Его труд в этой пашне, и она его кормилица. Она принадлежит ему, он над ней хозяин, он и больше никто. На этой земле будет расти лишь то, что ему, Шефтлу, по душе. Захочет - и посеет здесь озимую пшеницу, и лучшей пшеницы не будет во всем хуторе. А захочет - здесь раскинется баштан, и земля родит ему горы гладких, глянцевитых, прохладных арбузов, ароматных желтоватых дынь, зеленых пупырчатых огурцов. Можно пустить весь клин под овес и ячмень, можно под кукурузу или подсолнухи. А по краям посадить всякую огородину - баклажаны, бурак и фасоль, укроп для засолки огурцов, кабачки, морковь, капусту… Можно бы и колодец выкопать, а пожалуй, и поставить сторожку и жить все лето в степи… Эх, ее бы сюда, Эльку! С ней вдвоем чего бы только они тут не посеяли, не посадили. А она не хочет. С ними ей лучше… Нет! Его это пашня, и он ее никому не отдаст. Она - его доля, его царство, его место в этом мире. И все, что тут растет, все, что бегает и ползает по ней, что скрыто в ее недрах, - все это принадлежит ему. Подземные воды, которые питают ее изнутри, и птица, которая щебечет в траве, и суслик, притаившийся в своей норке. И ветерок, несущий над ней облака, и сами облака, и светлая звезда - вот она мерцает как раз над его головой и смотрит сюда сквозь тучи…
И как она этого не понимает, Элька!..
Шефтл ложится на землю ничком, прижимается к ней, припадает грудью, словно отдавая ей боль растревоженного сердца. Ему кажется, что пашня колышется под ним, набухает, всходит, как опара, густо и влажно дышит ему в лицо.
- Родимая моя… - шепчет он, раскидывая руки.
Он вспоминает, как в детстве бегал по стерне за отцовской арбой, и сейчас ему кажется, что на земле до сих пор сохранились колеи, проложенные той арбой. Сколько раз перепахивал он эти две десятины, а следы колес остались, вросли в его сердце…
Заморосил мелкий дождь. "Пора домой, уже поздно, а с утра надо снова впрягаться", - думал Шефтл и не уходил. Он сидел среди поля, опершись на колени, и слушал, как шуршит трава. А небо сеяло влажную пыль на его склоненную голову и на раскинувшуюся кругом степь.
Он поднялся только тогда, когда начало светать. Дождик уже перестал. Отсыревшая рубаха липла к телу. Шефтл окинул взглядом свое поле и лишь тут заметил, что оно сильно заросло сорняками. Это особенно бросалось в глаза потому, что окрестные поля, принадлежавшие молодому бурьяновскому коллективу, были уже перепаханы и ровно чернели под туманным утренним небом.
- Ах, дождем бы их размыло! - выругался Шефтл. - Уже успели пар поднять…
С тяжелым сердцем он побрел к дороге, злобно приминая ногами густые, крепкие сорняки. Но как только он проходил, лебеда и репей победоносно выпрямлялись и, шурша, обступали со всех сторон. Они царапали ему ноги, цеплялись за штаны, за подол рубахи…
Шефтл страдал так, точно репей не в ноги ему впивался, а в самое сердце. Он не мог себе простить, что не перепахал пар, он знал, что виноват перед своей землей.
- А что я мог сделать, что? - ворчал он, - Разве поспеешь всюду, когда у тебя одна пара рук?… - И снова с горечью вспоминал об Эльке.
30
Два дня перевешивали зерно в общественном амбаре. Хома проворно насыпал зерно в мешки, швырком ставил их один за другим на весы и затем передавал мешки Коплдунеру. Чем меньше оставалось зерна в закромах, тем больше волновался Хома.
- Ничего, брат Хонця, не робей, зерна хватит, должно хватить! - бодро кричал он, подтаскивая мешки к весам. - Мы им заткнем глотки, брехунам проклятым!
Весы не дотянули сорока пудов.
Хонцю как обухом по голове хватило. Подкосились ноги, он тяжело опустился на первый попавшийся мешок.
Элька молча ходила взад и вперед по амбару.
"Может, ошибка? Да нет… Может…" Но она не знала, что придумать. Хонцю ее молчание окончательно вывело из себя. Не говоря ни слова, он бросил ей под ноги ключи и выбежал вон.
