"Известный вуз" был родными пенатами Пети. Оставаться с этой дикой новостью один на один мне было невмоготу. Я набросил куртку и, спрыгнув на порыжевшую от многих хождений тропу, пошёл показать газету Ирине, если же повезёт – то и Николаю Андреичу. Правда, в последнее время он бывал дома редко. Счастье "расклеенных афиш" держало его в театре до самой ночи.
На этот раз я не застал его тоже, зато Ирина разволновалась за двоих. Пока я курил на крыльце, она несколько раз проглядела статью.
– Костя, скажите, это тот самый Пажков, у которого работает Петя? – начала она высоким от волнения голосом. – Но послушайте, это ведь невозможно – иметь дело с таким бандитом! Это противно, и потом – риск! Он должен немедленно с ним порвать, скажите ему!
– Ирин, а вы в курсе, что этот "бандит" – партнёр его папы?
Она сунула мне в руки газету и, махнув на меня, как на чёрта, унеслась в дом.
Я же вернулся в бытовку и позвонил Пете.
– Петь, ты поосторожней со своим Михал Глебычем. А то, говорят, он вашего брата бьёт! – обрадовал я его и кратко передал содержание статьи.
– Да ты чего! – поразился Петя. – Ну прямо тайны королевского двора! Я тебе сейчас расскажу, что он тут закатил. Очень в тему!
И он с плохо скрытым волнением поведал мне анекдот из жизни миллионеров. Дело было так. На днях Петин приятель-виолончелист представлял в составе ансамбля затерянные сюиты эпохи барокко. Петя собрался поддержать товарища и имел глупость в конце рабочего дня обмолвиться об этом Пажкову. Михал Глебыч воспылал любопытством к сюитам и, увязавшись за Петей, с наслаждением погубил перфоманс. Развалившись в первом ряду, он смачно хлебал из фляжечки, а затем раскрасил сюиту телефонной бранью с партнёром. В антракте же принялся пинать Петю, чтобы тот шёл на сцену и забацал ему что-нибудь на клавесине.
Забыв о финансовых выгодах, Петя послал Пажкова плохими словами и уехал, что, впрочем, не разрешило его недоумения: на кой чёрт Михал Глебычу понадобилось разыгрывать сей дурацкий спектакль?
Он договорил, и мы оба задумались.
– Ирина тебе велела передать, чтоб ты немедленно порвал с "бандитом", – вспомнив, сказал я.
– Ирина? – удивился Петя. – Велела? Нет, прямо-таки "велела"? Так она обо мне переживает, бедняга! Вот так радость! А я, скотина, всё столик никак не вытрясу из этого хрыча!
Мы договорились с ним, что он "вытрясет" столик и заедет на ночь. Мы организуем шашлыки и тогда уж поговорим обо всём без спешки, по-человечески.
36 Илья осматривает объект, а Николай Андреич исповедуется
В последнее воскресенье марта меня разбудил звонок. Прорываясь откуда-то с облаков, голос Ильи сообщил, что он "уже в электричке".
– Мне в Москву надо, маме за лекарством. Вот вроде Тверь – большой город, а всё обежал – нету! А в Москве, позвонили, есть! – торопливо объяснял он. – По дороге могу к тебе завернуть. Или, хочешь, завтра? Ты решай, как тебе удобнее. Я в целом уже свободен!
– Нет уж! Завтра мне на работу. Давай-ка сейчас заворачивай! – велел я, с усилием выкарабкиваясь из сна.
– Ну я скоро буду тогда! – сразу согласился Илья, и мы простились.
Бросив телефон на кровать, я сделал шаг до двери, повернул ключ и вывалился в сияние воскресного утра. Просыпаясь понемногу, чувствуя кожей яростный ультрафиолет весны, я стоял на ступеньке и поражался происходящему: на моих глазах зиму передвигали, как мебель. Смещали белые гарнитуры к лесу, скатывали ковры и на освободившееся место стелили апрель.
Мои поэтичные мысли оказались прерваны бытовой неурядицей: я полез за сигаретой и обнаружил пустую пачку. Купленный накануне блок остался валяться в машине.
Влезши в ботинки, я сошел было с крыльца, но тут же запрыгнул обратно. Две глубокие промятины, оставленные мною в снежно-травяном покрове, наполнились серой водой. Можно было напиться из них и стать… булочником! Шутки шутками, но, как выяснялось, я был совершенно не экипирован для весенней жизни в деревне! Правда, в развалюхе на краю участка с осени у меня хранились резиновые сапоги – но до них ещё надо доплыть!
Пока я оглядывал талые окрестности, на соседнем участке скрипнула дверь.
