22
Шелковицы на вершине бугра запылали костром. За Черным хутором разливалось пламя заката.
Элька уже миновала гуляйпольские могилки. Она торопилась. Надо до ночи добраться до Успеновки. Там она переночует у своей подруги Маруси Казаченко, с которой они вместе работали на маслобойке, а завтра утром уже будет в райцентре.
За курганом послышался стук колес.
"Хорошо бы на Гуляйполе… Может, подвезут", - с надеждой подумала Элька.
Она обернулась. Телега была уже видна. Она быстро катилась по дороге, поднимая невысокую пыль.
Элька свернула с дороги на травянистую стежку, тянувшуюся вдоль кукурузного поля. Скоро телега нагнала ее и замедлила ход. Элька узнала возчика.
- Шефтл! - радостно вскрикнула она. - Куда это ты? Воз был набит пышным, свежим, пахучим сеном.
Шефтл сидел в нем по пояс и смотрел на Эльку черными, как смородина, смеющимися глазами.
- Пр-р-р, курносые! Лошади стали.
- Ты на Гуляйполе? - Шефтл перекинул ногу за грядку телеги. - Давай полезай, денег я с тебя не возьму… Пр-р-р! На колесо становись.
Чуть приподняв юбку, Элька ловко взобралась на задок.
- Трогай! - Она прыгнула в сено. - Так куда ты едешь и зачем? Стой, не гони! - воскликнула она, растягиваясь на теплом от солнца сене. - Куда ты так торопишься?
Привстав на коленях и размахивая в воздухе кнутом, Шефтл свистел и гикал на лошадей:
- Гей! Айда!
На минуту отступили все заботы - неубранный хлеб, мать, которая слегла после первого же выезда в поле.
Под вечер, когда Шефтл вернулся из Вороньей балки, так и не дожав своей полосы, он узнал, что Элька недавно ушла в Гуляйполе. Шефтл вдруг вспомнил, что собирался в Успеновку за грохотом. Он мигом перепряг лошадей и погнал следом за Элькой, больше всего боясь, что ее перехватит какая-нибудь подвода…
Элька устраивалась поудобнее за его спиной.
- Куда гонишь сломя голову? - стукнула она его кулаком по плечу.
- Ш-ш-ш, курносые! - Шефтл натянул вожжи. - В Успеновку еду, дело есть. Садись сюда, - он показал ей место возле себя, - там тряско. А ты куда?
Он посмотрел на нее с укором, точно говоря: "Ты-то едешь по чужим делам, знаю. И на что это тебе? Разве не могла бы ты жить по-другому? Вот она, твоя доля, вот он я, перед тобой. Чего тебе еще надо?"
Он подсунул кнут под сено и все посматривал на девушку.
В вечернем сумраке гулко отдавался стук колес. Телега уже миновала бугор с шелковицей, кукурузные поля остались позади.
- А правда, будто ты думаешь уходить от нас? - нерешительно спросил Шефтл.
- Кто тебе сказал?
- Люди говорят. Не получается у вас, всем видно. Не для Бурьяновки это…
- Тебе что, хочется, чтоб я ушла? - Ресницы у Эльки шаловливо сощурились, в глазах задрожал теплый огонек.
Сейчас она выглядела еще милее, чем всегда, - может быть, оттого, что новая голубенькая кофточка так шла к ее светлым волосам, так плотно облегала ее полные плечи и крепкую грудь. Красивая кофточка, глаз не отведешь…
- Я и сам не знаю, - печально отозвался Шефтл. - И зачем только ты сюда приехала? Чего мне раньше не хватало? А сейчас сам не знаю, что со мной делается. Обидно мне за тебя, Элька, очень обидно! А как подумаю, что тебя не будет, тоска берет…
Элька живо повернулась к нему, голубая кофточка на миг прильнула к его рукаву.
- Тоска, говоришь?
Телега, мерно покачиваясь, катила мимо веселокутских полей. Он долго смотрел на них, потом показал рукой:
- Вот… даже глядеть скучно. Не та стала степь. Все пшеница да пшеница… Тоска… Прошлым летом степь еще была совсем другая. Благодать! Там тебе пшеница, а там овес, там полоска ячменя, там рядок подсолнухов, глаз не нарадуется. И желтое, и зелененькое, и голубое… А сейчас одна желть… Но-о!
