– Кошка? – переспросил я тупо.
Лиза сглотнула слюнку и кивнула. Ей хотелось, чтобы у меня была кошка – хоть что-то, что помогло бы ей зацепиться за моё скучное и холодное житьё.
Я готов уже был покаяться перед ней за все грехи и отвезти обратно к Майе, потому что в самом деле ни кошки, ни дома, ни погоды хорошей – ничего-то не нажил я, чтобы звать гостей. Как вдруг – внезапно и просто – меня озарило!
– Постой-ка. Есть кошка! – уверенно сказал я. – Кошка, собака, голубь – всё есть!
Простуда в доме Тузиных. Рождество в доме Тузиных. Завтрак, обед, чай. Куда это годится? Вся моя человеческая несостоятельность отливалась в бег под их кров! И вот опять: по рассыпчатой тропе, прорубленной кем-то, может, Колей, в метельной целине деревни, мы с Лизой отправились туда, где живёт кошка.
На узкой тропинке, ведущей к тузинскому крыльцу, до нас долетел шорох. "Это кошка?" – шёпотом спросила Лиза и ошиблась. Никакая не кошка, а Ирина собственной персоной, как будто поджидая нас, мела обглоданным веничком снег со ступенек. Я поздоровался и спросил, можно ли показать моей дочери Лизе Ваську?
– Лизе? – со смесью удивления и улыбки переспросила Ирина.
И вот уж мы в доме, за нашими спинами повёрнут ключ. Попались! Ирина скинула тулупчик и склонилась, обдавая мою дочь весенним рыжим теплом. Лицо её сделалось нежно.
– Лиза! – влюблённо пропела она. – Ах! А вот у меня нет дочки! Можно я тебе помогу?
И со сладостной бережностью принялась развязывать шарф, снимать шапку с помпончиками, расстёгивать розово-серый пуховичок. Лиза стояла послушно, как большая кукла, позволяя прелестной тёте распеленать себя.
Пристроив на вешалке Лизины вещи, Ирина толкнула двери гостиной и крикнула в глубину дома.
– Миша! Спускайся живо! Смотри, кто пришёл! И Ваську, Ваську нам разыщи!
В синей гостиной с хрупкой мебелью и фотографиями на стенах было чисто, тепло, но Рождеством и не пахло. Можно было подумать, что Ирина, оставшись в одиночестве, растерялась: не напекла пирогов, забыла повесить на шпингалет окна бумажного ангела. Побитый столик был придвинут к стене и застелен скатёркой. На нём лежали вразброс вещицы из присланного Петей подарка. Тут же стояла самая простая ивовая корзинка с вязаньем – жёлтые и пушистые, как мимоза под микроскопом, клубки.
Ни мгновения не стесняясь, с врождённым тузинским обаянием, не утраченным даже в компьютерных перестрелках, Миша повёл Лизу наверх – показывать гостье своё одинокое детство.
– Ну вот, молодцы! – вздохнула Ирина и словно впервые заметила, что поблизости, на диванчике, присел кто-то ещё – я! Она оглядела меня одобрительно, как полезный предмет, и велела:
– А притащите-ка, молодой человек, дров! Любите греться – любите и дровишки таскать!
Дровишки – так дровишки! Я взял на кухне пусто громыхнувшее ведро с щепками на дне, накинул куртку и по заметённой тропе пошёл в сарай. Удивление бродило во мне. Вот я в чужой семье исполняю роль близкого родственника, какого-нибудь деверя или двоюродного брата. И от этого кажется, будто я не "уволен" из семейной жизни совсем, а просто временно сменил место службы.
Когда я вернулся, Ирина уже задвигала в духовку противень с обсыпанными сахаром яблоками. Заливистый смех-плеск, смех-золотая рыбка нёсся сверху. Это Миша и Лизка носились по обоим этажам дачи. Стонали перекрытия, гремели ступени. Кошка и голубь спрятались. Один Тузик недовольно булькал и покашливал.
Наконец и он затих, растянулся у ног севшей к столу хозяйки и, положив морду на лапы, совершенно по-человечески – задумчиво и горько – загляделся в прозрачную заслонку печи.
– Заколдованный человек, правда? – сказала Ирина. – Тузик, ты человек? Преданный, ворчливый старик, и сердечко уже барахлит! Да? – и внимательно посмотрела в глаза псу.
