- А я что, последний человек на хуторе?
- Меня почему не записываете?
- Меня!
- Товарищи, - продолжала Элька, - под Жорницкой горкой лежит оксмановский клин. Он его взял в аренду. У кого, спрашивается? У вас же! Этим летом он его не засеял, земля пустует. Хлебозаготовки он сорвал…
- Ну, это вы зря! - крикнул кто-то.
- Я тоже так считаю, - вмешался вдруг Калмен Зогот. - Хлеб Яков Оксман сдал полностью, честь по чести. Все знают.
- Верно, Калмен! - поддержал его тот же голос.
Элька почувствовала, как ее воз, уже почти достигший вершины, вдруг застрял и медленно покатился назад. Мелкая испарина выступила у нее на лбу.
Вдруг в тишине раздался визгливый голос Риклиса;
- Люди, айда резать Оксмана! Мы же его хлеб жрали! И долги не надо будет отдавать!
Риклис еще что-то кричал, но голос его утонул в невообразимом шуме. Хуторяне с криками и бранью вскакивали с мест и чуть не с кулаками подступали к Риклису. Застарелая боль, ненависть, обида за годы нищеты, за тяжкий труд на чужой земле вырвались наружу.
- Заступник кулацкий, баламут! Еще над нами издеваешься?
- За сколько Оксман тебя купил?
- Восемь лет я у него спину ломал…
- Он - восемь, а я - все шестнадцать…
- Кровь наша у них в амбарах лежит!
- Надо раскулачивать Оксмана! Без всяких!
- Правильно!
- Товарищи! - взметнулся высокий голос Эльки. - Об Оксмане мы сегодня же примем решение. А теперь, кто хочет войти в колхоз, подымите руки.
В тесной комнате вырос лес рук, натруженных, покореженных рук с въевшейся в кожу и ногти черной, жирной землей. Шум перешел в тихий гомон и замолк совсем.
- Значит, все? - Элька обвела собрание почти растерянным взглядом. - Все… Кроме… Кто это там?
Шефтл Кобылец, стоявший у двери, угрюмо вертел в руках цигарку. Что-то оборвалось у Эльки в груди, и она с трудом выговорила:
- Кроме одного… Кроме Шефтла Кобыльца… Она тряхнула головой и торопливо продолжала, словно боясь, чтоб ее не перебили:
- Теперь, товарищи, вот что - есть предложение раскулачить Оксмана и Березина. Кто за то, чтоб раскулачить Оксмана?
Собрание ответило единым возгласом одобрения.
- А Березина?
- Раскулачить!
Темные, как земля, тяжелые, узловатые кулаки дрожали в воздухе.
- Товарищи! - зычно крикнул Коплдунер. - Предлагаю спеть "Интернационал"!
Коплдунер запел оглушительным басом, собрание подхватило. Элька медленно пригасила огонь в лампе. Хуторяне гурьбой повалили из красного уголка.
Яков Оксман ввел в клуню вороного жеребца и притворил дверь. Нехама вышла за ворота.
- Спасать, что только можно, - шептал Оксман трясущимися губами. - Дожил, нечего сказать… Последним старостой был на хуторе, а теперь, видно, последним хозяином буду…
"Что он там возится без конца? - думала Нехама. - Сказать ему, чтоб купил ситца и тюля на занавески или нет?" Она перевела взгляд с вишенника на смутно белевшую в темноте дорогу.
Ей показалось, что гул стал слышнее, даже будто бы поют. Внезапно окна в красном уголке погасли. А через минуту она увидела, как вверх по улице, прямо к их дому, двигается беспорядочная темная масса.
- Ой, горе мне! - простонала она и, роняя на бегу платок с плеч, кинулась к клуне.
28
Просторный оксмановский двор был полон хуторян.
Распахнули настежь ворота и скопом повалили в клуню.
Хонця зажег спичку. Около телеги, доверху груженной мешками с зерном, ошалелый, метался Оксман. У дышла стоял вороной и обнюхивал кучу мякины.
Коплдунер снял с коня упряжь и шлепком выгнал его из клуни.