– Коль! – гаркнул я. – Можешь подойти на секундочку? Там в избушке у меня… – и осёкся, увидев Колю, проскользнувшего через "отворяй-ворота" в заборе. Пять секунд – и он уже стоял в льдистом море перед бытовкой, оглядывая меня на корабле. Неравенство нашего положения отразилось в его насмешливом взгляде. Тут я осознал, что Коля – в валенках.
– Ладно, не надо, – буркнул я и отправился по воде – пожать его руку.
– Да вот… Видишь, что! – сказал он, кивнув на холмистую даль, как художник, только закончивший полотно.
С утомлённым прищуром, с нежной усмешкой на худом и скуластом, навеки смуглом от деревенского солнца лице он оглядывал творение сегодняшнего дня и был доволен им. Подул мокрый ветер. Запах реки, к которому я уже успел принюхаться, стал резче.
– Рыбалкой потянуло, – заметил Коля и, жёсткой ладонью саданув меня по плечу, скомандовал: – Айда!
– Рыбачить, что ли? – спросил я.
Но нет, у Коли были другие планы. Под курткой у него оказалась запрятана пила. Акульи зубы торчали из-под ворота, грозя впиться в Колину щёку. Я сбегал за сапогами и, переобувшись, устремился за Колей к лесу.
– Там берёза упала, – тихо-тихо, одним шорохом проговорил он, когда мы вошли в лес. – Мы с тобой её быстренько разберём. Пока эти не прочухали.
Под "этими" он подразумевал конкурентов-односельчан.
Мне нравились все без исключения Колины мероприятия – и рыбалка, и кладоискательство, и песни, и охота на дрова. По снеговой тропе, простреленной птичьим свистом, он привёл меня к поваленной берёзе, белой на белом, бросил пилу и остановился.
– Молодая, – произнёс он таинственным шёпотом, рассыпчатым, как искры.
Минуту-другую мы постояли. Пахло снегом и прелыми листьями, но поверх был различим и другой, высокий и светлый запах – чуть горчащая свежесть леса. Может, это пахло ветвями, готовящимися выпустить почки. По душе моей растеклось бессмысленное блаженство.
Я заметил, что Колино лицо как-то по-особенному успокоилось. Напряжение ушло, растворились мимические складки. В лесу умерла берёза. Без суеты он прощался с ней, прежде чем пустить на дрова. И вдруг, заложив ладонь между пуговицами телогрейки, запел. Безликая и вечная народная мелодия закачалась по расшевеленному весной перелеску. Коля пел, держась за грудь, ладонь прикипала к сердцу. Это была песня о дубочках в три листочка, о молодой дубраве, о кроне дремучей, о коре трескучей и, наконец, о смерти неминучей. Упал богатырь – значит, в раю зазеленело деревце. Песня не совсем про берёзу – но явно за упокой.
Отпев берёзу, Коля сел на её поваленный ствол и закурил. Я плюхнулся рядом и оглядел лес. После прогулки по белым с чёрными искрами весны кружевам лесного снега сапоги были полны ледяной воды, как апрельские овраги. И надо бы домой, да уже не уйдёшь – пропал!
Золотой от синичьего звона, шуршащий капелью лес стоял вокруг нас, как дворец со многими комнатами. Всюду слышались предпраздничные шаги, хлопки дверей и окон. То и дело роняли ложки, раздвигали гардины – никто не печалился о берёзе. Всё готовилось к залпу солнечного тепла, к стартовому выстрелу, после которого весна ворвётся неудержимо.
Вдруг один звук явственно выделился среди лесных перешёптываний. Я поднял голову, и мой взгляд упёрся в лёгкую фигуру человека. Он быстро двигался среди стволов, растворённый солнцем, – солдатик с предвоенной фотографии.
Помешательство моё длилось секунду, а затем прадед, как и на Крещение в Горенках, обернулся Ильёй.
– Ты как здесь? Я тебя из Отраднова ждал! – сказал я, щурясь на Ирининого брата, как на солнце – а точнее, и правда на солнце, выступившее из-за берёзового ствола точно над его головой.
Он поспешил к нам и, приветливо пожав руки – мне, потом Коле, – заторопился объяснять:
– Да у них автобус сломался! Ну, я думаю – опушкой быстрей доберусь! – и, махнув рукой в сторону шоссе, рассказал, как определил на глаз расположение деревни. Хороший у нас, прекрасный, чистый лес! И две речки он встретил по пути.
Илья скинул рюкзак на поваленный ствол и достал пластиковое корытце с крышкой. В нём было красным-красно.
– Брусника! – объявил он, легонько тряхнув корытце. – Из-под снежку – ото всех хворей! Ладони ставьте! – и отсыпал нам с Колей ягод – как семечек.
Коля свою пригоршню сразу запихнул в рот, пожевал и, страшно скривившись, сглотнул. А я так и остался сидеть с полной горстью январского сна, не решаясь отведать.
