10
Хутор спал, а в красном уголке все еще светились окна.
Собственно, обо всем уже договорились, и Хонця готовился идти в Ковалевск просить, чтобы колхоз "Нове життя" передал на время трактор бурьяновскому коллективу. Но напоследок снова разгорелся спор о жеребятах. Матус, заведующий кооперативной лавкой, присланный в Бурьяновку год назад, шагал из угла в угол и раздраженно говорил:
- По-вашему, если польет дождь, тоже кулаки будут виноваты, так, что ли?
Глупости! - сердито отозвалась Элька. - При чем тут дождь? А жеребята сами из загона не выскочили, их кто-то нарочно выпустил, чтобы сорвать собрание.
- Только так, - поддержал ее Хонця.
- Так это или не так, мы все равно не узнаем. "А главное - вот я вам что скажу, ну, провели бы этот сход, ну, и что? Вы думаете, народ так и повалил бы в колхоз? Тоже мне колхоз, курам на смех! Что у вас есть, какая база?
- Вот же Хонця идет за трактором.
- Еще вопрос, получит ли он его, - это раз. А второе: опять-таки, что из того, если даже будет трактор? Все равно такой мужик, как, к примеру, Калмен Зогот, не пойдет к вам в колхоз. Простой расчет: у него пара коней, лобогрейка, охота была делиться с голодранцем вроде Коплдунера…
- Ну, ты полегче! - заметил Хома Траскун.
- Я ему не в обиду, а для примера. Сами видите, не то что Калмен Зогот, - даже Микита Друян, Додя Бурлак и те не идут, потому что хоть паршивенькое хозяйство, да свое, и дарить его никому не интересно. Другое дело, будь у нас колхоз как в Ковалевске. В такой бы каждый с милой душой. А тут… Когда даже у самого председателя хата разваливается… Кто с ним будет считаться, с таким председателем? Курам на смех!
- Послушай, - Хонцина колючая бородка угрожающе встопорщилась, - шел бы ты лучше в свою лавку, подмокшими спичками да прелой махоркой торговать… Интересно, зачем ты в партию вступил?
- Не зря к нему Симха Березин подлаживается, - вставил Хома, зевнув в кулак.
Матус вспыхнул, как охапка сухой соломы.
- Я за Перекоп воевал! Я докажу, у меня документы есть! Нечего пороть горячку, никто не знает нашего мужика лучше, чем я. Мужик любит…
Коплдунер сидел бок о бок с Элькой. Вид у него был горделивый. Шутка ли, его, комсомольца, позвали наравне с коммунистами решать важные вопросы. В памяти вставал тот вечер, когда Элька появилась здесь в первый раз и он до поздней ночи гулял с ней по улице, и чувствовал, что в хуторе стало веселее… Но с той минуты, как Матус назвал его голодранцем, Коплдунер помрачнел, все искал случая похлеще ему ответить - и не решался. Наконец он не выдержал.
- Я хочу сказать… - Элька ободряюще кивнула ему головой. - Может, Матус и воевал за Перекоп, я не знаю. Но Хонця правильно про него сказал, я согласен. Пускай я голодранец…
- Обиделся!
- Подождите, Матус, вы уж тут много наговорили…
- Пускай я голодранец, но руки у меня есть? Руки у меня есть, я спрашиваю? На кулака я работал? Так почему я не могу работать на колхоз?
Элька встала и с улыбкой тронула его за плечо.
- Тише, Коплдунер, стекла вылетят. Вот видите, - она повернулась к Магусу, - в два раза моложе, а сознательности у него больше, чем у вас. У нас есть руки и у нас есть головы, дорогой товарищ. И наше пролетарское государство нам поможет. Наконец, я не понимаю: вы против постановления райкома? Чего вы хотите?
- Да ничего я не хочу! Ты меня не пугай, я тоже знаю постановления райкома.
- Ну и нечего переливать из пустого в порожнее!
- Я то же самое говорю.
- Тьфу! - Хонця махнул рукой и пошел к двери. Хома встал.
- Годи. Побалакали. Хонця, ни пуха тебе, ни пера! Айда до хаты, Элька, не ту песню поет наш кооператор!