- Нынче, брат, ты никуда не поедешь…
Хонця зажег вторую спичку. У колес телеги чернела широкая яма, а в ней круглились набитые мешки.
- Тридцать мешков! - не могла прийти в себя Кукуиха. - Яма с хлебом… Самого бы его в яму!
- Хлеб гниет, чтоб ему пусто было!
- Наши слезы…
- Чтоб ему слезами обливаться!
- О господи, за что вы его так клянете? - заступилась какая-то старуха. - Сами же все забираете…
- Столько ему ночей не спать, сколько у него еще хлеба зарыто!
- Преет, гниет, лишь бы людям не дать!
- Хонця!
- Коплдунер, сюда!
Хуторяне рассыпались по всему двору, обыскивали клуню, конюшню, стога. Триандалис влез на чердак и оттуда крикнул:
- Люди, тут полный чердак яблок!
- Кожи! Куча кож!
Нехама бегала по двору, плакала и голосила, но никто ее не слушал, да навряд ли она и сама себя слышала.
Оксман как сел у телеги на дышло, так и сидел, неподвижно глядя перед собой.
Из-под вороха прелой соломы Элька выволокла деревянный сундук. Когда оторвали крышку, Додя Бурлак подскочил как ошпаренный.
- Мой инструмент! Мои рубанки… Новенькие…
- Господи боже! - охнула старая Рахмиэлиха, видя, как Элька вытаскивает из сундука полушубок. - Наш полушубок…
- Пустите меня! - с криком проталкивалась к сундуку молодая женщина. - Там мои подсвечники… Ищите, я их у него заложила год назад, чтоб ему света не видать!
Люди теснились вокруг сундука; каждому не терпелось посмотреть, нет ли там какой-нибудь его вещи.
Поодаль стоял Калмен Зогот.
"Нет, кто бы мог подумать, - оправдывался он перед самим собой, - такой набожный… Иди знай!"
Покончив с оксмановским двором, всей толпой двинулись к Березину. Впереди шла Элька, Коплдунер и Триандалис, за ними Хома Траскун с Симхой, которого он не отпускал от себя ни на шаг. Сзади возбужденно гомоня, валил весь хутор.
Дойдя до березинского двора, Элька остановилась.
- Товарищи! - сказала она, повернувшись к хуторянам. - Со мной в дом пойдут Триандалис и Коплдунер. Где Березин? Ага… Айда и ты, Хома. - И, откинув назад волосы, она толкнула калитку.
В сенях, схватившись за голову, стояла рябая дочка Симхи. Отец исподлобья посмотрел на нее, и она без слова скрылась в боковушке возле кухни. Через минуту из-за двери послышались два тихих женских голоса, - видимо, там была и мать.
Березин распахнул дверь напротив, которая вела в просторную чистую горницу, и зажег лампу. У него дрожали руки, но он говорил без умолку:
- Зачем мне прятать? Мне нечего прятать, ищите себе на здоровье… И к вам я ничего не имею. Ваше дело такое… Должно быть, вам велели. Я не против, но только видит бог…
- А ну как найдем? - усмехнулся Коплдунер.
- Клянусь богом, не вру. Зачем мне врать? Я не Оксман. Он таки эксплуатировал, вот пусть хоть Хома скажет, а я… Я не против, ищите, по всей хате ищите. Найдете - пожалуйста, сам отдам… Но клянусь богом…
В хате ничего не нашли. Триандалис полез на чердак и сейчас же вернулся.
- Там пусто. Хоть раз в жизни правду сказал… А вот что в клуне?
Симха как будто повеселел, даже заулыбался.
- Милости просим в клуню, милости просим! Ищите сколько хотите, я хлеба не гною. Я и за деньги такого не сделаю, хоть убейте… Идемте в клуню, я вас очень прошу! Ищите и увидите своими глазами. Тогда узнаете, Кто Оксман и кто я…
Коплдунер смотрел куда-то вбок. Вдруг он поднялся и пошел к двери. Симха с лампой поспешил за ним. У двери стоял ветхий, потемневший от времени шкаф. Коплдунер кивком показал Эльке на пол.
Под шкафом, вровень с земляным полом, были настланы доски.
