- Ну хорошо, у тебя есть пара добрых коней, и сам черт тебе не брат. - Элька искоса глянула на Шефтла, тот ответил взглядом в упор, сердитым и обиженным. - А что, если завтра у тебя пала лошадь? - продолжала Элька, хотя в душе ей было неприятно указывать на него пальцем. - Или неурожай? Тогда ты конченый человек. Разве вы не видели, как хороший, крепкий хозяин за один неурожайный год прогорал дотла и должен был идти батрачить на другого, на кулака? Вот и выходит, с какой стороны ни возьми, надо работать сообща. Выгоднее! В коллективе человеку не дадут упасть, государство не даст… Поэтому я вас призываю, хуторяне, бедняки и середняки…
- Черта с два ты тут будешь командовать! Сперва я тебе глотку перерву! - с остервенением прошептал Юдл и, скрипнув зубами, толкнул перекладину.
Как только перекладина упала, жеребята метнулись в открывшийся выход. Высоко подбрасывая задние ноги, они с радостным ржанием поскакали по хутору. Вслед за жеребятами, толкая друг друга и отчаянно крича, кинулись хуторяне.
- Куды? Куды, проклятые?! - кричали они, разбегаясь по хутору с путами в руках.
В одну минуту площадка около загона опустела. Элька стояла, полуоткрыв рот, растерянно опустив руки. Возле нее остался один Хонця.
Сбычив голову, к ним подошел Юдл Пискун, поковырял носком короткого сапожка засохший кизяк.
- Вы бы с ними по-другому. С ними не так надо разговаривать. Сами видите.
Элька не ответила.
"Кто мог выпустить жеребят?" - думал Хонця, искоса посмотрев на Юдла. Почему-то вспомнилось, как он черным петухом прыгал ночью в конюшне.
- Пойдем, - упавшим голосом позвала его Элька. - Я зайду за Матусом и Хомой, а ты сходи за Коплдунером. Надо собрать коммунистов.
Над хутором стлалось пасмурное небо. Во всех концах раздавался заливистый собачий лай: чертыхаясь на чем свет стоит, хуторяне гонялись за жеребятами.
8
Юдл перескочил канаву и торопливо зашагал по тропинке у самых палисадников. Время от времени он больно прикусывал кончик уса, свисавший над раздвоенной губой.
"Как же, дам я ей в руки вожжи и кнут! Пока жив, на мне она ездить не будет!" И злобно щерил мелкие белые зубы, снова и снова представляя себе, как растерянно смотрела Элька вслед убегавшим хуторянам.
На полдороге он перестал усмехаться и пошел еще быстрее. Ему вспомнилось, что уже несколько дней он не осматривал свой заветный стог, бог знает, что там творится… И какого черта его угораздило сунуть этакую прорву денег в пшеницу! Закопал в землю целый капитал, а кто его знает, как оно еще обернется… Он снова прихватил зубами волосок и больно дернул его…
Свернув в свой двор, он обогнул конюшню, где томилась взаперти издыхающая от голода кляча, и вышел на задворки. Там, у клуни, стоял стог ячменной соломы. Он повертелся около стога, обнюхал его вокруг, по-звериному втягивая воздух ноздрями, - не несет ли от соломы прелью? - потом пошел в хату.
В низкой, полутемной комнате стоял крепкий запах навоза и кислого теста. В углу, на соломе, громко сопя и бормоча что-то, возился девятилетний Иоська, единственный сын Пискунов. Заслышав на пороге шаги отца, он вздрогнул всем телом и затих. На разъехавшейся деревянной кровати, задвинутой за перегородку, сонно поднялась Доба в широком полурасстегнутом платье, надетом на голое тело. Бросив взгляд на мужа, она снова опустилась на кровать.
- Юдл, это ты?
Юдл вытащил из-под грузного тела жены старую бурку, которую он привез еще с польской границы, и стал завешивать узкое оконце, выходившее на хутор, к красному уголку.