Тузик, засуетившись, встал на шаткие лапы – как старый слуга.
– Да лежи ты! – сказала Ирина. – Никто тебя не звал!
Пробежало положенное время, и дом расцвёл, как диковинный куст, ароматом печёных яблок. Ирина вынула противень и, положив на тарелки по паре яблок в сахарной пудре, понесла детям. Пять минут – и яблок нет. Миша с Лизой уже в гостиной – учат Ваську прыгать через обруч. Старая кошка не хочет выполнять трюк, но Миша упрямо приманивает её колбаской – не даёт улизнуть под диван. Я сижу на скамеечке, спиной к великому жару, и играю на телефоне в "преферанс". Ирина за столом сматывает жёлтый клубок, то и дело проверяя мобильный – нет ли сообщений от мужа.
– Знаете, как я тут без Николая Андреича дрожу? – сказала она, глянув в который раз на пустой экранчик. – Мне такие кошмары снятся, как будто к нам в дверь стучится кто-то беспощадный. Проснусь, замру и не шелохнусь – и кажется, будто вот-вот высадят стекло. Нащупаю телефон и думаю: если что-нибудь зашуршит – сразу вам позвоню. Колю-то не добудишься. Так вот терплю, терплю, а потом сон сморит…
– А чего ж ни разу не позвонили?
– Потому что нельзя распускаться. А вообще я рада, что мы с Мишей продержались! – вздохнула Ирина. – Рада, что я сама себе в Новый год устроила бал. Думала, вот Николай Андреич уедет от нас – и сразу умру! А оказалось, я вполне самодостаточный человек. Вполне! – Она взглянула на меня прямо. – Сказать вам, что я решила? Если он сегодня не явится, застрянет опять со своим чёртовым театром, я его уже не прощу. Буду сама… Пойду работать! – Тут Ирина привстала и, взяв с полочки полуфабрикат овальной шкатулки, распахнула – он был кровавый внутри и чёрный, полированный, как рояль, снаружи. Оставалось нанести рисунок.
– Позвоню вот хоть вашему Пете – он такой у вас бойкий. Он же предлагал мне помочь с подходящей работой, помните? Что вы думаете?
– Не боитесь получить из Николая Андреича ещё одного меня? Будет ходить по чужим домам, прибиваться к праздникам. Вас за это, Ирин, Бог не похвалит.
– А вы прямо знаете – за что похвалит, а за что нет? – запальчиво сказала Ирина и, подавшись вперёд, ясно, настойчиво поглядела мне в глаза.
– Знаете что, Костя, раз вы такой умный, хватит причитать! Давайте уже, миритесь с женой и привозите её сюда! Мне тогда хоть будет не так скучно! Хотя бы ещё одна женщина, а то вы поглядите, я же одна в вашей чаще еловой! Миша мой будет играть с Лизой – она его от компьютера отвадит!
– Куда же я их повезу, в сарай? – усмехнулся я. – Мне ещё дом достраивать.
– Можно бы и в сарай, – сказала Ирина, задумываясь о чём-то, и вдруг, почти испуганно на меня взглянув, вскочила со стула. – Вот дура! Как же я не сообразила? У меня ведь есть для вас мастер! Ох! Такой мастер у меня для вас есть! И дом будет счастливый! Вот увидите!
Сорвавшись с места, Ирина взбежала по лестнице на второй этаж и, тут же вернувшись, протянула мне через перила фотоальбом – самый обыкновенный, с полевыми ромашками на обложке.
– Погодите, дайте найду! – Она спрыгнула со ступенек и, выхватив альбом у меня из рук, листнула.
– Вот, смотрите! Видите? Это тёти Надин дом в Горенках! Вот я, а вот Илюшка! Вот Васька у него на коленях!
Я взял раскрытый альбом. Передо мной в полиэтиленовом кармашке пестрела нелепо цветная фотография прадеда. Хотя нет, не прадеда, конечно. Просто сюжет похож: у деревянного дома на лавочке паренёк с рассеянной улыбкой приласкал на коленях – не мандолину – кошку! Вместо берёзы к плечу клонится сиреневый куст. И какой-то знакомый есть во всём этом свет – не то солнечный, не то сердечный.