Элька осталась ночевать в красном уголке. Надо было еще сегодня ознакомиться с планом бурьяновских земель, к тому же не очень хотелось идти к Траскунам. Она чувствовала, что Катерина ей не рада, косится на нее.
Когда все разошлись, Элька вынула из ящика помятый лист бумаги и стала его разглядывать. План был старый, вытертый на сгибах, усталые глаза с трудом разбирали бледные линии, крестики, точки. Девушку начало клонить ко сну.
Она отложила план и погасила лампу. В темноте стал особенно слышен вой ветра над хутором. Элька зябко повела плечами и прислонилась к окну.
"Он уже, наверно, за балкой, скоро будет в Ковалевске, - подумала она о Хонце. - Тучи… Хоть бы дождя не было…"
Всего неделя, как она оттуда, а ей кажется, что Ковалевск бог весть где, за горами, за долами, за сотни километров.
Внизу за картофельными огородами, хором заквакали лягушки, и тотчас где-то близко-близко, в кустах у самого плетня, отозвались кузнечики.
В Ковалевске уже не слышно лягушек. У плотины гудит мельница, которую колхоз поставил в нынешнем году. Шумно у плотины, где уж там услышишь лягушек…
Через улицу, как раз против красного уголка, стоит хибарка Шин Кукуя. Сбоку ее подпирает широкий корявый горбыль, чтобы осевшая глиняная стена совсем не завалилась. Сквозь черные ребра стропил сереет облачное небо.
Глаза Эльки затуманились слезами. О, с какой силой слышала она сейчас голос бурьяновской нищеты, вой стародавней глуши, несущийся над размежеванными полями! Каким жалким выглядит все это перед тем, что видится ей впереди! И словно весенний ветер врывался в ее грудь. Ах, если б сейчас собрать хуторян, она бы им показала, она бы даже Матусу показала, что можно сделать в бурьяновской степи…
"По всему Советскому Союзу, - она читала это сегодня в "Правде", - в Киргизии и в Полесье, в Якутии, в Крыму и в Белоруссии - повсюду партия перепахивает межи…"
Вот он лежит перед Элькой, весь хутор, - куча соломы да глины… Ленин сказал, что крестьянин никогда не избавится от нищеты, если будет держаться за свой клочок земли. А Шефтл Кобылец не хочет этого понять…
С запада, со стороны Санжаровских холмов, все дул и дул ветер, посвистывая почти по-осеннему, мел песок по дороге и катил вниз, к загону, клубки сухого бурьяна.
… Сегодня под вечер, у загона, он стоял совсем рядом. Чудной он все-таки, Шефтл. Она его бранит, а он на нее смотрит во все глаза. Красивые у него глаза, черные, как паслен, и волосы тоже черные, падают на лоб. Сильный, а что-то в нем ребяческое есть…
Элька распахнула окно. Из влажного темного сада, с полускошенных лугов, из степи повеяло таким хмельным, таким томительным ароматом, что у нее перехватило дыхание.
Расстегнуть, что ли, кофточку? Как-то тесно стало груди… Кто там ходит за плетнем? Да, кто-то и впрямь идет… Но почему это обязательно должен быть Шефтл? Она о нем и не думает. Врос, как пень, в свой клочок земли, кроме своего двора ничего знать не хочет… Да и откуда бы ему взяться? Элька высунулась в окно, прислушалась. В палисаднике было тихо, ни живой души. Почему-то ей вдруг стало непривычно тоскливо.
Сирота, с малых лет без отца, без матери, Элька с детства привыкла к самостоятельности.
Во время махновщины отец ее, Хоне-Лейб, бондарь из Ковалевска, вступил в партизанский отряд Иващенко. Там были и Хонця, и Хома Траскун, и Димитриос Триандалис - все они были вместе с ее отцом. До поздней ночи отряд отстреливался, засев в Ковалевской дубраве. Под конец разъяренные махновцы прорвались…
Они настигли Хоне-Лейба среди густых деревьев, выволокли его на пыльный шлях и убили. На опушке леса они повесили его на кривом суку, уже мертвого.
Вскоре умерла внезапно мать. Шмерл, младший и единственный брат Эльки, убежал тогда из Ковалевска, бродил по хуторам, пока его не приютила какая-то красноармейская часть.