Симха беспокойно топтался у двери и быстро говорил:
- Вы мне не верите? Я, по-вашему, хлеб в клуне зарыл? Раз так, я даже требую, чтоб вы шли и проверили. Нет, нет, идите, обыскивайте! Раз вы могли мне такое сказать, так вот вам ключи, идемте со мной…
- Пойдете, когда мы вас позовем, - холодно ответила Элька, усаживаясь на табурет. - Потерпите, вы же у себя дома. Так хлеба, значит, у вас нет? Жаль! Государству хлеб сейчас вот как нужен. А теперь будьте добреньки, отодвиньте этот шкаф.
Березин не трогался с места.
Коплдунер и Хома нажали плечами на широкую стенку шкафа и сдвинули его в сторону.
- Зачем шкаф ломаете? - раскричался вдруг Симха. - Что вам нужно? Откройте его, он не заперт, откройте и смотрите, сколько влезет…
Доски, настланные под шкафом, затрещали. Коплдунер отшвырнул их в сторону Под досками лежала в несколько слоев мешковина, а под ней темнела рыхлая земля…
- Коплдунер, принеси лопату, - негромко сказала Элька, бросая взгляд на хозяина.
Он был желт, как тыква, рыжеватая борода его потемнела от пота.
- Лопату принеси, - повторила она. - И давай сюда еще несколько человек.
Глубокая яма под шкафом была полна пшеницы. Из ямы разило плесенью, - видимо, засыпали ее давно…
Была глубокая ночь, когда хуторяне вышли на улицу. Симха Березин выбежал вслед и, остановившись у канавы, хрипло закричал:
- Меня обобрали, а к нему почему не пошли? Лиса проклятая, он еще с ними шляется… У него почему не берете? - В ярости тряс он кулаком, издали показывая на Юдла Пискуна, который шел в толпе колхозников. - У него посмотрите, пошарьте под скирдами! Вор, злодей, он меня еще пришел грабить… Спекулянт, живодер!..
Юдл, сбычившись, шагал в толпе, боясь повернуть голову.
- Чтоб у тебя язык отсох, красномордая сволочь! - шипел он, дергая зубами колючий ус. - Онемеет он когда-нибудь или нет?…
Не поворачивая головы, он искал глазами Эльку. Внезапно у него похолодели ноги. Элька стояла в нескольких шагах от него и, показывая рукой в сторону канавы, говорила что-то Хоме Траскуну.
"Слышала… Чтоб ей сквозь землю провалиться вместе с этим горлодером! Что теперь делать? Что делать?"
Юдл затравленно оглядывался. Симха Березин все еще выкрикивал что-то, но слова его тонули в ночной тьме и шуме. Мимо сада, скрипя осями, медленно двигались тяжело груженные подводы. Через хутор шел обоз с хлебом.
- Э-эй! Видкиля? - крикнул Хома Траскун.
- Из Ковалевска…
Головная подвода с трепыхавшимся по ветру полотнищем остановилась. За ней другие.
На первой телеге кто-то выбросил ноги за грядку, оглядывался.
- Що це у вас? Подошла Элька.
- Да вот раскулачиваем… Макар! Ты? - обрадовалась она, узнав возницу. - Как живешь? Как вы там после пожара, а?
- Помаленьку. Сама видишь, хлеб сдаем. Работаем, как сто чертей. Пожар наделал нам шкоды. Но ничего, ковалевские народ крепкий. Если что, можем и вас взять на буксир.
- Подожди с буксиром. Ты мне другое скажи: было следствие?
- Да, приезжали из района… - Возница наклонился к Эльке и понизил голос: - Патлаха знаешь?
- Какого Патлаха?
- Пьянчуга один, с Черного хутора. Есть слух - не без него это. Сболтнул он что-то такое…
- Ну?
- Спьяну, известно. Пробовали допытаться - он глаза таращит, будто не понимает, что говорят. Может, и зря…
- По-моему, Макар, надо сказать следователю.
- Я и сам уже думал. Скажу. Нехай поинтересуется. Ну, а ты тут как? Молодцом, а? Наши по тебе соскучились, Алка. Или уже забыла о нас?
- Сами отпустили, надоела, значит, - засмеялась Элька.