Элька подошла к весам, где стояли, смущенно переглядываясь, Хома и Коплдунер.
- Давайте пока не болтать об этом, друзья… Тут еще надо разобраться, - взволнованно сказала им Элька.
Оба дружно кивнули.
Но к концу дня весь хутор знал, что в амбаре недостает сорока пудов хлеба. Сам Хонця первый рассказал об этом.
Около дворов, у колодца и у загона стали собираться хуторяне. Слышались возбужденные голоса баб, мужики угрюмо ворчали. Элька поняла, что надо сегодня же созвать собрание и представить отчет ревизионной комиссии.
После отчета Хонце предложили выступить. Хонця отказался. Что он мог сказать? Что не брал? Кто ему поверит?
Собрание постановило снять Хонцю с предколхоза и взыскать с него в рассрочку недостающие сорок пудов.
Временным председателем избрали Эльку.
Когда голосовали оба решения, Элька несколько раз украдкой поглядывала на Хонцю. Он сидел с опушенной головой, непрерывно курил, веко вытекшего глаза сильно дергалось. Эльке стало мучительно жаль его и как-то неловко за себя, точно она была перед ним виновата. До этой минуты она деловито вела собрание, давала слово, сама что-то говорила, но сейчас, глядя на Хонцю, почувствовала, что больше не может вытерпеть.
Она без всякой надобности поправила волосы и обвела собрание нерешительным взглядом.
Колхозники, видимо, заметили ее замешательство. Стало тихо. Слышно было, как похрипывают ходики, висевшие за ее спиной.
- Вот что, товарищи, - начала Элька, покусывая нижнюю губу. - Только что мы с вами голосовали. Сняли Хонцю… Ну что ж… Ничего не поделаешь. Не хватает хлеба… Я, товарищи, тоже поднимала руку. - Элька с трудом перевела дыхание, словно ей не хватало воздуха. - Но я не верю! - вдруг выкрикнула она. - Что хотите говорите, но я не верю! Не такой Хонця человек. Вы все хорошо его знаете. Знаете, как он живет. Беднее всех на хуторе… И чтоб он… Он кровь за нас проливал! За нас всех! А мы… а мы…
Элька на минуту остановилась. "И зачем я это говорю? - мелькнуло у нее в голове. - Ведь уже проголосовали…" Но колхозники слушали с молчаливым вниманием. Хома, сидевший напротив, смотрел на нее блестящими глазами и одобрительно кивал головой.
- Я это к тому говорю, товарищи: не мог же хлеб пропасть сам по себе. Раз Хонця его не брал, - а я голову даю на отрез, что это так, - значит, кто его взял? Наверно, тот, кто писал. И мы выясним, кто это, мы докопаемся. Мы раскроем эту провокацию… Тут чья-то рука… Может быть, та самая рука, которая и скирду в Ковалевске подожгла. Скирда тоже не сама собой загорелась… И надо смотреть в оба, как бы не случилось еще чего. Кулаков мы выслали, но кто-то остался… Я вот узнала, что Патлах… - Элька запнулась. - Словом, как только выяснится, я вам все расскажу, - торопливо закончила она, чувствуя, что сказала лишнее.
Ведь толком еще ничего не установлено… А если правда, что этот тип поджег? Ему еще передадут и… Нет, на этом собрание заканчивать нельзя…
- Еще одну минуту, товарищи! - Элька подняла руку. - После собрания я еду в Ковалевск. Есть такая мысль: давайте вызовем на соревнование Ковалевск. Они предлагают взять нас на буксир, а мы…
Юдл, сидевший в задних рядах, больше уже ничего не слышал. Его била дрожь, в ушах шумело. "Патлах… Патлах, сказала она… Проговорился, проклятый…"
- У них был пожар, а они еще и помощь предлагают, - донесся до Юдла голос Эльки.
"О, чтоб ты сгорела! Где она могла его видеть? Что он успел ей выболтать?" Съежившись за чьей-то спиной,
Юдл сверлил глазами Эльку, и ему показалось, что она тоже посмотрела на него.
