- Куды, стерва, куды прешь, провалиться тебе! Кожа да кости, а никак не околеет, душу выматывает…
Все эти дни у него было неспокойно на сердце. Он не находил себе ни места, ни дела, все наведывался в конюшню с надеждой, что кляча уже околела. Мало ли что может случиться, а она, падаль этакая, все жива да жива, прямо хоть плачь… Он ее придушил бы, но у прежней, у пегой, остался след, и он чуть не попался. Юдл закусил ус, пригнувшись, метнулся за гнедой и опять ударил ее колом по брюху, по самому чувствительному месту.
Кобыла судорожно затряслась, нелепо брыкнула задними ногами и упала на бок, вытянув худую шею.
- Сил моих нет… - тяжело сопел Юдл, подтягивая подштанники, сползавшие с худого, волосатого живота. - Вставай, ты! - Он ткнул носком в лошадиный бок. - Подымайся, падло!
Гнедая с жалобным стоном задрала голову. Прямо над ней свешивались со стропил свежие лошадиные кожи с отрезанными хвостами…
Хонця в последний раз посмотрел на степь и, сжимая в руке кнутовище, медленно повернул к хутору. Тракторы ушли в лощину, вся степь погрузилась во тьму. Сухо шуршали колосья, набегая на бурьяновские взгорки.
У ограды, со всех сторон окружавшей двор Юдла Пискуна, Хонця внезапно остановился. Оттуда доносился странный шум.
Хонця с минуту стоял, прислушиваясь, потом вошел во двор. Он обогнул низенькую мазанку, которая смотрела на улицу одним-единственным узеньким окошком, пряча остальные на задворках. Двор кругом зарос кустиками горькой полыни, цеплявшейся за Хонцины голые ноги.
Шум доносился из конюшни, пристроенной впритык к дому.
Хонця подошел к запертой двери и приложил ухо к щелке между досками.
В конюшне кто-то глухо храпел и бился.
Под самой стрехой было узкое оконце - глазок. Ухватившись за скобу, Хонця подтянулся и заглянул внутрь.
Посреди конюшни с здоровенным колом в руках метался Юдл. Он был похож на большого черного петуха. Вдруг, не выпуская из рук дубинки, он повернулся к наружной двери, точно почувствовал на себе чужой взгляд. В конюшне тотчас стало темно.
Хонця соскочил на землю и постучал. Никто не откликнулся. Через минуту из мазанки показался Юдл. Став на высокий порог, он оперся затылком о притолоку.
- Ты что, заблудился или ко мне таки завернул? - спросил Юдл, беспокойно косясь на Хонцю.
- Что это у тебя там? - Хонця показал кнутовищем на конюшню.
- А, гори она огнем! - неожиданно раскричался Юдл. - Целую ночь стучит и стучит. Я вхожу, а кобыла лежит вся мокрая. Ласка ее донимает. Повадилась ласка в сарай! Замучила кобылу… Я уж тут ее гонял, гонял…
Напав на эту выдумку, Юдл приободрился, подошел к Хонце и взялся за кнутовище.
- Ну? Холодновато, а, Хонця? - спросил он вкрадчиво, поежившись. - Заходи, согреешься, пропустим по капельке, а? - Он доверительно подался к Хонце. - Нет? Вашему брату нельзя? Ну, на нет и суда нет. Ты мне только скажи: будет коллектив или нет? Смотри же, меня в первую голову… Что это я хотел сказать… Оксман захапал сад, а мы молчим? Возьмись за это, Хонця, возьмись как следует. - И он подмигнул левым глазом.
Ничего не ответив, Хонця выдернул из его рук кнутовище и ушел.
"Не нравится мне этот тип. Всегда у него все на запоре, окна занавешены, - размышлял он, идя по улице. - Хитрая душонка! Что-то больно часто меняет он лошадей. Думает, это прежнее время, когда он мухлевал на конских ярмарках. Врешь! Может, кто и не знает, но я - то помню… Мне ты зубы не заговаривай… Посадили тебя на землю - работай, сукин сын! Работай, как все, и не валяй дурака… Ласка к нему повадилась… Надо все-таки наведаться сюда ночью, так это, без стука в дверь, да посмотреть, что там за ласка у него в конюшне…"
Когда Хонця ушел, Юдл еще потоптался по двору, потом выглянул в огород. Со стороны Ковалевска слышался далекий гул.
