Сейчас, когда он шел за телегой меж двух рядов стройных, тоненьких саженцев, у него даже в глазах темнело от досады и боли.
- Придумали тоже! Кто это сажает у дороги? - ворчал он возмущенно, словно эти деревца только для того и посадили, чтобы ему досадить, сделать ему назло.
Он вскочил на телегу и погнал буланую, точно хотел поскорее удрать отсюда.
- Но! - хлестнул он кобылу. - Делать им нечего… Будут у них тут яблоки! Держи карман шире! - утешал он себя. - Мало ли проезжает дорогой! Дурни… Посадили невесть для кого. А если я захочу в одну ночь все стрясти? Разве можно уберечь? У каждого дерева сторожа поставят, что ли?
Все же, прежде чем Шефтл доехал до дубовой рощицы, у самого въезда в Ковалевский колхоз, он успел пересчитать все саженцы и прикинуть в уме, сколько их выпало б на его долю, если бы он вступил в этот колхоз. На минуту он увлекся подсчетом и радовался, как ребенок, точно в самом деле вдруг разбогател.
"Эх, кабы каждый мог свою долю посадить у себя во Дворе…" Задумавшись, проехал он густую рощицу и стал спускаться с горы. Внизу раскинулось большое зеленое село, в несколько улиц, за селом поблескивал ставок. Сквозь кусты в палисадниках, из-за красных заборов белели хаты с обведенными синим и зеленым углами. Село казалось от этого светлым и веселым.
Вдоль заборов, по обе стороны улицы, тянулись Узенькие тротуары, выложенные из желтоватого камня.
Шефтл смотрел на них, не понимая, что это такое, Уж не заблудился ли он? Он свернул на родную улицу.
Вдруг где-то совсем рядом громко заиграло радио. Буланая испуганно шарахнулась в сторону.
- Куды? - Шефтл еле сдержал кобылу. - Что тут делается? - недоуменно оглянулся он. Ковалевск это или не Ковалевск?
Звуки радио доносились из нового каменного двухэтажного здания, перед которым была разбита клумба с белыми и пунцовыми цветами.
Оставив в кузнице плуг и борону, - пока их приведут в порядок, пройдет добрых несколько часов, - Шефтл поехал разыскивать своего старого знакомого Олеся Никифоренко, жившего на окраине села.
"У него и кобылу накормлю. А сено еще пригодится", - подумал он.
Никифоренко не было дома, но дети, игравшие на улице, мигом объяснили Шефтлу, что дед Олесь на колхозном дворе, в конюшне, вон там, на холме, и они сейчас ему покажут, где это. Шефтл не успел оглянуться, как телега наполнилась детьми. Ему очень хотелось их прогнать, но как-то язык не повернулся.
- Туда! Вон туда! - кричали дети.
- Заворачивайте к ставку!
- Вон… Я его, кажется, вижу…
Пока подъехали к колхозному двору, Шефтл прямо вспотел. Наконец дети спрыгнули с телеги и разыскали деда Олеся, - он только что кончил убирать конюшню.
- А, Шефтл! - обрадовался Никифоренко, высокий худой старик. - Вот так гость! Давно мы с тобой не видались, годика три, пожалуй. Спрашивал о тебе, как же… Слышал… Иващенко Микола Степанович вспоминал тебя. Так ты все еще сам по себе? И кобыла, вижу, одна у тебя осталась. Это, брат, не годится, нет! - качал он головой, не то осуждая Шефтла за нежелание идти в колхоз, не то жалея, что лошадь у него одна.
Шефтл слез с телеги и, выждав, пока разойдутся дети, негромко спросил:
- Кобылу можно у вас поставить?
Он бросил быстрый взгляд по сторонам, не видит ли кто, и выпряг буланую. Дед Олесь осмотрел ее, здорова ли, взял под уздцы и повел в конюшню. Он все время лукаво поглядывал на Шефтла, который молча следовал за ним, - видимо, ему не терпелось узнать, какое впечатление производят на гостя сухие и чистые стойла, устланные соломой, хорошо налаженный сток.