Не спросясь, я выковырял фотографию из гнезда и сквозь туман удивления вгляделся. Пожалуй, и в лице есть что-то общее – не так чтобы много…
– Вот это Илюша! – сказала Ирина, ткнув пальчиком в грудь пареньку. – Мой младший брат. Двоюродный, но мы с ним буквально родные! И с Олькой. У него ещё сестра Олька!
Безотчётно я оглянулся на дверь Ирининого "садика", где в деревянной раме на лугу встретились разлучённые – высокая девочка в красном сарафане и её мама.
– Это его у вас работа?
– Ну а чья бы ещё? – заулыбалась Ирина. – Кто ещё так сумеет!
Я прошёл через кухню и, мельком глянув на картину, словно боясь обжечь глаза, сел на порожек балкона. Из-за спины пахнуло августом – прихваченной морозом петрушкой с Ирининых грядок.
Ирина присела на корточки и уставилась на меня тревожно и въедливо. Так, должно быть, она смотрела на своих питомцев – Мишу, Тузика, Ваську, – если подозревала в ком-нибудь простуду или иное недомогание.
– Костя, а ну говорите, что с вами! О чём вы подумали?
Я положил альбом на порожек и потёр лицо ладонями.
– Хотите петрушки? – обрадовалась моему движению Ирина и, прыгнув к ящикам, мигом нащипала пучок. – Нате, жуйте! Что вы хоть там такое углядели?
– А почему же он строит, раз он художник?
– А деньги как зарабатывать? Олька одна сына растит. Надо сестре помогать, матери. Это Николай Адреич за свой театр семью в рабство продаст, а Илюша вот нет. Вы представьте, он у нас такой чудной! Когда идём за брусникой – ему всегда поляны открываются! И за грибами тоже. И дома у него, знаете, улыбаются прямо! Я два дома видела. Сосватать его вам на отделку? – с надеждой спросила она.
Я сглотнул петрушку и призадумался. Информация о грибах и бруснике вкупе с фотографией сбила меня с толку.
– Ну это ваше, конечно, дело, – сказала Ирина, заметив мои сомнения. – А то смотрите. Я звонить им буду, с Рождеством поздравлять. Могла бы спросить.
По её слегка обиженному лицу я понял: Ирине очень хотелось заполучить в Старую Весну своего брата, хотя бы на время.
К сожалению, мы не успели обсудить вопрос до конца – меня отвлёк сигнал телефона. Звонил Кирилл. Он спрашивал, не пора ли подъехать за Лизой.
Что значит "подъехать"? А уговор?
По возможности сдержанно я возразил, что в состоянии довезти Лизу до дома сам. Кирилл вздохнул. "У тебя и кресла детского нет! – сказал он. – Нельзя ведь без кресла!"
Я поднял голову – по второму этажу перекатывался из комнаты в комнату благодатный топот и визг. Лизка, Лизка! Вот мы и побыли вместе. Я с Ириной на кухне, ты с Мишей – в играх и беготне.
Спустившись на мой призыв в гостиную, Лиза пощупала свою кофточку на спине и озабоченно произнесла:
– Мне на улицу нельзя – я вспотела.
– Вот что значит девочка! – умилялась Ирина, переодевая Лизу в извлечённую из рюкзачка запасную кофту. – Разумный, созидательный человек! Не то что эта наша вторая бракованная половина! – и, взяв полотенце, нежно вытерла Лизкин лоб и затылок.
Наконец мы собрались.
– Ещё приеду! – твёрдо обещала Лиза, целуя по очереди Ирину и Мишу. Я был восхищён её чувством такта, простой, не стеснительной доброжелательностью к новым друзьям.
Они вышли проводить нас до калитки.
– Лиза, мы тебя будем ждать! – влюблённо пропела Ирина. И разрумянившийся Миша махал нам вслед, улыбаясь как-то ошеломлённо – как будто, вынырнув из компьютерного сна, впервые увидел живую девочку.
Пробравшись по рыхлому снегу, мы дошли до проклятой зелёной машины, у которой нас ждал Кирилл.
– Папочка, не грусти! – сказала Лиза, обнимая меня со вздохом, и я почувствовал, что ей было непросто отыграть этот вечер.
Я сам усадил её в детское кресло и, с трудом вспомнив, как застёгивается эта хреновина, сомкнул замки.
– Ну давай, шофёр, крути баранку! – сказал я Кириллу, захлопнув за Лизой дверцу.