На минуту он скосил глаза на Элькины загорелые ноги и хлестнул лошадей вожжами.
"Такая девка славная, а таскается по чужим делам, - не мог он успокоиться. - Ну к чему это?" И он дурак, ну к чему он гонит сейчас лошадей, ведь не к спеху, еще когда веять придется… А она, чего доброго, еще и смеется над ним…
- Ты что так смотришь? - сухо спросил он.
- Да так… Подумала, что если б пришлось уйти отсюда, тоже бы заскучала. Но пока что я никуда не ухожу.
- Правда? - вдруг обрадовался Шефтл. - Все равно останешься, хоть бы ничего у вас и не вышло?
Элька задумчиво покусывала сухой стебелек.
- Ты не молчи, говори. - Шефтл придвинулся к ней.
- Я-то говорю, ты вот меня не слушаешь, - усмехнулась Элька. - Держишься за свою земельку и не хочешь понять, что не ты хозяин, земля над тобой хозяин. Надрываешься, жилы из себя тянешь, а живешь бедно, вот ты что пойми. А мы это хотим переменить. На тебя вот пшеница тоску наводит, а я сплю и вижу, как она колышется по всей степи. Для тебя же, чудак, чтобы легче было… Как ты не понимаешь! - горячилась Элька, сердясь на себя, что не находит нужных слов, и на него, что таких простых вещей не понимает.
- Пока что мы еще никакой легкости не видали, - угрюмо отозвался Шефтл. - Но-о!
- На готовое хочешь? Я вот пешком пошла в Гуляй-поле за трактором, они мучаются там на трех клячах, а ты…
- Пускай мучаются, не моя забота.
- Дикий ты, Шефтл, совсем дикий! Пойми: время сейчас такое, что… Ну вот Ленин, ты знаешь, что он про тебя сказал?
- Про меня? - У Шефтла рот растянулся до ушей. Махнув рукой, он повторил: - Про меня. Выдумаешь тоже…
- Да, да, про тебя! Что пока такой крестьянин, как ты, будет копаться на своем клочке земли… Эх, Шефтл! Крапивой зарастешь!
- Это мы еще посмотрим! - И, неожиданно расхрабрившись, он положил ей руку на плечо.
- А ну-ка, убери лапы! - с непривычной суровостью сказала Элька.
Он молча примотал вожжи к облучку и снова попытался ее обнять.
- Не лезь, говорю! - сердито крикнула Элька. - Отодвинься, слышишь?
- С моего воза ты меня не спихнешь, - ухмыльнулся Шефтл.
- А я сама сойду. Пусти, добром прошу, Шефтл… На ходу спрыгну…
Он гикнул на лошадей, и они понеслись вскачь. Телега громыхала на ухабах, ее бросало из стороны в сторону, а Шефтл, зарываясь с девушкой в сено, шептал ей на ухо:
- Ну, спрыгни, попробуй, спрыгни… - И все теснее прижимал ее к себе.
- Уйди, пусти же… - Элька дышала тяжело и часто. - Ну, ты…
На повороте она вырвалась, соскочила с телеги и, не оглядываясь, быстро пошла по дороге в Гуляйполе.
23
Прошло несколько дней, а Элька все не возвращалась. По хутору поползли всякие слухи…
На рассвете, едва солнце выставило из-за горы свою красную макушку, бурьяновцы вышли в поле.
Вокруг по всему степному простору стояли вразброс возы и арбы. Издали они казались совсем маленькими.
Большинство хуторян вышли с косами. Додя Бурлак, вцепившись руками в скользкий держак, тяжко сопя, шагал по жнивью. Коса с тонким свистом врезалась в жиденькие колосья, потом отлетала кверху. Струйки грязного йота стекали по шее, и он чувствовал, что еще немного - и он бросит косу и сам ляжет рядом с ней. Особенно устала правая рука, локоть точно клещами сдавило.
Он остановился, вытер лицо рукавом и, зажав коленями косовище, стал точить затупившееся лезвие. Невдалеке, за третьей межой, он увидел Калмена Зогота. Тот, трясясь на старой, дребезжащей лобогрейке, погонял коней. Жена сбрасывала колосья. Жатка медленно въедалась в ниву, махая крыльями и шумно лязгая ножом.