- Ну, что ты скажешь? - не удержался старик. - Видел когда-либо такую конюшню? А, Шефтел?
Шефтл не отозвался, только с завистью поглядывал вокруг. Никифоренко завел буланую в отдельное стойло и насыпал ей в корыто овса. Ну что ж, это хорошо, пускай кобыла попасется, а трава, которую он успел накосить, останется впрок.
- А что ты скажешь про наших жеребят? - Проходя мимо, старик шлепнул длинноногого бурого жеребенка. - Ты когда-нибудь видел такую породу?
Шефтл что-то пробормотал, с трудом подавляя досаду. Но старик ничего не замечал. Он был в отличном расположении духа и радушно показывал гостю все новшества, введенные в Ковалевске за последние годы.
- Пойдем, пойдем! - не давал он Шефтлу задерживаться в конюшне. - Я тебе еще и не то покажу. Ты посмотри, какую мы баню поставили. Этим летом…
Шефтл молча спустился за ним к ставку, осмотрел новую баню.
- Баня… Не могу я в ставке помыться, что ли? Перевод денег! - проворчал он.
На этот раз Никифоренко заметил его недовольство, но не подал виду. Он потащил его еще к мельнице, которая работала на электричестве, потом к сыроварне, указывая рукой во все стороны, как будто все эти постройки были делом его рук и его собственностью.
Шефтл покорно шел за ним следом. Так он ничего и не похвалил и вообще не произнес за все время ни слова, как будто потерял дар речи.
Наконец Никифоренко завел Шефтла к себе в дом, и там, как положено добрым приятелям, они распили бутылочку.
- Жалко мне тебя, Шефтел, - говорил старик. - Не пойму, что у тебя на уме…
Уже смеркалось, когда Шефтл на сытой кобыле подъехал к кузнице. Получив свой плуг и борону, он уложил их на подводу и отправился в Бурьяновку. То ли от стаканчика водки, то ли от того, что он здесь видел, у него слегка кружилась голова.
Хмуро уставившись в темнеющую степь, он трясся в своей телеге на охапке свежей травы и как-то даже не рад был тому, что она у него осталась, эта трава. Кажется, в первый раз за всю жизнь ему было не по себе оттого, что он скосил чужой луг. Люди овса для его лошади не пожалели, а он позарился на эту траву. Яблони сажают на дороге и не боятся, что их обворуют. Все у них есть, а у него… Перед его глазами вставала просторная, светлая конюшня, мельница и эти диковинные желтые каменные дорожки у палисадников… Он и рад был бы забыть о них, но не мог.
Домой он вернулся поздно вечером. Сердце у пего защемило, когда он окинул взглядом свой двор. Еще несколько часов тому назад, когда он выезжал отсюда, ему казалось, что все-таки его хозяйство не из последних, все-таки есть чем похвалиться перед людьми, а теперь, после того как он побывал в Ковалевске, каким убогим представился ему свой двор!
Оставив кобылу в упряжке, он тяжелыми шагами пошел в хату. Дверь за ним отскочила с таким треском, что щеколда еще долго звенела.
- Кто там? - испугалась старуха. - А? Это ты?
- Вставай! - крикнул Шефтл с порога. - Распрягай кобылу! Довели вы меня тут…
Старуха заковыляла во двор. Шефтл пошел за матерью, отстранил ее и сам распряг лошадь. Плуг и борону он оставил в телеге. Опершись спиной о грядку, он долго стоял и смотрел в темноту, точно раздумывая, что ему делать; наконец вошел в хату и бросился в угол, на слежавшуюся солому.
- Зачем ты лег на полу? - проворчала старуха. - Ложись на кровать.
- Помолчи! - огрызнулся Шефтл.
- Чего кричишь? Совсем одичал. С жиру бесится…
- С жиру, как же! С голоду, смотри, как бы нам не взбеситься.