Много воды утекло с тех пор. Дерево с кривым, засохшим суком и всю опушку рощи хуторяне срубили на дрова. Могильные насыпи за нечаевскими рвами, где похоронили Хоне-Лейба и других павших партизан, заросли высокой травой. От брата Элька за все время получила только одно письмо - он служил в Красной Армии где-то под Хабаровском.
С одиннадцати лет Элька молотила хлеб на чужих токах, в шестнадцать поступила на кирпичный завод, с кирпичного завода на маслобойню. Сначала работала кочегаром, потом Евдоким Казаченко, отцовский товарищ, взял ее к себе помощником машиниста. Два года назад вернулся в Гуляй-Поле Микола Степанович Иващенко и стал секретарем районного партийного комитета. На маслобойном заводе в Воскресеновке он увидел Эльку, сказал, что разыскивал ее, и вскоре направил в родное село Ковалевск трактористкой.
В Ковалевск она вернулась крепкой, стройной девушкой, полной молодой, веселой силы. Колхозные дела захватили ее с головой, и она знать не знала, что это за зверь такой - тоска.
А теперь, слушая вой степного ветра, она вдруг почувствовала себя совсем одинокой на свете. Тянуло куда-то бежать, прижаться к кому-то. Куда, к кому - она и сама не знала.
У плетня громче зашелестела полынь, кто-то торопливо шаркал по ней ногами. Элька схватилась за оконную ручку.
За окошком показался Шефтл Кобылец. Он бежал, не разбирая дороги, тяжело дыша. Девушка увидела, как он свернул к огородам и исчез.
Сердце у Эльки забилось сильнее обычного. Ей что-то совсем расхотелось спать. Она притворила окно, снова зажгла лампу и села за стол.
11
Над ночной степью стлались сумрачные, дождевые тучи. Прямиком, через заросли полыни и курая, Шефтл Кобылец пробрался к ячменному полю на косогоре, к клину Якова Оксмана. Он был вне себя. Его рябая телушка вечером не вернулась во двор, и он бегал ее искать по всей степи.
- Безмозглая скотина! - ворчал он сердито. - Пора на нее приспела, что ли? Не устерег…
Здесь, на поле Якова Оксмана, он ее наконец нашел. Телка паслась в самой гуще еще зеленых колосьев, неторопливо отмахиваясь хвостом от степных оводов.
- А, чтоб ты жива была! Гулена ты моя. - Он ласково похлопал ее по загривку. - Не ярись, сосватаем тебе Оксманова черного бугая, будешь с прибылью…
Телушка отошла на несколько шагов. Ячмень был кругом вытоптан, загажен пометом и объеден. Вниз по косогору, пригибая колосья, тянул влажный ветерок.
Воровато оглянувшись, Шефтл загнал телушку еще глубже в ячмень, туда, где колосья были выше, чтобы ее совсем не видно было, а сам растянулся рядом.
Он лежал на животе и с наслаждением следил, как пасется его телка. Вот она вытягивает шею, захватывает полный рот колосьев и жует, жует… Шефтл будто видит, как свежая, сочная жвачка соскальзывает в ее желудок, как полнеют и округляются бока у его телушки. Нынче уж не придется замешивать сечки на ночь, и сена подкидывать тоже не надо, пускай себе пасется.
Скоро она обгуляется, тогда еще одна корова будет стоять у него в скотном дворе, каждый день лишнее ведро молока, а там опять жди теленочка… Эх, еще бы ее, Эльку, залучить к себе во двор, вот жизнь была бы! Она доила бы коров и сбивала масло - сколько добра у него пропадает зря, - а он уж как бы ее любил, кажется, ничего для нее не пожалел бы… Он вспомнил загон и досадливо поморщился. Ей-богу, дурит девка…
Шефтл плотнее запахнул на себе ватную стеганку. От земли тянуло влажным теплом, по-осеннему шумел ветер среди колосьев. Кругом тихо, тихо… "Что может быть лучше, - думал Шефтл, - чем лежать ночью в степи, пасти свою телку в чужом ячмене и слушать, как трещат кузнечики и квакают лягушки в пруду… Эх, была бы еще она рядом со мной".