Как раз в эту минуту из обоих окон красного уголка брызнул яркий свет, и Юдлу показалось, будто оттуда кто-то заглянул к нему в полузанавешенное оконце. Он поспешно опустил бурку и соскочил с табурета. Немного постоял в темноте, потом зажег семилинейную лампу и тяжелым железным ломом задвинул изнутри дверь во двор.
Доба ворочалась на постели. Запах кизяка и всходившей опары щекотал ей ноздри, она то и дело посматривала на мужа.
- Ну, долго ты там? Иоська, а ну-ка, выскочи на минуту в сени… Иди, иди…
Юдл присел на край кровати и, задрав ногу, стал стаскивать сапог.
- Где это ты ходил целый день? - Доба придвинулась к мужу, прилегла к его спине.
Юдл посмотрел в окно. Сквозь щель в бурке пробивалась узкая полоса света. Он сидел, полураздетый, и смотрел. Каждый вечер они собираются там и говорят, говорят - о хуторских делах, о племенном быке и о том, что будет дальше… И он туда заходит, орет и бранится вместе со всеми… Чего ему трусить? На лбу у него ничего не написано. Мужик как мужик, не хуже других, может, еще и получше. Кто его тут знает, кто помнит о старых его делишках? С бурьяновскимн он никогда дел не имел, Керменчук далеко… Один Оксман, - так тот небось сам рад хоть под воду спрятаться. А ему, Юдлу, бояться нечего, у него переселенческий ордер, все честь по чести. Сама власть дала, чего уж тут…
Но стоит ему уйти из красного уголка, как эти огоньки в окнах жгут его сердце. Ему чудится, что, когда он уходит, свет за окнами становится ярче и только сейчас начинается главное. Не о быках они уже толкуют, а о нем, о Юдле…
"Кой черт дернул меня сдвинуть перекладину! - Теперь он уже бранил себя. - Взялся на свою голову! Эта девка и так уж что-то косо на меня посматривает… Не Хонця ли ей накапал, чтоб им сгореть всем вместе, жить не дают…"
За спиной нетерпеливо задвигалась Доба.
__ Ну, что ты там? - сонно пробормотала она.
Она не замечала ни полосы света в окне, ни страха в глазах у Юдла, голос ее звучал мягко, расслабленно.
- Иосенька, что ж ты не выйдешь в сени? Иосенька…
- Не пойду, - хлипая носом, отозвался Иоська. - Все равно не пойду! Пускай он мне даст гнедую…
Три дня назад пионерский отряд решил взять шефство над лошадьми. Каждый пионер обещал хорошенько выходить своего коня к уборке.
В тот вечер, вернувшись домой, Иоська долго толкался около запертой конюшни, потом подбежал к отцу.
- Тато, я выгоню кобылу в ночное, - объявил он. - Сегодня все пионеры выгонят коней в балку, я тоже хочу.
- Пошел ты знаешь куда! - прошипел Юдл. - Нечего в конюхи наниматься!
Немного погодя он подозвал его, усадил рядом с собой на завалинке и сказал, гладя мальчика по нечесаной голове:
- Нельзя. Ты сам посуди - она у нас больная, парша у нее. Ну-ка, покажи руки… Не смей даже и близко подходить к конюшне!
- Все пионеры выгоняют, все будут пасти, - бубнил Иоська. - Я тогда и вовсе в отряд не пойду, если без кобылы…
- Пойдешь, пойдешь!
- А вот и не пойду… И все равно…
- Что?
Иоська отодвинулся.
- Она пить хочет, - умоляюще сказал он. - Я бы ее хоть напоил… Дай ключ, я ее только на ставок сведу… И та кобыла, пегая, тоже у нас издохла, и тоже ты меня не пускал…
Юдл тогда не выдержал и дал мальчишке затрещину.
С тех пор Иоська ходил надутый и не переставал строить планы, как бы это, назло отцу, выпустить гнедую в балку.
Час назад мимо их хаты проскакали пионеры к Ковалевской балке. Иоська прижался носом к окну, смотрел, как взвиваются из-под копыт и стелются по земле барашки пыли…
- Все равно я скажу в отряде… Выпущу ее - и все… Пусть знает… - обиженно твердил он матери.