- Не греши! Слава богу, живем не хуже людей, еще и лучше…
- Лучше? - вспыхнул Шефтл. - Посмотрела бы, как живут в Ковалевске…
Впервые он по-новому подумал о себе, о своем дворе, о своей земле, о всей своей жизни. "Чем это мне лучше, если у меня коптит каганец, а там горит электричество? Чем это мне лучше, если я вынужден зариться на чужое? Почему Олесь работает на всех, - вспомнил он старого Никифоренко, - и у него все есть, а я тружусь всю жизнь только на себя и не нажил себе пары сапог?"
- Уже который год собираюсь поставить курятник и все не могу, - с горечью бросил он матери, - а они, смотри-ка, уже выстроили себе новые конюшни. Радио у них играет. Молотилки им дали, тракторы… А я не могу нажить себе даже веялки, пропади все пропадом!
- Как там, в Ковалевске, я не знаю, - проворчала старуха, - а у наших пока ничего хорошего не видела. Что колхозники получили? Можно сказать, ничего…
- Здесь дело в хозяине, - с сердцем возразил Шефтл, как будто он не с матерью препирался, а с самим собой. - Что в Бурьяновке, что в Ковалевске - земля одинаковая. Хозяина им тут не хватает, куда он годится, Волкинд! У меня, будь я председателем, были бы другие порядки, ни одно зернышко не пропало бы.
Шефтл лежал на соломе, а перед его глазами качались яблони на дороге. Он долго ворочался с боку на бок, наконец встал и вышел во двор. В темноте ощупал трещины на глиняной стене хаты, потом подошел к пустым ямам под окном, точно надеялся: а вдруг в них выросли яблони за это время… Ямы печально чернели.
Где-то далеко, в степи, крикнул коростель.
- Ах, провались ты все на свете!
Шефтл плюнул и вернулся в хату.
Часть третья
Перевод Р. Рубиной.
1
Снег валил с самого утра, и Гуляй-поле словно утопало в белой пелене.
На широкой площади, куда выходило кирпичное здание райкома, стояло много саней. Распряженные лошади время от времени ржали, взбрыкивая задними ногами. С саней свешивалась слежавшаяся солома.
Элька Руднер вприпрыжку спустилась со ступенек крыльца. Глазам было больно от ослепительно белого снега, и Элька слегка их щурила.
Девушка проворно сновала меж саней, искала, нет ли здесь кого-либо из бурьяновцев. Колхозники провожали ее дружелюбными взглядами. Все в этой девушке было ладно - и запорошенные снегом светлые волосы, выбившиеся из-под белого шерстяного платка, и вся ее крепко сколоченная фигурка, которую обтягивал короткий полушубок.
- Вот так дочка! - Колхозники перемигивались.
- Хороша, ничего не скажешь!
- Вы ищете кого? - спросил Эльку колхозник в огромном тулупе, поправлявший сбрую на лошадях.
Элька остановилась.
- Из Бурьяновки никого здесь нет?
- Никого не видел. А вам туда ехать надо?
- Да.
- Так можем подвезти. Мы из Воскресеновки. Это же по дороге.
Нет, Эльке не хотелось приезжать в Бурьяновку на чужих санях. Она бы не могла, пожалуй, толково объяснить почему. Но много раз за эти полтора года она представляла себе, как приезжает на хутор, и всегда оказывалось, что привозит ее кто-нибудь из бурьяновцев. К тому же еще вчера вечером ей сказали на базе, что из Бурьяновки ранним утром ждут подводу и в тот же день подвода пойдет обратно. Интересно, кто оттуда приедет? Она мысленно перебирала в памяти имена и порадовалась, что многих помнит. После полугодового лежания в больнице ей немало пришлось пережить и хорошего и плохого. Но, видно, никогда не сотрутся в памяти те летние и осенние месяцы, когда она, совсем еще девчонка, убеждала бородатых землеробов начинать новую жизнь. А может быть, не только поэтому так запомнились Эльке эти месяцы на хуторе? Кто знает…
Элька вернулась в райком и стала названивать на базу - оттуда никто не отвечал.
Густой январский снег падал крупными хлопьями. Откуда-то налетел ветер, и белая пелена заходила волнами.