Снизу, с чернохуторского проселка, послышался скрип немазаной тележной оси. Шефтл испуганно вскочил на ноги и высунул голову из колосьев. Потом тихонько вывел телушку из ячменя и погнал ее луговиной в хутор.
Ветер понемногу стихал. Скрип телеги под горой слышался все дальше и глуше.
- Чтоб у тебя дышло лопнуло! - пожелал Шефтл неизвестному возчику. - Носит вас тут…
Он уже досадовал, что поторопился выгнать телку из ячменя - могла бы еще попастись.
Телушка, разомлевшая, сытая, плелась прямо к хутору, точно сто раз ходила этой дорогой; ее круглое, плотно набитое брюхо слегка колыхалось. Шефтл, босой, в распахнутой стеганке, шел следом и не сводил оценивающего взгляда с ее хвоста.
- До самой травы… Молочный хвост! Хорошая будет корова!
Он довольно хмыкнул. Ему вспомнилось, что на прошлой неделе у Риклиса пала корова - запуталась шеей в петле.
Что греха таить, Шефтл Кобылец не очень-то горевал, когда слышал, что у соседа пала лошадь или корова повредила ногу, что у кого-то посев не взошел или сгорел урожай. У соседа убыток - значит, он, Шефтл, вроде бы богаче его.
"Тоже хозяин называется, - думал Шефтл о Риклисе. - Недаром баламутом прозвали. Не то что корову, портки толком не подвяжет. Побежал по хатам лясы точить, а корову так прикрутил к яслям, что та задохнулась!"
Он презрительно плюнул.
На хуторской улице было пусто и тихо. Только где-то за пригорком, около дома Юдла Пискуна, подвывал пес да чуть ли не у самой земли светились окна в красном уголке, выхватывая из темноты травянистую обочину канавы.
Шефтла словно толкнуло что-то. Он подошел к окнам и прижался лицом к стеклу. За столом, лицом к нему, стояла Элька и сосредоточенно перебирала какие-то бумаги. Волосы у нее растрепались и упали на лоб; ему видно было сквозь стекло, как отсвечивают мягкие золотистые прядки. Шефтл стоял затаив дыхание. Нет, что хочешь говори, а такой красивой, крепкой девушки он не видел ни на одном хуторе.
Элька, видимо, почувствовала, что за окном кто-то стоит, - она вдруг подняла голову и схватилась за выдвинутый ящик стола. Шефтл смутился, отошел было, но она его уже узнала и распахнула окно.
- Шефтл… Откуда ты приплелся? - Она высунула голову наружу. - У, какие тучи! Должно быть, дождя не миновать, как ты думаешь? - озабоченно говорила она и смотрела на Шефтла.
Он подошел ближе, все еще не чуя ног под собой.
- Да, хмарит, - сказал он хрипловато. - Все небо обложило, от самой Санжаровки. Целый день парило, и коровы вот с опущенными рогами из степи шли. Да, похоже, дождь будет…
- А ведь и твой хлеб не убран, хоть и пара коней у тебя.
Шефтлу понравилось, что она заботится о нем.
- Завтра думал… Никак человека не найду, хоть разбейся. Да будто никто еще и не выходил из наших, из бурьяновских. Все равно я их обгоню.
- А Веселый Кут уже кончает, по-моему, - поддразнила его Элька.
- Пускай… Какое их там счастье ждет, еще не известно, а я пока что, до сегодняшнего дня, с белым хлебом.
Она присела на край подоконника и долго молчала, не сводя задумчивого взгляда с Шефтла.
- Значит, в колхоз ты не хочешь, а, Шефтл? - спросила она тихо. - Ну, как знаешь, твое дело. Но ты хоть осмотрелся бы вокруг, узнал бы, как люди живут. Какая у тебя радость? И ветер твой хлеб сушит, и дождь вот-вот хлынет, а в Ковалевске уже молотят зерно…
- Да что мне до них? Мне свое мило. Зачем я буду хлопотать о других? Кто обо мне-то заботится? Кто - скажи? Кабы…
Он вдруг осекся, словно побоявшись сказать лишнее.
- Шел вот, - как бы оправдываясь, добавил он, -
шел мимо… Я тут целый вечер пробегал, телку свою искал. А сейчас иду, вижу - огонь, я и подошел…
- А ты присаживайся. Что ты стоишь? - Элька подвинулась. - Посиди немного. Скучно что-то. Такая тоска у вас…
Шефтл продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.