Додя Бурлак завистливо причмокнул. Нечего говорить, Калмен Зогот справится раньше его. Будь у него, у Доди, лобогрейка - другое дело. А так - маши косой, как твой прадед махал…
Он засунул брусок за пояс и снова зашагал по полю.
Между тем Калмен Зогот на своей развалюхе еле-еле тащился. Лошади то и дело приставали. Он добрался до полосы Никиты Друяна и там остановил их.
Сивые клячи шумно дохнули и опустили головы к колосьям.
- Жарко, - послышался голос Микиты, вылезавшего из-под арбы. - Жарко, - повторил он. - Парит… - И подошел к Зоготу.
Калмен Зогот отер пот с лица.
- Тьфу! - плюнул он. - Горе, не работа! Еле тащатся. Пр-р-р! - Он подбежал к лошадям и отцепил постромок.
Микита Друян присматривался к лобогрейке.
- Берет?
- Э… Столько жизни нашим врагам, сколько она берет! А ты как? Косой?
- Косой. Тяжко. Или годы это? Бывало, до самого вечера машешь, и коса как по воздуху ходит, поет. А теперь… Сил не стало, и коса не берет. Не то что машина. Машина не потеет. - Микита умолк и выжидающе смотрел на Калмена Зогота. Тот не отзывался.
- А знаешь, Калмен, что я тебе скажу? - не вытерпел Микита. - Мне так думается, может, в коллективе и полегче было бы и повыгоднее, а?
- Может, и так. - Калмен Зогот в раздумье поскреб потную бороду. - Но для этого что надо? Чтобы дали машины.
- Так дадут ведь. За тем она и в район пошла, Элька.
- Пойти-то она пошла, а с чем вернется, я еще не знаю. Ну, задумались! Айда! - прикрикнул он на лошадей, щелкнув в воздухе кнутом.
Лошади тяжело потянули жатку, она заскрипела и опять пошла тарахтеть.
- Что это твой хлопец тебе не помогает? - крикнул вслед Микита.
Зогот не ответил. Он был в большой обиде на своего Вовку. Убежал бог знает куда с пионерским отрядом. Родное дитя, уже большой парень, а бросил отца в самую горячую пору, ушел чужим людям помогать!
Чем дольше он думал об этом, тем сильнее закипало в нем сердце.
- Калмен, я не поспеваю, - кричала ему жена с заднего сиденья, - не гони так!
Микита стоял, глядя вслед пылившей жатке, пока она не свернула в сторону, потом вытащил из-под арбы косу, поплевал на ладони и широким, мерным шагом пошел по полосе.
Коса позванивала, подсекая под корень низкорослые колосья и сорняки, а в голове у Микиты все яснее складывалась мысль. Сколько лет он нянчится с этой полоской- и что она ему дала? Что нажил он за это время? Ломоту в костях.
Дойдя до вершины бугра, он увидел Додю Бурлака. Тот поднимался ему навстречу. Слышно было, как он дышит.
- Бог в помощь! - Микита выпрямил спину и приставил руку ко лбу. - Должно, не рано уже… Сопишь, а? Ты сколько рядов прошел?
Додя взялся за брусок.
- Не коса, а бревно. Кто его знает… - Он посмотрел назад. - Я не считал.
- А у меня, брат, вот какая думка. - Микита поставил косу и оперся на обушок. - Нечего нам глядеть на Зогота, у него как-никак своя жатка. Но мы-то с тобой, что мы-то теряем, вот ты мне что скажи.
На разбросанных по степи полосках там и сям вспыхивали на солнце одинокие косы. На взгорке выделялся клин Хомы Траскуна, где работали первые бурьяновские колхозники.
Додя Бурлак со свистом оторвал брусок от косы.
- К ним думаешь?
- Так ведь…
- А я прямо не знаю, как быть. Один одно говорит, другой - другое… Толкуют, будто у них весь хлеб отберут, у коллектива, значит, как есть подчистую.
- Кто это сказал?
- Ну, какая тебе разница… Люди говорят.
Яков Оксман тщательно запер за собой калитку и пошел тропинкой вверх по улице.
Что-то Юдл крутит, хитрит. Не надо было с ним связываться. Кто его просил, этого выродка, заводить дела с пьяным Патлахом? Бог знает, что тот может выкинуть. А теперь полез к ним, в коллектив этот подлюга полез…
Возле кооперативной лавчонки он увидел Юдла. Легок на помине! Оксман сделал ему знак, а сам ушел за амбар.