Юдл вернулся во двор.
"Чего он приплелся? Ночью и то лезут…"
Юдла внезапно охватил панический страх. Зачем он его отпустил, Хонцю? Нельзя было отпускать, надо было затащить в дом… Куда он сейчас пошел? Куда?…
Кругом стояла глубокая тьма, какая бывает перед рассветом. На низком, тусклом небе одна за другой меркли звезды, закрывались, как чашечки цветов перед дождем…
5
Элька поднялась рано, только выгнали стадо на пастбище. Жена Хомы Траскуна Катерина была сильно не в духе, проходила мимо, не поднимая глаз, молчала. Нарочито мешкая, развела она огонь, замешала болтушку, ни разу не оглянувшись на Эльку, будто той и не было здесь. Элька, словно не замечая, помогла прибрать во дворе, подмела перед порогом, у завалинки. Ночь она провела неспокойно. Ей все представлялась запруда и тот черноглазый парень, который поил у ставка лошадей, а потом повстречался ей у красного уголка.
"Что он тогда сказал?" - пыталась она вспомнить и не могла.
Катерина подошла к ней и молча поставила на завалинку глиняную чашку с болтушкой. Элька вымыла у колодца руки, наспех поела и, забежав на минуту к Хонце, отправилась в Санжаровку, в сельсовет. На хуторе перекликались поздние петухи. Свежий ветер шаловливо ерошил волосы, ласкал щеки, шею, бодрил кровь. Широким, гибким шагом Элька поднималась вверх по холмистой дороге.
По склону холма протянулись ряды молодой кукурузы. Узенькие кукурузные полосы и затравеневшие межи кругом исчертили степь. На ходу Элька сорвала длинную метелку кукурузы и отмахивалась ею от степных оводов, садившихся на загорелые плечи. Внизу, у подножия холма, сидел на корточках хуторянин и старательно выдергивал сорняки, глушившие молодые побеги.
"Ковыряется в земле руками, - подумала Элька, - ногтями роет ее. Кажется, это Шия Кукуй?"
Она откинула назад светлые волосы и легко сбежала по откосу.
- С добрым утром! - громко поздоровалась она. - Работаем?
Кукуй, худой пожилой мужик, посмотрел снизу вверх на Эльку и, кряхтя, распрямил спину.
- Э-эх! Работаем-то работаем, а что толку? Кусок хлеба да фунт лиха, а по правде - одно только лихо и есть. Вот так, как видите, от зари до зари…
Он поднялся с корточек, и стало видно его изможденное лицо, обросшее рыжей клочковатой бородой, с впалыми щеками, будто этот человек никогда в жизни не наедался досыта.
- И сколько же вы успеваете за день? - спросила Элька.
- Кто его знает… День на день не приходится. - Шия поскреб затылок черными от земли пальцами и окинул взглядом узкую полоску кукурузы. - Рядов девять можно выполоть, только бы сил в руках хватило.
- То-то, в руках… А машины на что?
- А-а! Что машины! - лениво ответил Шия. - Нам наших рук не жалко. И опять-таки где ее взять, эту машину?
- Где взять? - быстро переспросила Элька. - А Ковалевск? А Веселый Кут? До каких же пор вы так и будете копаться - каждый сам по себе? Ведь одной машиной можно всю эту кукурузу, и вашу и всю, за два дня…
- Так разве я один? - словно оправдывался тот. - Весь хутор так…
Он вытащил из-за пояса тощий мешочек с махоркой и закурил.
Элька подошла ближе.
- Сегодня у нас собрание насчет коллектива, - сказала она. - И о машинах разговор будет… Приходите!
- Придем, послушаем. Мы уж тут с Микитой толковали. - Он снова присел на корточки и ухватился за бодяк, бормоча: - Пока что надо работать. Попотели на чужого дядю, чтоб ему…
По всему склону холма растет бурьяновская кукуруза. Одна полоса отделена от другой затравеневшей межой. Ранней весной, как только отсеялись, Шия Кукуй поставил у своей полосы суковатый колышек, чтобы не спутать с соседней.