- Тоска? У нас? Мы этого не знаем. Тишина, одно удовольствие, ложись у любой канавы и спи. Все кругом твое.
- Да ты садись, все равно не спится. Я тут смотрю земельные планы: так напутано, не разберешь…
Шефтл прыжком сел на подоконник и при этом нечаянно прижался к Элькиной руке.
Она почувствовала, как по всему ее телу пробегает медленная дрожь, сладостная, томительная. Никогда еще с ней не бывало такого, никогда…
- Кто у тебя на хуторе? - тихо спросила она.
Из-под густого, спутанного чуба на нее смотрели черные, горящие, немного растерянные глаза. Шефтл точно не совсем понимал, о чем его спрашивают.
- Есть у меня мои буланые, ну, и скотина… Чего мне больше надо? Один… И годи…
- А мать?
Шефтл махнул рукой:
- Совсем уже никуда. Разве что в хате приберет, и то… А вы… а ты… ты коммунистка?
- Почему спрашиваешь?
- Тогда-то я думал - ты просто в гости к кому-нибудь приехала.
- Когда?
- Когда первый раз увидел, у ставка. Вот когда. - Элька вдруг улыбнулась и шаловливо тряхнула головой, откидывая свесившуюся прядь.
- Ну, а если не в гости, так что?
- Тебя послали или ты сама? - Он смотрел на нее вопросительно и как бы в раздумье.
- А что? - снова улыбнулась она.
- Ну, у тебя как - хозяйство есть или…
- А-а… - Элька громко рассмеялась. - Нет, Шефтл, нету. Что на мне - видишь? - вот все мое хозяйство. Но будет! - сказала она задорно, и в глазах ее запрыгали насмешливые искорки, - Будет, Шефтл, будет! У нас тут еще такие богатые невесты заведутся - всем хуторянам на зависть. Ох и пожалеешь же ты, Шефтл, попомни мои слова!
- Гм… Исправный хозяин и небогатой обойдется… А вот тебе… зря рассчитываешь. Скопом никогда толку не добьешься. У каждого человека рука-то загребает к себе, к своему пузу.
- Да что это ты, в самом деле?! - вспыхнула Элька. - Не Оксман же ты, а Шефтл Кобылец! Оксману впору так говорить, но такой, как ты… Да на твоем месте я первая записалась бы в колхоз.
- Оксман мне ни сват, ни брат, - защищался Шефтл. - Пропади он пропадом, мне его не жалко. Мало он на мне наживался? Но насчет колхоза… Ну, на что он тебе, скажи! - горячо заговорил он, подвигаясь к Эльке. - И мне он ни к чему. Пока кони стоят у меня в конюшне, они мои, и землю мою я сам хочу пахать, уж как-нибудь… Вот только жену бы мне… Без жены и худоба ни к чему, да…
Помолчав, он вытащил из кармана горсть подсолнухов и протянул Эльке.
- Не хочу.
- Щелкай, не брезгуй, свои.
- Да не хочу я! - Она с досадой отвела его руку. - Свои… Тянет тебя к своему, как волка в лес. Выйди за балку, на людей посмотри!
- Не надо мне их! - упрямо повторял Шефтл. - Сперва пусть Коплдунер наживет таких коней, как мои, и такой двор, и такую жатку - и то я еще подумаю… На что мне колхоз, когда мне и одному хорошо: сам себе хозяин, чего еще надо?
- Ничего? - Элька легонько потянула его за спутанный чуб.
- Ну, жену, - ответил он ей широкой, доброй улыбкой.
- А нету еще?
Он притянул ее к себе и неуверенно прошептал:
- А ты?
- Пусти…
Снова ее охватило это томительное чувство. Вдруг она испугалась. Что с ней делается? Почему ее так тянет к этому парню? На мгновение она замерла, точно прислушиваясь, потом собралась с силами и оттолкнула его.
- Пусти… Пусти, Шефтл…
- Пойдем к нам, - вкрадчиво уговаривал он, взяв ее за руку. - Пойдем, ляжешь в комнате. Мать тебе постелет. Ты, наверно, и голодная, поешь…