Вконец расстроенный, он слонялся по комнате, расшвырял по полу солому, ворчал и думал про себя: "Почему у всех кони здоровые, а у нас, сколько он ни приводил, все подыхают? Он злой, - подумал мальчик об отце, - злой и жадный, жалеет горстку овса, потому они у нас и подыхают. Даже к конюшне не подпускает, такой жадный…" Поглощенный своими мыслями, он даже не слышал толком, о чем говорит ему мать.
Юдл поднялся и тяжелым шагом подошел к сыну.
- Иди, иди, погуляй, - сказал он тихо. - Нечего киснуть дома. Ну-ка, на одной ноге, живо! Забеги в красный уголок, узнай, что там слышно…
Иоська не отвечал.
- Я с кем говорю? Живо сбегай. Сбегай в комнезам, послушай, что говорят… Ну!
Иоська прижался к стене.
- Не пойду… Все пионеры в балке, а я… Все равно расскажу…
Юдл прикусил тонкую бахромку усов, глаза колюче блеснули…
- Иоська!
На задворках, за тыльным окном, послышались осторожные шаги. Кто-то крался к двери. Юдл отскочил от сына, бросился к кровати.
- Доба!
Доба, одернув широкое помятое платье, неохотно встала, подошла к окну и приподняла уголок занавески.
- Смотри-ка, Яков Оксман… Юдл, я тебя прошу, поговори ты с ним по-людски. Я тебя прошу… Бросьте вы ваши свары, слышишь, Юдл?
Шумно дыша, она пошла к кровати.
9
Юдл Пискун и Яков Оксман издавна были не в ладах.
Началось это из-за ведра рыбы, еще в те времена, когда Яков Оксман гуртами закупал коров на окрестных базарах и перепродавал их в Мариуполе.
Однажды, уже к концу торгового дня, Яков Оксман повстречал на мариупольском базаре Юдла Пискуна. Юдл к тому времени тоже распродал десятка два коров и собирался в обратный путь, в Керменчук, где они с женой тогда жили. Яков Оксман решил ехать через Керменчук: хоть и лишних две-три версты, зато вдвоем веселее…
Они выехали уже за полдень. Оба сидели, развалясь в своих высоких телегах, пощелкивали бичами. У того и другого были засунуты за голенища толстые пачки ассигнаций, барыш ударял им в голову, как хмель, и они дружно подбадривали коней, точно стараясь обогнать друг друга.
Телеги были нагружены тяжелой кладью, обвязанной мокрыми рогожами, которые пахли рыбой. Хозяева везли с базара свежих лещей и судаков.
К вечеру, когда впереди показался Блюменталь, кони начали уставать. Телеги медленно сползли в блюментальскую балку и свернули к полузаваленному колодцу.
Вверх по склону тянулись блюментальские баштаны; среди густой листвы и змеистых плетей холодно поблескивали твердокожие полосатые арбузы, откуда-то сверху пахло спелыми дынями.
Выше по склону, посреди баштана, стоял соломенный шалаш.
Юдл Пискун и Яков Оксман замешали, каждый в своем корытце, сечку лошадям, спутали им передние ноги, а сами поднялись в шалаш, где решили переночевать.
Среди ночи Юдл вдруг проснулся, точно его кто-то толкнул, и, стараясь унять дрожь в коленях, выскользнул из шалаша.
Кругом темной водой стояла теплая безлунная августовская ночь. Юдл щурил глаза, вытягивал шею, но ничего не видел. Было только слышно, как на баштане сухо шелестят листья и арбузные плети да где-то внизу лошади похрустывают сеном и взмахивают хвостами.
Крадучись в темноте, Юдл спустился по канаве к лошадям. С минуту он стоял в нерешительности. Неподалеку чернели обе телеги, выставив вперед длинные дышла. Юдл нашарил рукой ведро, присел на корточки и оглянулся на шалаш.
На баштане было тихо.
В темноте трудно было распознать, которая телега его, которая Оксмана.