Несколько недель спустя Шия Кукуй с больной женой и тремя дочерьми - все, как одна, огненно-рыжие, щеки в крупных веснушках - вышли с зарею в поле полоть кукурузу. Отыскали свою полосу, отмеченную колышком, и вся семья рассыпалась между рядами.
Кукуруза густо заросла крапивой, лебедой и черным пасленом.
Кончили полоть только поздно вечером, еле управились.
- Ну, теперь можно ждать доброго урожая, - говорил Шия Кукуй жене и дочерям, улыбаясь запекшимися губами.
И вот два дня назад Шия с женой наведались в степь посмотреть на свою кукурузу.
- Что это?! - закричал он вдруг не своим голосом. - Вся кукуруза пошла в ствол! Бодяками заглушило!
- Ой, господи боже ты мой! - причитала жена, разгребая трясущимися руками сорняки. - Все как есть заглушило, пшонки совсем никудышные, горе ты мое…
Шия Кукуй, растерянный, подавленный, продирался сквозь заросли чертополоха и не мог понять, откуда его столько взялось.
- Мы пололи не нашу кукурузу! - воскликнула жена, оглядевшись. - Не на этом месте мы пололи, горе ты мое, на чужой полосе работали!
Шия Кукуй растерянно топтался на меже.
- Тише, не галди! Вот же наш колышек, не видишь, что ли? Наша это. Мало ли что заросло, на то она и трава, чтоб расти!
- Мозги у тебя заросли! Ты погляди вон на те початки, - показала жена на соседние полосы. - Там где-то мы работали, на чужих, подавиться бы им этой кукурузой.
Скоро Шия Кукуй и сам убедился, что кто-то снял колышек с его межи и поставил на свою, а потом, когда они очистили поле, переставил обратно на его, Кукуеву, межу.
Под вечер, валясь с ног от усталости, хотя выполоть удалось лишь небольшую часть сорняков, Шия Кукуй поплелся домой. По пути он увидел Шефтла Кобыльца, который копался на своем участке по другую сторону дороги.
Шия подошел к нему.
- Дай закурить, - попросил он. - Уморился. Дергаешь, дергаешь, трудишь руки, черт бы побрал такую работу… Может, и правду она говорит, чтоб машинами… Да… Дай, говорю, на цигарку, ну!..
- Какие машины? Кто говорит? - спросил Шефтл, не поднимая головы.
- Погоди, дай сперва закурить. - Шия нетерпеливо перебирал пальцами, точно уже свертывал цигарку.
Шефтл хотел было сделать вид, что не слышит, но, поняв, что тот не отстанет, сунул руку в карман штанов. Пальцы его ощупали тугой мешочек с махоркой.
- Нету… ей-богу, нету. Позабыл взять. А ты раскроши калачиков - ей-богу, не хуже махорки… Так что ты там говорил насчет машин, а?
- Брешешь, - сказал Шия Кукуй, похлопав его по оттопыренному карману. - Брешешь. Дай, не томи, сердце заходится, ну…
Шефтл отвел его руку и недовольно сплюнул сквозь зубы.
- Да нету же, чудила! Неужели бы я тебе щепоточку махорки пожалел? Давай нарвем калачиков, меня тоже потянуло.
Хоть Шия Кукуй был старше лет на восемнадцать - двадцать, Шефтл говорил ему "ты", как почти всем односельчанам.
Оба сорвали на обочине дороги по горстке сухих листочков, растерли между пальцами и свернули по толстой цигарке.
- Глотку дерет, - сказал Шия, закашлявшись.
- Ничего, оно здоровее… Ну, давай досказывай, что ты там хотел.
- Да так… Это она тут… Ну, та, что из Ковалевска… И собою ничего, бойкая девка, худого не скажешь. Проходила тут спозаранок, на Санжаровку, видно. Она и говорила, чтоб машинами, дескать…
Он вздохнул, закашлялся еще сильнее и пошел своей дорогой.
- Ты ее видел? В Санжаровку шла, говоришь? - кричал Шефтл вслед.
Шия не отзывался.
С минуту Шефтл смотрел ему в спину, потом повернул на свою полосу.
"Время терпит, - подумал он. - Можно еще пополоть, успеется".
Он так бодро взялся за работу, точно только-только вышел в поле. Между тем солнце уже почти село. Над тускнеющей степью трещали кузнечики.