Теперь Элька уже ругала себя, что не поехала с воскресеновским колхозником. Не все ли равно, чьи сани привезут ее на хутор. Такая причуда подстать капризной барышне, а не коммунистке, которой партия поручила важное дело. "Мы на тебя, дочка, надеемся, - сказал ей на прощание Микола Степанович, - ты ведь у нас теперь и бывалая и ученая. Приглядись к Волкинду. Видно, не годится он в председатели. С колхозниками не сдружился. А с хлебом там получилось совсем неладно, что-то он прошляпил. В общем присматривайся, не действуй с кондачка. И постарайся сегодня же выехать".
А она по своей собственной глупости может застрять здесь. Вон какая непогода!
Элька еще раз позвонила на базу. Оказывается, подвода из Бурьяновки здесь и скоро выедет. Надо поторапливаться.
Во дворе базы стояли сани, нагруженные мешками. Запорошенные снегом лошади опустили головы, словно дремали. Какой-то дядька - лица нельзя было разглядеть, - низко нагнувшись, с веревками в руках, хлопотал возле саней.
- Вы из Бурьяновки? - спросила Элька.
Дядька ничего не ответил. То ли не расслышал, то ли считал, что его дело вязагь как следует мешки на санях и нечего к нему приставать с пустыми расспросами.
Элька терпеливо ждала.
- А если бурьяновские, так что? - ответил наконец возчик, не поднимая головы.
- Вы туда сейчас поедете? - кротко спросила Элька.
- Ну, предположим туда, так что? - снова пробурчал он.
- Почему вы такой сердитый? - Элька засмеялась, она узнала Калмена Зогота.
Дядька управился наконец с веревками, обернулся, и глаза его засветились лаской.
- Да это Элька! Товарищ Руднер… Я ведь вас совсем не узнал… Смотри-ка! Откуда ты взялась? Вот так история… Если бы я знал, что это ты…
- А если не я, так надо огрызаться? Я-то вас сразу узнала…
- Да ну? В самом деле? - широко улыбался он, показывая пожелтевшие от табака зубы. - Правда? Подожди! Сколько времени прошло с тех пор?… Все тебя жалели. Ты не знаешь, что тогда творилось у нас! Тебе еще повезло, могло быть хуже. Говорили, что это Патлах. Ну, его уже нет в живых. Бог его покарал, утонул… А как ты? Совсем вылечилась? Здорова?
- Вы же видите… Но болела я долго… Так у вас говорили, что Патлах? - Элька задумалась. - Может быть, и верно. Ну ладно, чего вспоминать плохое! Как на хуторе, что слышно?
- Что там может быть слышно! Хутор стоит все на том же месте. А может быть, ты приедешь к нам и сама посмотришь?
- Если вы меня возьмете с собой.
- В самом деле? Ты хочешь поехать? - Он посмотрел на нее задумчиво. - Видно, родные места тянут к себе. Недаром говорят… - Он оживился. - Как так - возьму ли я тебя? Что ты это говоришь? Ведь я привезу такого дорогого гостя!.. Боюсь только, не замерзнешь ли. Время к ночи.
Калмен еще раз осмотрел сани, проверил, крепки ли веревки, потрогал упряжь, стряхнул рукавом своего черного тулупа снег с мешков и постелил на них немного соломы.
- Ну, залезай, Элька, наверх, но смотри не замерзай. На, надень вот эту бурку.
Элька взобралась на сани. Натянула на полушубок жесткую, сыроватую бурку и уселась на мешках, лицом к лошадям.
Калмен опоясался веревкой, сел впереди, примостившись среди мешков, и перебрал вожжи.
- Садись-ка лучше спиной, а то ветер будет хлестать тебе прямо в лицо.
- Ничего, поборемся и с ветром! - Элька засмеялась.
Калмен взмахнул кнутом, сани заскрипели, сорвались с места и заскользили с горы. Застывшие лошади понеслись рысью, миновали несколько боковых улочек, пересекли замерзшую реку и вышли в степь.
В степи было уже тихо. Снег стал падать реже и скоро совсем прекратился. Калмен рассказывал Эльке обо всем, что случилось на хуторе за то время, что ее не было.