- Попробуй не отпусти, когда Микола просит… А сейчас пора бы и до дому, дивчина.
- Ой, Макарушка, тут еще дела и дела…
Они еще потолковали, потом Макар тронул лошадей, и обоз, покряхтывая, пополз дальше.
Оттого ли, что Макар так тепло поговорил с нею, или от вида и скрипа этих подвод, кряхтевших под мешками зерна, Эльке стало и радостно и как-то чуть грустно. Она постояла, провожая глазами тающие во тьме очертания подвод, и слегка вздохнула.
"Они уже везут… А мы еще где… Завтра же надо будет так наладить работу, чтобы не остаться в хвосте. Теперь нас много… Теперь мы горы переворотим!"
Улица уже опустела, хуторяне разбрелись по домам.
"А что, если бы сейчас зайти к Шефтлу Кобыльцу? - вдруг мелькнула шальная мысль. - Не дождаться ему! Уперся, как пень…"
Элька по-мальчишески повернулась на пятке и побежала в траскуновский двор. Забравшись в постель, она мгновенно уснула.
Где-то заорал первый петух.
29
На окраине хутора, в бывшем оксмановском дворе, уже несколько дней гудел трактор и на длинном черном приводе двигал молотилку.
Во дворе было шумно и пыльно. Кони, все в мякинной трухе, оттаскивали перехваченные проволокой кучи соломы далеко за клуню. То и дело подъезжали полные колосьев арбы, и возница нетерпеливым свистом давал знать, что уже ждет своей очереди у пыльной, стрекочущей молотилки.
Тихо и пусто было во всех закоулках хутора. Кто работал в степи, на уборке или на пару, кто на колхозном току.
Шефтл Кобылец возвращался с поля. Покачиваясь на высокой арбе, он засмотрелся на опустевший хутор. Словно и не его это хутор - таким он ему казался сейчас тоскливым и неуютным.
То ли дело прошлым летом! Хорошо было в хуторе, весело. К каждому двору пролегала наезженная, мягкая от пыли дорога, и по каждой дороге, покачиваясь и роняя колосья, ползла полная, с верхом, арба. На каждом дворе шла молотьба, вокруг молотильного катка трусили лошади и суетились люди. А сейчас во дворах не слышно ни стука, ни скрипа, ни веселой ругани. На глазах зарастают колеи на дорожках, ведущих к усадьбам хуторян, и все шире раздается дорога к колхозному току.
Там-то людно день и ночь, тарахтит молотилка, гам, свист, пыль столбом. Там он и Эльку часто видит. Снует среди людей, смеется, о нем, видно, и не думает… Как же хорошо было прошлым летом, когда он ее не знал! А сейчас она растревожила ему сердце, всю жизнь нарушила, будь оно неладно…
Словно нехотя повернулся он лицом к колхозному току и долго смотрел. Он увидел, как Элька взобралась на молотилку, и резко щелкнул в воздухе кнутом, торопя лошадей.
Кто-то показал вслед рукой, проворчал:
- Заядлый…
- Ничего, еще одумается.
Шефтл уже проезжал мимо бывшего березинского двора. Глядя на исшмыганную траву около добротно крытой хаты, он подумал:
"Жил человек, не знал горя, а теперь они клуб тут устроили…"
Осторожно обогнув канаву, он въехал в свой двор.
Шефтл сбросил слежавшиеся колосья на плотно убитую землю тока и перепряг лошадей в каток. Бредя за булаными по кругу, он вскоре поймал себя на том, что и тут каждую минуту поворачивается в сторону колхозного двора, точно надеясь кого-то высмотреть.