Элька поднималась в гору. На участке Шии Кукуя уже никого не было. Дорога перед ней была пуста, - видимо, хуторяне кончили работу. Элька ускорила шаг.
Внезапно мимо нее со свистом пролетел камень. Элька вздрогнула и остановилась. Из кукурузы выбежал запыхавшийся Шефтл, громко тюкая вслед улепетывавшему суслику.
У дороги суслик немного помедлил, вытянув мягкую шею и уставившись на Эльку живыми глазками, потом проворно юркнул в сторону.
- Куды, стервец? Чтоб тебя задавило.
Увидев девушку, Шефтл осекся. Он сразу узнал Эльку.
- Что случилось? - спросила Элька, глядя на него немного насмешливо и как будто обрадовавшись.
- Суслики… зараза на них… хлеб травят… - отвечал он, тяжело дыша.
- А я было подумала, что ты это в меня, - сказала девушка, чуть-чуть улыбаясь.
Шефтл смутился, отвел глаза в сторону.
- Суслики… - повторил он, разводя руками. - Расплодились - и делай что хочешь. Гоняю их, гоняю, а им хоть бы что!
- Ну конечно, - с мягким упреком заметила девушка, - кто же так травит сусликов? Ты их только вспугиваешь и перегоняешь со своего поля на чужое.
- Лучше, что ли, гнать их с чужого поля на свое? - неуклюже пошутил Шефтл. Оттого, что она обращалась к нему на "ты", он почувствовал себя немного увереннее.
- Да это ведь одно и то же. Если травить - так сразу, по всей степи, сообща.
- Ну, не знаю… С какой это радости стану я хлопотать о других? Обо мне ни у кого голова не болит… Вы не в хутор? - спросил он, совсем осмелев. - Я вас сейчас догоню, только сапку возьму.
Отойдя шагов на десять, Элька вынула маленький зеленый гребешок и поспешно причесала разлетевшиеся светлые волосы.
Шефтл скоро догнал ее и, с сапкой в руке, молча пошел рядом. Он и рад был бы завести разговор, но как-то ничего не приходило в голову.
Элька тоже некоторое время молчала, ждала, чтобы заговорил парень. Потом не вытерпела и начала первая:
- Так вот, надо взяться за это дело всем вместе.
- Э… вместе… - нехотя буркнул Шефтл.
- Как раз сегодня у нас собрание, мы организуем колхоз, получим машины - тебе такие и не снились…
- Кто их знает, эти ваши колхозы… Темное дело. - И Шефтл решительно взмахнул в воздухе сапкой, словно говоря: "Довольно об этом".
Но Элька только пуще разгорячилась.
- Вот-вот, оттого-то и расплодились у нас суслики! Ты их сам и расплодил. Они губят твой хлеб, и знаешь ли ты, что ты больше работаешь на них, чем на себя? Да, да, запомни мои слова! Я тебе плохого не желаю… ведь правда? Один ты от них не избавишься. Вывести их можно только всем хутором, так, чтобы были и машины и химия… Ты что на меня уставился? - спросила она задорно, откидывая со лба волосы. - Скажешь, не так?
Шефтл пожал плечами.
- Откуда мне знать!
- Так и только так. Один ты все равно не добьешься толку. Послушай… Выбрал бы ты время и съездил в Ковалевский колхоз, посмотрел бы…
Они уже перешли вершину бугра и спускались мягкой, пыльной дорогой по косогору. Элька все говорила, поминутно оглядываясь на Шефтла. Девушка сама не могла понять, почему она столько говорит, почему ей так хочется привлечь на свою сторону этого черноволосого, черноглазого парня, который смирно идет рядом, но, видно, не торопится соглашаться с нею. А Шефтл молча думал о своем и не смел поднять глаз на Эльку.
"Ах ты, подсолнух ты золотой…" Ему вспомнился ставок, их первая встреча у плотины, и он невольно заулыбался.
- Ты что смеешься? - спросила Элька, внимательно посмотрев на него умными, ясными глазами.
- Да ничего… Как бы нас стадо не нагнало, пойдем скорее, - уклонился Шефтл от ответа, и они торопливо зашагали вниз по косогору.