- Но, товарищи, соревноваться с Ковалевском - это не борщ хлебать…
"Заговаривает зубы… Что делать? От Патлаха избавиться нетрудно. Утонет, сломает себе шею в канаве - тоже никто не заплачет… Но она…"
- Надо взяться так, чтоб колеса трещали! И тогда увидите, какой станет Бурьяновка через два-три года…
"Ты у меня уже ничего не увидишь…" - почти вслух проговорил Юдл и, вздрогнув, оглянулся. От страха, что его могли услышать, он вспотел, как мышь. Но никто не обращал на него внимания.
После собрания Элька задержала членов правления. На час ночи было назначено бюро партийной ячейки в Ковалевске, и она хотела кое о чем посоветоваться. Юдл Пискун прислонился к окну, сделав вид, будто что-то рассматривает.
Элька его заметила и сухо попросила удалиться.
- Собрание уже кончилось, - громко сказала она. - У вас, я думаю, есть свои дела…
Юдл, осклабившись, вышел из комнаты. Постоял во дворе, потом бросился назад и припал ухом к двери.
Сперва он услышал высокий голос Эльки, которая несколько раз назвала Хонцю, потом загудели мужские басы. Разговор пошел о соревновании. Говорили о молотилке, называли какие-то цифры. Кто-то, кажется Коплдунер, вызвался проводить Эльку.
- Что ты вдруг забеспокоился? Сама дойду, - раздался голос Эльки у самой двери.
Юдл кошкой метнулся во двор.
"Ты у меня дальше балки не уйдешь". И он крепко прикусил свой тонкий ус.
Через минуту Элька вышла из правления.
На небе собирались тучи. Из-за бугра налетал прохладный ветерок, свежо, чуть горько пахло полынью. Элька поднималась по травянистой тропинке. Проходя мимо двора Шефтла Кобыльца, она замедлила шаг. Ей Показалось, что за невысокой изгородью прошел Шефтл, один-одинешенек, и ее вдруг потянуло туда. На сегодняшнем собрании она его не видела. Он, единственный из всех хуторян, не пришел. Надо же вразумить его, поговорить так, чтобы он наконец понял…
Шефтла во дворе не было. На завалинке покряхтывала старуха, ей ломило спину. К дождю…
- Добрый вечер! - негромко сказала Элька. - Что это вы тут одна, в темноте? Шефтла нет?
- Еще с вечера уехал… На Нечаевский хутор понесло его. Хотел на день-другой человека нанять. Дождь собирается, ворох стоит открытый, а он мечется, прости господи, как ошалелый.
Элька присела. Ничего, она немного подождет. Может, вернется Шефтл, а тем временем она накроет ворох.
Девушка поднялась, взяла вилы и проворно стала накидывать солому на кучу непровеянной пшеницы. Вилы быстро ходили в ее сильных, умелых руках.
- Не надо! Зачем вам беспокоиться! - благодарно вздыхала старуха. - Спасибо вам… Мне уж не под силу… Эх-хе-хе, старость не радость…
Вокруг было так сумрачно и глухо, таким заброшенным выглядел этот двор и эта одинокая, охающая старуха… Эльку охватило странное чувство. На минуту ей представилось, что именно так должен выглядеть двор последнего во всей стране единоличника.
Элька кончила накрывать ворох. Быстро стряхнула приставшие к платью соломинки и подошла к старухе.
- Скажите своему сыну, что я заходила, - тихо сказала она, - что я хотела его видеть, ждала…
Элька сделала несколько шагов и остановилась.
- Вы ему передайте, что я еще зайду… завтра.
Она ушла.
Тьма все сгущалась. В стороне, во дворе Юдла Пискуна, мигнул и погас огонек.
Элька была уже за хутором. Впереди лежала ночная степь, на небе черными пластами громоздились тучи.
Навстречу порывами задувал резкий ветер, завивал платье вокруг ног. На ходу Элька потуже обвязала голову клетчатым платком, чтобы ветром не трепало волосы. Она пыталась собраться с мыслями. На бюро надо поставить вопрос о помощи, которую Ковалевск обещал бурьяновскому колхозу. Это раз. О соцсоревновании - это два… И надо поговорить о Хонце… Как тут быть? И, непрошеная, приплеталась мысль о старухе, которую она оставила одну, в темном дворе, и о нем, о Шефтле…
Там и сям в черной степи глаз смутно различал бугорки копенок.
Начал накрапывать дождь.