- Но, айда! - свирепо заорал он на лошадей и свистнул кнутом. - Куды, дармоеды?… И чего я сохну по ней? Ни худобы у нее, ни земли… Но-о, курносые! - погонял он буланых и чувствовал, что, сколько бы ни бесился, все равно его тянет к ней, к Эльке…
Уже померк закат, осела пыль на дорогах, в закуте конюшни сонно мычала корова, а Шефтл все молотил. Буланые устали. Изредка то одна, то другая слегка выгибала шею и косилась на хозяина черным выпуклым глазом, точно спрашивала: "Ты что же это, брат, заморить нас взялся?" Наконец Шефтл опомнился. Он выпряг кобыл из катка, отвел в конюшню, вытер их взмокшие бока, кинул в ясли свежего сена. Потом вернулся на ток и Чисто прибрал его, подметая к вороху каждое зернышко. Был поздний час, не меньше одиннадцати. Шефтл еле Разогнул спину. За весь долгий летний день ему только и довелось отдохнуть, когда трясся на арбе с поля. Волоча тяжелые ноги, поплелся он к своей высокой телеге, залез в нее, зарылся лицом в сено. Но заснуть не мог. В голове глухо стучала кровь, метались обрывки тревожных мыслей - об Эльке, о земле, о том, как теперь быть… Он долго ворочался с боку на бок, наконец вылез из телеги и, босой, с сеном в растрепанных волосах, вышел за калитку.
Хутор спал. Ни одно окошко не светилось, нигде не слышно было ни звука. Даже дворняжки молчали, устав от дневного зноя. С минуту Шефтл смотрел на черневшие во мраке горбы хат, потом круто повернулся и заросшей пасленом боковой стежкой стал спускаться к плотине. Он шел в Дикую балку.
Там, в Дикой балке, были у него две десятинки славного чернозема, который он пустил под пар. Они достались ему от отца, а отцу от деда, николаевского солдата, и Шефтл особенно любил этот свой надел. Но возделать его как следует он в нынешнем году не успел. Один только раз и прошел по нему с плугом недели четыре назад. Что поделаешь, когда тут тебе надо молотить пшеницу, а там уже ячмень осыпается в степи, тут огород надо полоть, а тут пахать… Хоть надвое разорвись, и то не поможет.
Поднялся ветер, нанес тучи. Они смутно выделялись в темном ночном небе. В разрывах между тучами выглядывал молодой, чистый месяц, серебрил стерню на опустевших полях. Там и сям качались на ветру растрепанные тени подсолнечников.
Шефтл долго шел, пока добрался до своего клина. Он узнал его сразу, хотя было темно. Он узнал бы его и с завязанными глазами - по запаху, по рыхлости узнал бы он его… Как макуха она жирна, его земля…
Шефтл стоял не шевелясь, сливая свое дыхание с дыханием земли, и сердце у него билось, как бесперый птенец, внезапно запертый в клетку.
Неужто она права, Элька? Неужто будет так, как она говорила, и он, Шефтл, сам отдаст хутору свою собственную землю?
Его земля, его надел! Тысячу раз исходил он эту землю вдоль и поперек. Она для Шефтла как самый близкий, родной человек, без которого, кажется, и дня не проживешь. А сейчас Шефтл чувствует, что вот-вот потеряет ее, и хочется, как человека, обхватить ее руками, прильнуть и не отпускать…
В степи выл ветер, в лицо летела сухая трава, но Шефтл этого не замечал. Тяжелым, мерным шагом обходил он свой клин, словно хотел увериться, что все цело, что никто ничего не нарушил, не захватил колесом трактора его межу. Потом он вышел на середину участка и остановился в задумчивости. Облака неслись чуть не над самой головой, тьма все сгущалась. Но и сквозь кромешную тьму он ее видел, слышал ее, свою землю. Вот она лежит под его ногами, стелется вокруг. Это он ее выходил, как добрую скотинку, угождал ей, чем только мог. Пахал, бороновал, снова пахал, отдавал ей весь навоз из-под лошадей и коровы, даже на кирпич, на топливо себе не оставил, а уж золу из печки берег пуще золота, каждую щепоть собирал в мешок и, взвалив его на спину, тоже тащил сюда, земле. Ничего ему для нее не трудно, ничего не жалко, лишь бы она была довольна, лишь бы не иссыхало ее плодоносное чрево…
Шефтл опускается на колени и разрыхляет пальцами пашню, чтобы посмотреть, достаточно ли в ней влаги. Он глубоко погружает в нее руки, потом берет горсть земли, давит и мнет ее, растирает кончиками пальцев, пробует языком, нюхает, и ноздри его жадно вздрагивают.