"Вон тот, должно быть, Оксманов воз…"
На карачках он подобрался к телеге, торопливо нагреб из-под рогожи полное ведро рыбы и высыпал в другую телегу. Дрожащими руками подоткнул рогожи, потом на цыпочках, поминутно пригибаясь к земле и оглядываясь, точно за ним кто-то гнался, пошел обратно на баштан.
"Ничего, Оксман от этого не обеднеет", - бормотал он про себя.
С рассветом проснулся Яков Оксман. На Юдла снова напал страх. А вдруг Оксман ночью не спал, вдруг догадался, что Юдл стащил у него ведро рыбы? Но Оксман ничего не говорил.
"Провались он! Не надо было связываться с этакой гнидой. Стоило из-за такой малости руки марать! - грыз себя Юдл, спускаясь вместе с Оксманом к лошадям. - Ведь наверняка углядит, черт глазастый".
Над балкой поднимался молочно-белый туман, оставляя на траве росистый след.
Стали запрягать лошадей. Юдл осмотрел сбрую, потом полез под рогожу за кнутом. Внезапно он подскочил, как ошпаренный. Рыбы в телеге убавилось.
Юдл кинулся к возу Оксмана, заглянул под рогожу, и глаза у него налились кровью.
"Так, - сказал он себе, сжимая в руках кнутовище. - Так. Он, стало быть, решил меня перехитрить. Я у него - одно ведро, а он у меня - два, подавиться ему не сходя с места".
Не говоря ни слова, он подскочил к Оксману, который, стоя к нему спиной, хлопотал возле своей упряжки, и изо всех сил вытянул его кнутом по веснушчатой потылице.
Через Керменчук Яков Оксман уже не поехал и вернулся в Бурьяновку сильно удрученный и озадаченный: он никак не мог понять, кто это мог подбросить ведро рыбы к нему в телегу…
С тех пор Яков Оксман и Юдл Пискун были сильно не в ладах. Но в последнее время, когда все пошло вверх дном, Яков Оксман не раз подумывал, что пора бы им с Юдлом кое о чем потолковать.
"Плут, мошенник, но, что ни говори, хозяин. Все-таки не чета этим голоштанникам".
… У порога Оксман замешкался, в комнату вошел мелкими шажками, точно ступал по льду и боялся поскользнуться.
- Я первый к тебе пришел, - сказал старик, зябко поводя плечами и щуря влажные глаза, так что трудно было понять, то ли он улыбается, то ли вот-вот заплачет.
"Черт тебя сюда принес, - подумал Юдл, бросив взгляд на окно. - Оксмана мне еще не хватало!"
Он молча передвинул скамью от стола к задней стене. Оксман сел и лиловыми пальцами погладил себя по острым коленям.
- Никто не видел, как вы сюда шли? - угрюмо спросил Юдл.
- Боишься? - Оксман горько усмехнулся. - Никто, Юдка. Никто не видел, как Яков Оксман шел к тебе… Эх-эх-эх! Был Оксман старостой в Бурьяновке, а теперь он в Бурьяновке волком стал. Всех кормил, все жрали его хлеб, а теперь Оксман сорная трава в поле… - Его тощая седая бороденка жалко затряслась. - Хонця, Хонця пьет мою кровь! Все они разбойники… - Он устало покачал головой, - Никто, Юдка, никто не видал… Только, Юдка, оба мы построились на льду, а лед уже трещит… Сам знаешь, что тут говорить, что говорить…
Юдл его не слушал. Он с беспокойством поглядывал на Иоську.
Иоська лежал животом на столе и жидкой зеленой краской выводил буквы на длинной мятой бумажной полосе. Конец бумаги, весь в зеленых потеках, свисал чуть не до пола.
"Только коллективным трудом бедняки и середняки победят нужду и…"
Юдл бережно поднял бумагу.
- Гляди, все измарал! Сел бы как человек…
С Санжаровских холмов неожиданно налетел ветер, хлестнул пылью по окнам.