Тотчас явился и Юдл.
- Ты вот что, - дрожащим голосом зашептал Оксман, оглядываясь по сторонам, - ты меня в свои дела не путай. Я против хутора не пойду. Моя хата с краю. Пускай будет коллектив. Мне что! Меня никто не трогает, и я никого не трогаю… Сделайте милость… Раз они тебя приняли, так меня и подавно примут.
- Полегче, полегче! - Юдл искоса бросил на Оксмана острый взгляд. - Смотрите, как бы потом не плакать!
- О чем плакать, сам знаешь. В том деле, с Ковалевском, я человек посторонний. Никого я не видел и знать ничего не хочу. И этого, Патлаха, ты ко мне не подсылай, так и запомни…
Юдл что-то ответил, повысив голос, и Оксман перепугался до смерти, как бы кто-нибудь не услышал, и проклинал себя, что начал этот разговор.
Колхозники работали на склоне балки, па клине Омельченко.
Лошади резво тянули жатку, охлестывали бока хвостами, отгоняя докучливых мух. Жатка тарахтела, мотовило крутилось, сзади по жнивью стлалось пыльное облако.
Впереди, погонщиком, сидел Хома Траскун, а Димитриос Триандалис, торопливо взмахивая вилами, сбрасывал колосья.
За машиной, обгоняя друг друга, шли Коплдунер и Онуфрий Омельченко. Они складывали колос в копны. Последним шел Хонця с большими граблями в руках; он прочесывал жнивье и подгребал разбросанные колосья.
Работа шла споро, весело. Может быть, потому что у каждого в глубине души теплилась надежда - нет-нет то один, то другой бросит взгляд на Гуляйпольский шлях: не идет ли там Элька с хорошими новостями?
Получалось так, что каждый спешил догнать другого, а всех вместе заставляла поторапливаться жатка.
Коплдунер с размаху поддевал вилами кучу колосьев и, держа на весу, на присогнутых ногах бежал к копне.
Прежде, бывало, работая в степи, он через силу двигал руками, чуть не валился с ног, и ему всегда хотелось только одного - залезть под копну и проспать до вечера. А сейчас Коплдунера точно спрыснули живой водой, руки сами летают, не руки, а крылья! Сердце полнилось незнакомой радостью, он так и кипел задором. Ну-ка, сколько копен он уже сложил?
- Сейчас догоним жатку… Сейчас догоним, - повторял он, то и дело поднимая глаза на уходящий хвост пыли.
Но Хома Траскун понукал коней, лобогрейка тарахтела все громче и все дальше уползала вниз по склону.
Димитриос Триандалис насквозь просолил потом свою красную куртку. Тяжело ворочая вилами, он ревниво посматривал на Хому Траскуна, который частенько огревал кнутом его кобылу.
- Перестань, - буркнул он наконец.
Но Хома не слышал и все погонял лошадей. Триандалис соскочил с жатки, глаза у него налились кровью.
- Годи, говорю! - гаркнул он и замахнулся вилами. - Не стегай! Не стегай, говорю, не то кишки из тебя выпущу!
Сверху донесся шум. По заросшей зеленой стежке, перекликаясь и обгоняя друг друга, сбегали пионеры.
Вовка Зогот первый подбежал к Хонце.
- Мы из отряда, третье звено, - запыхавшись, еле выговорил он. - Дайте нам вилы, мы будем сгребать! Дайте нам грабли!..
- Лучше вилы, вилы! - кричали ребята.
- Я хочу вилы, не надо граблей…
- Мне тоже вилы, - попросила Иринка Друян, - мне и Зелдке!
Третье звено рассыпалось по полю, сгребая скошенную пшеницу.
- Вот и подмога, - пробормотал Хонця и, как всегда, нельзя было понять, рад он или нет.
Пионеры работали быстро; ладные копенки росли одна за другой.
Быстрее всех ворочала вилами светловолосая девушка, время от времени весело покрикивавшая на ребят.
- Молодцы, - похвалил их Коплдунер. - Ишь как управляются, прямо тебе заправские косцы! А красивая девчонка их вожатая. Вон та, Зелдка. Правда?
Хонця кивнул на молчаливого Омельченко.
- Ему спасибо, вырастил сироту… Однако что ж мы стоим?