- Как же, я хорошо помню Онуфрия. Его, кажется, прозвали молчуном. Глаза у него всегда были печальными. - Элька задумалась. - И приемную дочку его помню: бойкая, красивая… Да, ужасная история… Кому он мог помешать? И, говоришь, никаких следов?
- Никаких. Приезжали из города несколько раз, разговаривали с людьми… Вот такие дела. - Калмен стряхнул снежинки с бороды. - Ну что мне тебе еще рассказать? О колхозе, наверно, сама знаешь. Могло быть лучше.
- Скажите, только в Бурьяновке не ладится или в других колхозах тоже?
- О других не скажу. Вот в Ковалевске, к примеру, в "Нове життя", все по-другому, а у нас я и сам не знаю, что делается… Тебе придется-таки повозиться…
Он отпустил вожжи, повернулся к Эльке всем корпусом и начал выкладывать ей все, что у него накопилось па душе.
- А почему вы молчали? - спросила Элька. - Где были Коплдунер, Хонця?
- Коплдунер? Он еще молодой, зеленый. Да и укатил от нас месяца два назад.
- Куда же?
- Учиться его послали, на агронома, говорят, в Киев…
Элька порадовалась за Коплдунера, хотя ей было и жалко, что она его не увидит.
- Ну, а Настя?
- Настя тоже.
- Что? Тоже в Киев?
- Нет, она, кажется, в Москву уехала… Да, в Москву. На курсах там учится.
- На каких курсах?
- Вот этого я не знаю… Она уехала с месяц назад, Коплдунер - раньше.
- Вот тебе и на! А я - то думала, что повидаюсь с ней… Так Настя, значит, в Москве? - будто бы с завистью повторила Элька.
Она то и дело перебивала Калмена, вспоминая все новых и новых людей - Хому Траскуна, Шию Кукуя, Антона Слободяна… Очень хотелось узнать ей о Шефтле, где он, что делает, жива ли его мать. Но почему-то не спросила.
- Да, вы мне так ничего и не сказали о Хонце. Он тоже уехал?
- Да нет. Дела у него неважные. - Калмен обернулся к Эльке. - Болеет часто. И сейчас он в больнице. Что-то у него со вторым глазом стряслось. Говорят, какая-то нервная болезнь.
Элька помрачнела.
- Вот беда! Ну, а теперь как с ним?
- Будто получше. Рая к нему ездила недавно вместе с Хомой. - Калмен натянул вожжи. - И все это из-за той истории с амбаром. Точит она его… Н-но! - Калмен почмокал языком и поднял кнут.
- А знаете, дядя Калмен, я уверена, что Хонця ни в чем не виноват.
- Что тут можно сказать? Ключи от амбара были не у меня и не у тебя. Человек он вроде честный. Но… сорок пудов все-таки сгинули.
Сани быстро покатились вниз, скрипя полозьями. Эльке стало жалко Хонцю, и у нее пропала охота продолжать разговор с Зоготом. "Надо будет обязательно зайти к Рае, - может, помощь ей нужна".
Между тем небо вдруг стало темнеть. Калмен встревожился.
- Смотри, что там надвигается из-за горы, - он показал Эльке на почерневшее небо. - Н-но, н-но! Видишь, что делается?
Лошади запрядали ушами, заметались и потом совсем стали, словно почуяв недоброе.
- Н-но, н-но! - Калмен размахивал кнутом. - Вот напасть!
- Сколько еще осталось до Святодуховки? - Элька слегка привстала на санях и наклонилась к Калмену.
- Кто знает… Верст семь-восемь. - Он посмотрел на небо. - В хорошую погоду рукой подать, а в плохую словно она за тридевять земель.
Они проехали еще с полверсты и только успели забраться на вершину холма, как поднялся сильный еетер. Низко нависшее небо совсем почернело. Калмен понукал лошадей, размахивал кнутом, но лошади еле плелись.
Элька несколько раз окликала Калмена, а он ей не отвечал. Наверно, не слышал. Ветер рвал у нее с головы платок, хлестал мокрым снегом прямо в лицо.
Метель все усиливалась, ничего уже нельзя было разглядеть.
Сани вдруг остановились.