Он смахнул со стекла остаток снега и, опустив щётку, поглядел мне в лицо:
– Слушай, Костя! Не пойму я тебя! Сколько вот пытаюсь – и нет ясности.
– Хочешь удостовериться, что я сволочь, и жить с чистой совестью?
– Вроде того, – кивнул он.
– Ну давай расписку тебе дам: "Я – сволочь".
Кирилл вздохнул и, сев за руль, хлопнул дверцей. Зажглись фары. Лиза помахала мне и принялась развязывать розовый шарф.
Я ждал. Темнело на глазах, хоть было ещё рановато для сумерек. Это наваливалась с востока снежная туча. Кирилл всё не отъезжал. А потом и вообще принялся говорить по телефону. Мне захотелось прыгнуть в свой джип и протаранить его дурацкую тачку, чтобы она кубарем покатилась с холма. Но и этого я не мог – в ней была Лиза.
27 Николай Андреич отчаивается
Они уехали, а я остался встречать метель. Под холмом включили два прожектора, освещающих территорию, обнесённую жёлтой сеткой. В их свете хорошо было видно тучу. Минут через пятнадцать – Кирилл с Лизой как раз должны были успеть доехать до шоссе – вьюга вступила в деревню. Это было именно то, что нужно, – я слился с ней душой. Лицо стонало от колючего снега, вихрями рвущегося на холм. В ушах позванивало. Насладившись вдоволь, я собрался было домой, но тут на подъёме в горку возник силуэт – фигура военного.
Человек мучительно брёл по дымящей снегом земле – любопытно, с какой войны? Плечо отягощала ноша, оказавшаяся по приближении спортивной сумкой. Добравшись до вершины холма, путник свалил её в снег и присел сверху, заметаемый чуть посверкивающей мукой. Николай Андреич, с возвращением!
Я окликнул его и пошёл навстречу. Он сразу засуетился, вскочил со своей сумки, как будто я был его долгожданным поездом. Ладонь, ледяная, как вода в январской Бедняжке, сжала мою, тоже успевшую подо стынуть.
– Грудь закройте, продует!
Тузин послушно запахнул шинель и, придерживая воротник у горла, в точности, как Ирина – шаль, проговорил:
– А я, Костя, еле добрёл! Ну и метёт! Глянул от остановки, думаю – утону! Но нет, погрёб. Дышу, как паровоз, и вдруг – нет воздуха! Как будто меня подушкой заткнули! Вот, слышите, что творится! Неужели стенокардия?
Он и правда говорил задыхаясь, с жадной тоской пытаясь забрать побольше воздуха.
– Нет никакой стенокардии. Забудьте! – сказал я строго. – Лучше расскажите, как съездили?
Он снова опустился на сумку и помолчал, протирая мокрой ладонью лицо.
– Съездил хорошо. Во всяком случае, избавился от иллюзий. Жанна Рамазановна зачитала нам в поезде новый "устав". Постановка осуществляется в две недели! Реплика длиннее трёх предложений летит в корзину. При выборе репертуара предпочтение отдаём юмору. "Николай Андреич, я вам вашу нудятину прощаю в последний раз!" – и это при актёрах. Костя, я три года эту постановку растил! Там вся моя боль за родину! Там весна, она же поэтическая муза, оставляет землю. Понимаете, насовсем! – Должно быть, моё лицо не выразило достаточного интереса. Тузин умолк и повернулся боком к снежной вселенной. Метель из долины теперь била ему в плечо, и казалось, ночь вот-вот подберётся и слижет его вместе с сумкой в открытый космос.
– Подвиньтесь! – сказал я и, присев на край плотно набитой сумки, закурил. Тузин ошибочно принял моё соседство за приглашение к разговору:
– Костя, вы ведь знаете, я – идеалист, – произнёс он. – Я всегда считал, что нужно трудиться для братьев, пусть даже этих братьев – несколько человек в зале. А теперь – какая-то внезапная трезвость! Какие ещё братья? Вокруг меня – бетонные стены эпохи. Всё заполнено иной человеческой породой, нежели мы с вами. Зритель превратился в бетон. Понимаете? – Он с живостью повернулся ко мне, но попал в дым и отвернулся снова. – А я не могу работать для бетона! Я родился, вырос и получил образование, чтобы, простите за стыдные слова, служить прекрасному! А меня всячески вынуждают служить ужасному!