"Хотела бы я посмотреть, какой она станет через несколько лет, наша степь…" - подумала Элька.
Внезапно за ближней копенкой что-то зашуршало, и раздался короткий сухой треск. Элька сделала было шаг к копне, но упала. Черное небо прорезала молния, коротко пророкотал гром. Или это ей показалось?…
Элька попробовала подняться. Словно в тумане увидела она маленькую тень, скользнувшую по гребню балки. У нее звонко застучало в голове, острая боль пронзила то ли правую руку, то ли бок, и она вытянулась на земле. Ей послышалось громыханье колес на горе. Или это гром гремит и ветер свищет в ушах?…
Ветер свистел по степи и стегал землю крупным, холодным дождем.
Далеко окрест дышали желанной влагой массивы колхозных паров. А вниз по горе, погоняя буланых, несся Шефтл Кобылец. Он свистел лошадям: "Фью-у, айда!" - и на всю степь клял свою мужицкую долю.
Часть вторая
Перевод Р. Рубиной
1
Калмен Зогот, весь в пыли, с застрявшей в бороде соломенной трухой, торопливо шел с тока к своему заросшему травой двору. Уже подоспело время обеда, и у него сосало под ложечкой. Во дворе, около колодца, жена доила рябую корову. Не выпуская из рук влажного, теплого вымени, Геня-Рива живо обернулась к мужу и с волнением крикнула:
- Шлойме-Калмен! Шлойме-Калмен! Какое-то письмо пришло! На кухне лежит, на подоконнике. Под синей кастрюлей…
- Письмо? - недоверчиво переспросил Калмен. - Что за письмо такое?
С тех пор как в гражданскую войну убили Хаима, его сына-красноармейца, Калмен Зогот не получал писем. Ему никто не писал, и он никому не писал.
- От кого бы это, а? - недоумевал Калмен.
Он подтянул штаны и вытряхнул из своей густой черной бороды полову, словно дома его ожидал почтенный гость.
В тесной кухоньке пахло свежими огурцами. Калмен подошел к оконцу, осторожно приподнял синюю кастрюлю и увидел на подоконнике большой желтоватый конверт.
- В самом деле письмо! - удивленно пробормотал он, с опаской коснувшись конверта огрубелыми пальцами. - И кто бы это мог послать, а? Не случилась ли беда какая?…
Он несколько раз перечитал про себя адрес. А вдруг, даст бог, это ошибка и письмо вовсе не ему? Но на конверте крупными русскими буквами были выведены его имя и фамилия. Медленными шагами направился Калмен к двери и, сдунув пыль, уселся на пороге. Он посмотрел конверт на свет, осторожно вскрыл его, вытянул сложенный вчетверо лист пожелтевшей плотной бумаги, похожей на засаленную страницу старого молитвенника.
Калмен сгреб в кулак свою густую бороду, чтоб она ему не мешала, и, с трудом разбирая слова, начал медленно читать:
"Досточтимому, прославленному своими добродетелями, реб Шлойме-Калмену Зоготу. Пусть Вас не удивляет, что я к Вам обращаюсь с письмом. Надеюсь, Вы остались таким же добропорядочным человеком, как и прежде, хотя времена настали тяжелые и одному богу известно, как трудно нынче сохранить честность. Я долго думал, пока решился написать Вам и попросить о том, о чем прошу. Вам представляется возможность совершить богоугодное дело - оказать человеку услугу, равную спасению утопающего или призрению погорельца; только не проговоритесь перед кем-нибудь, упаси бог, ибо люди теперь хуже зверей в лесу. А Ваш труд даром не пропадет, Вы меня хорошо знаете. Мир еще не погиб, настанут более радостные времена, и мы тогда послужим друг другу. Уповаю на всевышнего и надеюсь, что совсем скоро мы возвратимся на наши насиженные места… Помяните мои слова: близок час, когда мы снова станем хозяевами нашего добра, добытого в поте лица, нашей земли, наших теплых гнезд, и тогда я Вас, конечно, не забуду. Надеюсь, что и Вы не забыли, как я, рискуя собственной жизнью и жизнью моих близких, укрыл Вас в своем доме, под своей крышей, от белых. Поэтому я не теряю надежды, что Вы войдете в мое положение и поможете в беде. Об одном только прошу, реб Шлойме-Калмен, чтобы никто, упаси бог, ни сейчас, ни позже не узнал о том, что я пишу…"
Калмену Зоготу все еще было невдомек, от кого письмо и чего, собственно, от него хотят. Наконец он догадался взглянуть на последнюю страницу. "Яков Оксман". "Вот как… - оторопел Калмен. - Яков Оксман… Так он, значит, жив… А то придумали, будто он где-то там, в холодных губерниях, умер прямо на станции. Чего только здесь не рассказывали о нем! Значит, жив…"
В своем длинном послании Оксман просил Калмена Зогота достать в его доме замурованную в печь синюю сахарницу. Калмену нужно только вынуть в горнице из печи два нижних кирпича в самом углу, около окна, выходящего во двор, в том месте, где стоит топчан, и выгрести немного песка, только осторожно, чтобы не разбить сахарницу. В этой сахарнице лежит все его, Оксмана, достояние, сколоченное тяжким трудом, - немного золота и серебра. Пусть Зогот часть возьмет себе - Оксман полагается на его совесть, - а остальное запрячет в буханку черного хлеба и с полустанка Просяное вышлет по указанному адресу, под Харьков, где Оксман служит сторожем на деревообделочной фабрике.
