прогоняли со своего катка, чтобы, чего доброго, я не попортил его острыми каблуками. Видел я и маму, которая, прислонившись к припечке, прядет шерсть. До этого она насыпала в мою ладонь десять кукурузных зерен и заставила учить урок. А мне до смерти хотелось поиграть. Чтобы сэкономить время, откладывал сразу же не по одному, а по два зернышка, воспользовавшись тем, что мама отвлеклась, выглянув в окно, чтобы узнать погоду. Но маму было невозможно обмануть. Она подходила ко мне, молча брала отложенные мною зернышки и возвращала на прежнее место: "Пересчитывай!" При этом не забывала вознаградить меня вполне заслуженным подзатыльником.
- Все бы тебе играть! - шумела она, вернувшись к припечке. - А кто будет4уроки делать? Откладывай не по два сразу, а по одному зернышку, лентяй ты этакий! Считай теперь сызнова. В наказание тебе я положила не десять, а двенадцать зерен…
Справившись кое-как с тяжким заданием, я пулей вылетал на улицу, потому что мать точно рассчитала, оставив для меня лишь столько времени, сколько нужно, чтобы я успел дойти до школы. Путь мой, к сожалению, пролегал мимо дома мош Иона Нани. Завидя меня, тот переставал убирать снег со своего двора и клал корявые руки на дощатый забор: мое появление было для него подходящим предлогом, чтобы малость передохнуть. Прислонившись к забору, он, как всегда в таких случаях, напоминал Христово распятье. Не преминул спросить:
- В школу, племяш? - Все дети села были для мош Нани племянниками.
Поприветствовав его, я бежал дальше. Ион глядел мне вслед молча, глубоко задумавшись. Я не знал, что он просто наблюдает, куда направляю я свой след, чтобы, проследив, сообщить моему отцу, поскольку путь я держал не в школу, а на мельницу.
Иногда отец, настигнув, хватал меня за воротник полушубка:
- Ну погоди, чертенок! Схитришь у меня еще! У всех дети как дети. А мой решил, видно, учиться не в школе, а на ветряной мельнице. Постой, негодяй, отучу я тебя от этой дороги!
- А если я боюсь поповского барбоса? - всхлипнув, выкручивался я.
- Другие же не боятся! А ты кусочек дороги не можешь проскочить!..