Тузин качнул заснеженной головой и, застегнув верхнюю пуговицу шинели, нахохлился. Волосы надо лбом, вспотевшие за время ходьбы, схватило морозцем.
Мы сидели с ним на сумке, как на плоту, освещённые маяками стройки. Пахло илом, речным льдом – как если бы и правда вокруг нас было озеро, вода которого по ошибке кристаллизовалась в снег.
– А это что у нас? Куда, скажите, я приехал? – спросил Тузин, кивнув на строительные прожекторы под холмом. – Что за космическая операционная? Кого режут? То самое, про что говорил незабвенный Пётр Олегович? Думал, хоть здесь очухаюсь от бреда!..
Он упёрся локтями в колени и обхватил заснеженную голову. Метель посыпалась в открывшиеся рукава шинели.
Я посмотрел через плечо на его ссутуленную фигуру, и мне стала ясна задача: Тузина нужно доставить домой! Просто довести до порога и передать Ирине. Это был самый элементарный долг человеческого братства – проводить отчаявшегося в тепло.
– Пойдёмте, – сказал я, вставая. – Завтра полюбуетесь. Давайте, пошли домой.
– Домой? – испугался он, взглядывая на меня снизу вверх. – Нет, посижу ещё, – и, поискав под воротником шарф, укутал шею.
Я шатнул его за плечо.
– Вставайте, говорю вам! Заболеете! Знаете, как плохо болеть?
Тузин дёрнулся.
– Нет, Костя, вы просто не понимаете масштаб катастрофы!
– Да всё я понимаю! – перебил я его, наверно, грубо. – Не хотите домой – пойдёмте ко мне! Пойдёмте, хотите, к Коле!
Тузин ссутулился почти в комок и, спрятав ладони в рукава, обиженно уставился на огни стройки.
– Ну тогда я вас повезу на сумке! Только если ручка оторвётся – сами будете виноваты! – Я наклонился и стал искать ручку.
– Да ну вас к чёрту, Костя! – вскакивая, рассердился Тузин. – Передохнуть уже нельзя человеку! – и, отряхивая на ходу полы шинели, зашагал к дому. От ветра и поражений его пошатывало. Про сумку свою он забыл. Я подхватил её и пошёл следом.
– Мы с Андреем Ильичом фактически без средств создали честнейший театр! – восклицал он дорогой, оборачиваясь через плечо, и голос его заносило снегом. – Да, актёры слабенькие! Да, нищая сцена! Но появились Мотька с Юрой! Мы бы пробились! А я рассопливился и сдал родину без боя! Стоял Козельск, стоял Смоленск, героически оборонялась Брестская крепость! А Тузин Николай Андреич утёрся и вынес ключи Рамазановне! А?.. А вы говорите – домой! Что дома? Ирина только и ждёт, чтобы я работал в офисе с девяти до шести и по утрам выносил мусор. Чтобы Тишку её пас! Домой!..
Нам открыли не сразу. Тузин хмуро обивал заснеженные ботинки о доски крыльца. Наконец повернулся ключ и в метельной фиалковой тьме зажёгся прямоугольник прихожей. Ирина отстранилась, давая мужу пройти.
– А вещи где? – произнесла она, и тон её был как холодная вода из-под крана.
– Вещи? – переспросил Тузин.
Я втащил сумку в прихожую и вышел вон.
28 Приманиваем на пряники
Рождественским утром ветер переменился. Я проснулся в моей конуре от собачьего холода. В стены ломился ураганчик с севера. Брус десятка и дохлая вагонка снаружи не держали тепла. В окне между тёмными пластинами туч текла голубая, с отливом в лимон, река зари. Термометр показывал минус шестнадцать. Тут мне спасительно вспомнилось, что под кроватью есть мешок с паклей, закупленный ещё в сентябре. Я выволок его, взял нож и принялся остервенело забивать щели.
От вчерашнего дня в памяти остался сверкающий бред: заливчатый Лиз кин смех, Николай Андреич, присевший на краю ойкумены, и неожиданно цветная фотография прадеда. Но всё это была мишура. Под её ворохом, как вражеский танк, зеленела допотопная машина Кирилла. Странная, нелепая её мощь казалась несокрушимой.