- Значит, жив… - все бормотал про себя Калмен Зогот. - И она, Нехама, с ним… А людям только бы языком трепать…
Калмен даже порадовался. Ведь он никому зла не желает.
"Под Харьковом, значит? Сторожем служит… Постой-ка, сколько же это времени прошло с тех пор, как его выслали? Год уже… Да, год…" - повторил он и начал перечитывать письмо.
Он читал долго, останавливаясь на каждой строчке. Только теперь он понял, чего от него хочет Оксман. "Золото… В печи замуровано…" Калмен испуганно оглянулся и быстрыми шагами, словно убегая от кого-то, прошел через смежную дверь в конюшню.
В просторной конюшне было прохладно и пусто. Между стойлами копошились в прошлогодней соломе несколько хохлаток.
Калмен нетерпеливо зашагал взад-вперед. "Ну и времечко! Всего год прошел, а кажется, что это было бог весть когда…" Перед его глазами ожила осенняя ночь, когда бурьяновцы, взволнованные, двинулись всем народом к Якову Оксману. И впереди шла та девушка, Элька Руднер…
Калмен, правда, не вошел тогда вместе со всеми в дом, остался во дворе. Как-никак они с Оксманом не один десяток лет молились в одной синагоге. И кто знал, что синагогальный староста способен на такое злодейство - гноить в яме хлеб, божий дар… Калмен так и сказал назавтра уполномоченной, когда она ему напомнила, что он заступался за Оксмана. А хорошая была девушка, уважала его, Калмена. Где она теперь? Такая славная, такая умница… Не то что новый председатель, Волкинд этот! Никогда и не посоветуется с народом, с настоящими землеробами. Этого плута Юдла сделал главным советчиком, а тот пшеницы от овса не может отличить! Вот возятся с молотьбой, а о ней впору бы уже и забыть. Спросил бы Волкинд его, Калмена, он бы нашел, что посоветовать. Но раз для председателя Калмен последняя травинка в степи, то остается только молчать. Пусть делает, что его душе угодно. Калмен не станет вмешиваться…
Во дворе залаяла собака. Калмен даже вздрогнул. Он стал торопливо перечитывать письмо. Почему это Оксман именно ему написал? Совсем чужой человек, ни сват, ни брат. Калмен Оксману зла не желает, пусть себе живет на здоровье. Но путаться в его дела он не будет. В конце концов дом Оксмана перешел к колхозу, пусть колхоз и разбирается. Да, надо отнести письмо в правление… Но все-таки… Ведь, как ни крути, Оксман спас ему жизнь. Даже удивительно, как это Калмену Удалось удрать из хаты, когда деникинцы ворвались? И не спрячь его тогда Оксман, староста, богатей, был бы Калмену конец. Отца красноармейца белые не пощадили бы.
Зогот быстро подошел к маленькому оконцу, встал на носки и засунул письмо в щель за косяком.
Так оно вернее будет. А там посмотрим. Может, и отошлет золото. Ведь это его добро, Оксмана. И Калмен прошел в хату. Следом за ним вошла Геня-Рива с полным ведром молока.