- Ветер… Опять ветер… - Оксман застегнул потертый пиджак, подошел к окошку. - Не иначе, кара господня. Гневается всевышний, - качал он головой. - Слышишь? А ты его пускаешь к ним! - показал он на Иоську.
Юдл бросил взгляд на бурку, и ему снова почудилось, что огни в красном уголке загорелись ярче.
- Завесь получше окна! - крикнул он Добе. - Разлеглась как корова! Возьми мешок или одеялом завесь…
- Слыхал? - Оксман поманил его к себе. - Там у них сейчас это… как его, партийное… Что делать? Что я один могу? Да и стар я стал, Юдл, а надо сейчас, сейчас… Ну и ветер!.. А они все сидят. - Он махнул рукой в сторону красного уголка.
Юдл подмигнул Оксману. Они вышли в темную боковушку возле сеней - там тоже сильно пахло кислым тестом.
- Юдка, что делать с ветряком, скажи? Прямо ума не приложу…
- Плохо, реб Янкл, погано! Плакал ваш ветряк.
- Так как же?
- А так. Просто-напросто: стоп - и готово. Жилы на шее у Оксмана вздулись и еще больше посинели.
- Стоп, говоришь?… Отцовская мельница… И он тоже, значит, ставил дом на льду, и его добро тоже в яму? Все перевернулось, все прахом идет… Ты думаешь, это надолго?
За стеной выл ветер, налетал, бился об окна так, что стекла дребезжали.
- Нет, это ненадолго, - пробормотал Оксман. - Чем чернее туча, тем скорее проходит…
Но про себя он думал по-другому.
Яков Оксман зорко приглядывался к тому, что творится кругом. Он видел, что фундамент подрыт со всех сторон, что уже одна за другой рушатся стены, и, тоскуя всей душой по старой, крепкой, хозяйской жизни, чувствовал, что, должно быть, ее уже не вернуть. А расставаться с ней не хотелось, ох как не хотелось…
Новый порыв ветра заставил его прийти в себя. Он потер лоб рукой, точно припоминая что-то.
- Забыл поставить подпорки в саду… Такой ветер, а ветки не подвязаны. Что делать с садом, а, Юдка?
- Стрясти! - с неожиданным азартом прошептал Юдл. - Чего вы ждете? Стрясите яблоки. Слышите? Половину перетащите ко мне в клуню, у меня будет цело…
Оксман пристально посмотрел на него.
- Скажи мне, Юдл, ты таки совсем не боишься?
- Я? Чего мне бояться?
- Ой, Юдл, Юдл! Смотри! Если будет коллектив, хлебнешь и ты горя…
- Я?! - Юдл вскочил. - Скорее они у меня заплачут…
Он беспокойно повертелся по клетушке, потом вдруг вытащил из коробка спичку, зажег и наклонился к Оксману.
- Вот так…
- Ты что?
- Да ничего… - И крутнул спичку пальцами, погасил. - Ничего… Огонек - хорошее дело. Вот в успеновском коллективе, к примеру, помните?
Оксман теребил жидкую бородку. Он и хотел что-то сказать и боялся чего-то - того ли, что в нем самом шевелилось, другого ли… Сейчас больше всего хотелось Оксману убраться отсюда. Он наскоро попрощался и пошел к двери.
- В Успеновке? - бормотал он уже на ходу. - Постой! Кто это из Успеновки работал у меня прошлым летом?
Второпях он запнулся о порог, ушиб ногу, но быстро засеменил дальше, стараясь не оглядываться на Юдла. - Вы огородами, реб Янкл, огородами… Так оно спокойнее.
Проводив Оксмана, Юдл заложил дверь ломом и вошел в комнату. В лампе выгорел керосин, и обуглившийся фитиль коптил так, что стекло стало черным.
Иоська уже спал. Бумага, на которой он писал лозунг, свалилась на пол. Юдл поднял ее, прочел и аккуратно разложил на столе, чтобы не маралась.
Загасив лампу, он улегся рядом с женой.
- Мы еще посмотрим, слышишь, Добця? Ну-ка, придвинься! Мы еще посмотрим, как оно обернется…