- Да… Будь вторая упряжка…
- Может, пока что с косами пройдем? - предложил Омельченко.
- Это правильно! - живо откликнулся Коплдунер. - Мы им покажем, раньше всех справимся. Утрем Кобыльцу нос!
- Вот же я и говорю. Работать так работать. Айда!
Коплдунер и Омельченко ушли на клин Триандалиса, Хонця остался с пионерами копнить хлеб.
Среди ребят он заметил Иоську Пискуна, который волочил за собой грабли с ворохом колосьев.
- Поди-ка сюда, - подозвал его Хонця.
Иоська вздрогнул, бросил грабли и подбежал к Хонце.
- Отец твой где? Опять на базар поскакал? Иоська опустил глаза.
- Он больной. Он велел сказать, что заболел…
- Так. - Хонця смотрел сердито. - А кто за него работать будет?
- Я… Я буду…
- Ты? Гм… А он, значит, как в поле, так и разболелся? Легкой жизни ищет твой батька… Что ж это за болезнь у него такая?
Мальчик молча шмыгал носом и заливался краской. Хонця покачал головой и, слегка усмехнувшись, хлопнул его по плечу.
- Ну, беги, берись за грабли. Валяй, валяй! Ты молодец!
"Сегодня уж она должна прийти, - подумал он об Эльке. - Столько дней… Неужели и вправду достанет трактор?"
Почему-то эта мысль его не очень порадовала. Он никому этого не сказал бы, даже самому себе, но где-то в потаенном уголке души надеялся, что, может, и она трактора не достанет. Пусть пока идет как идет, как-нибудь справимся… А там он сам насядет и уж к пахоте обязательно добудет трактор.
Задумавшись, Хонця незаметно для себя изрядно отстал от пионеров. Жатка уже поднималась по соседнему склону, к Черному хутору. На гребне балки, среди высокой травы, показался человек, Хонця приставил руку к глазам. Человек начал спускаться в балку.
Это был Патлах. Ноги у него заплетались, испитое, мокрое о г. пота лицо было искривлено злобой.
"Сволочь Юдка! - бормотал он про себя. - Возьму и выложу все, как было… Будет знать, как голову морочить, паскуда… Обмана я не признаю… Дал слово - держи,"
Мысль о том, чтобы пойти и рассказать о пожаре все, как было, уже не раз тревожила его пьяную голову.
Он, Патлах, не виноват. Выпил - и все… Он без водки не может, каждому известно, а с пьяного какой спрос? Юдка его напоил, вот… А потом надул, сволочь… Обещал от Оксмана пять мешков муки, а дал только полмешка… Нет, с ним, с Патлахом, это не пройдет. Не на такого напали. Он, Патлах, не признает обмана. Дал слово - держи, хоть в лепешку разбейся…
Час назад жена выгнала его из дома, и он, кипя от злости, решил идти в Ковалевск.
Пропадай все на свете, пусть с него хоть кожу сдерут, но с Юдкой он рассчитается. И с этим старым козлом тоже. Он все расскажет, все, как есть…
Издали он увидел, что внизу, в балке, стоит Хонця. Патлах потоптался с минуту на месте, потом повернул в ту сторону.
"Дай-ка я с ним сперва потолкую. Пусть скажет, что мне будет за это. Он меня напоил, Юдка…"
Но на полпути его осенила новая мысль:
"Пожалуй, лучше сперва зайти к Юдке, - может, прибавит еще полмешка. А промочить глотку наверняка даст…"
Он остановился, вытер потное, бледное лицо и повернул в другую сторону.
- Патлах!
Он оглянулся. Хонця махал ему вилами, подзывал к себе. Патлах озадаченно почесал затылок и опять повернул к Хонце.
- Бог в помощь! - прохрипел он, подходя. - Ты что это надрываешься в такую жару?
Хонця опустил вилы и оперся на держак.
- А ты куда тащишься в такую жару? Тот расслабленно махнул рукой.
- Туда. В Ковалевск иду…
- В Ковалевск? А правду говорят, будто там поджигателя поймали, не слыхал?
Испитое лицо пьянчужки еще больше побледнело и покрылось зернистым потом.
- Поймали, говоришь? - Он подозрительно глянул на Хонцю. - Вон как, значит, поймали, за руку схватили… - пробормотал он.