6
Красный уголок - небольшая комната с низким бревенчатым потолком - был переполнен хуторянами. Сидели на длинных дубовых скамьях, на подоконниках, дымили в распахнутые окна и вполголоса переговаривались друг с другом.
За сколоченным из досок голым столом сидела Элька и, разговаривая с Коплдунером, в то же время внимательно прислушивалась к людскому гомону.
"Пора, - решила она. - Языки развязались, можно ехать дальше".
Она поднялась. Гомон тотчас стал глуше.
- Ч-шш! Будет тебе! - буркнул Шия Кукуй, толкнув Микиту Друяна, который сидел рядом и показывал пальцем на Эльку.
Микита притих, смущенно поглаживая густые усы.
Элька с минуту постояла молча, ждала, пока не перестанет браниться с соседом "Баламут" - так прозвали в хуторе Риклиса, который всюду совал свой нос, - потом обратилась к Онуфрию Омельченко:
- Так сколько пудов снимаете вы с десятины?
Все посмотрели в угол, где сидел Онуфрий. Он всегда держался в стороне, был не из говорливых. Подняв на Эльку кроткие голубые глаза, он тихо ответил:
- Мабуть, пудов з двадцять…
- А вы? - спросила Элька Шию Кукуя. Тот почесал затылок и хрипло закашлялся.
- Примерно столько же, а может, и меньше будет. Все ждали, что вот-вот она спросит еще кого-нибудь, и каждый думал, что обратится именно к нему.
- Вот видите! - воскликнула Элька, резким движением откидывая докучливую прядь. - А знаете вы, сколько снимают в Ковалевске или в Санжаровке? Как раз сегодня я там была… - Она сделала паузу, потом добавила не то с удовольствием, не то с укоризной: - Девяносто пудов с десятины, девяносто пудов!
По комнате пронесся сдержанный шум, словно листья зашуршали под ветром.
- Девяносто пудов? Быть не может!
- Да нет, верно, я точно знаю…
- Ну, а хоть бы и так, - угрюмо проворчал Шефтл, стоявший у двери. - Хоть бы и девяносто, так не мои ведь. Лучше уж девятнадцать, да свои…
- Девяносто пудов…
- И чего нас равнять? - поднявшись со скамьи, сказал Шия Кукуй. - Мало ли что. Есть и такие, что похуже моего живут. У одного каша с маслом, а у другого кукиш с маком. Мало ли что…
- Я и не равняю, - быстро ответила Элька. - В чем вас равнять? У них хлеб, у вас лебеда, что правда, то правда. Но давайте подумаем вместе… Почему это им положено больше, чем вам? Почему ковалевские получают девяносто пудов с десятины, а Шия Кукуй или Онуфрий Омельченко - двадцать? Дожди прошли и тут и там. Земля та же самая. Тот же чернозем, ну и солнце как будто и у вас и у них одинаковое, и те же ветры дуют - ведь оттуда сюда рукой подать. Почему же все-таки им положено больше? Они будут сыты весь нынешний год, будут есть белый хлеб, школу выстроят для ребят, мельницу. Овец вон заводят, электричество собираются провести. А у вас? У вас хлеба не хватает до нового года, ячменные лепешки едите да мамалыгу. Так давайте подумаем, хуторяне! Может, все-таки и вам положено жить по-другому?
Хуторяне поднимались с лавок, теснились все ближе к Эльке, жарко дышали.
- Давайте возьмем Онуфрия Омельченко. Нынешний урожай, говорит он, даст ему по двадцать с десятины. Работал он на совесть, верно? Если не так, возьмем другого…
- Да нет, ни к чему!..
- Старательный мужик!
- Днюет и ночует в поле…
Онуфрий сидел с опущенной головой и медленно расчесывал пятерней густую седоватую бороду. Ему очень понравилось, что Элька начала разговор с него.
- Вот и скажите: может Онуфрий Омельченко сам-один добиться лучшей жизни? Я считаю - нет. Хотя бы потому, что нет у него ничего, хотя бы потому, что он в кабале у кулака, у того же Якова Оксмана. А Шия Кукуй? То же самое. Роется в земле голыми руками, а много ли наживешь такой работой? Верно, товарищ Кукуй?
- Что ж, это верно, работать нечем, - задумчиво ответил Шия. - Машин у меня нету, не то что у тех…