Тем временем Коля, справившийся с брусничным шоком, закурил сигаретку и, потоптавшись по хрусткому, как квашеная капуста, насту, приподнял конец берёзового ствола. В два захода мы перетащили куски гигантской белой рыбины Коле под навес и, окончив дело, вышли на старовесеннюю улицу.
Илья встал лицом к долине и полетел взглядом по дальним холмам: ранняя весна, вода, сине-охровый размыв дороги, в поле снег. По краю поля – красноватые ресницы берёзового леса. Редко выстрелит меж ними тёмная ёлка.
Искоса я наблюдал за реакцией Ильи – сражён ли он красотой наших мест? И вдруг понял: нет, не сражён, напротив, соединён с ней! В его лице было неброское совпадение с ландшафтом Старой Весны. Пожухшая трава и голый лес, одежда, волосы, небо, имя, радужка глаз, полёт облаков – всё как-то подходило одно к одному.
– Не надо было тебе здесь дом ставить! – намолчавшись вволю, проговорил он. – Тут же вон всё у вас разворотили!
– Ага! Мне не надо, а им – надо? А может, лучше, наоборот? – сказал я и, распаляясь, прибавил: мол, ещё неизвестно, кто окажется крепче – мой дом или пажковская хреновина. Вполне себе допускаю, дом победит!
– Ну да… – произнёс Илья задумчиво. – Вот если бы поставить здесь Покров на Нерли…
Сказав это, он отправился посмотреть дом и долго месил слякоть по периметру сруба, трогал ладонью брус. Его движения были чуть-чуть, самую малость, растянуты во времени. Как если бы каждым шагом он вдумывался в качество рубки. Закончив осмотр, он подошел и спросил, чего бы мне хотелось.
– То есть как чего? – изумился я. – Дом доделать.
– Ну тут ведь многое ещё можно изменить… – объяснил он робко и, вдруг посмелев, прибавил: – Тут больно место хорошее!
Я понял Илью: ему как художнику не хотелось тратить душу на некрасивую вещь. А дом мой – здоровый, крепко сложенный сруб – был некрасив.
– Давай хоть крылечко хорошее придумаем? – предложил он, доставая из рюкзака блокнот и карандаш. И как-то так вдохновенно прилепил к моему срубу крыльцо и ещё кое-какие мелочи, что получится терем. От его рисованных стен дуло Русью, не знавшей окна в Европу. Вскоре мы оба поняли, что предварительный проект утверждён.
Тогда Илья снова взял карандаш и состарил рисунок лет на двадцать. Теперь мой дом рос не на голой поляне, а из густых отцветших кустов. У крыльца – невысокая, впрочем, повыше крыши, берёза. Сентябрьское солнце встаёт над лесом, и я – этакий Коля в штормов очке – через дальнюю калитку выхожу на опушку – по грибы!
– И завалинку пририсуй! – попросил я.
Илья внимательно на меня посмотрел и добавил возле самой стены лавчонку.
– И жену с дочкой туда посади! – обнаглел я, но было поздно. Илья бросил рисунок, потому что в калитку вошёл нежданный гость – Николай Андреич Тузин.
Под мышкой он нёс нечто, свёрнутое в длинную трубку. Подходя к дому, споткнулся об увязшую в глине доску и с трудом удержал равновесие.
– Разобрали бы уже ваш бардак! – произнёс он с раздражением, и я увидел, что его лицо черно. Нет, оно было обычного цвета, но словно бы выключено. Никогда ещё я не видел Тузина совсем без улыбки. Хоть краем, она всегда светлела. А тут – улыбка не просто отсутствовала, она прогнулась в минус. Как если бы у Николая Андреича кончились силы держать лицо и оно рухнуло, как старый сарай, в пыль и крапиву.
– Николай! – воскликнул Илья, бросившись к нему навстречу и протянув руку. – Здравствуй! Как вы?
– Надолго к нам? – без охоты ответив на рукопожатие, осведомился Тузин.
– Вот если Костя меня примет… – Илья обернулся, ища моей поддержки. – Я думаю, за лето достроим, Бог даст!
– Костя, вы зайдите к нам, когда освободитесь, – не слушая Илью, сказал Тузин. – Ну или позвоните, я сам зайду. Как вам удобнее. У меня к вам есть разговор! – и, развернувшись, удалился тем же путём, что и пришёл.
Стукнула калитка. Мы с Ильёй переглянулись.
– Думал, зайду к Ирине, а теперь вижу, лучше не надо? – спросил он, робко взглянув на меня.
Я не знал, что сказать.
Проведать Ирину он так и не решился. Мы выпили чайку, и я повёз его на станцию. Не доезжая до монастыря, на поляне у леса, Илья углядел развалины часовенки. Сложенная будто бы из тростникового сахара, тающего и осыпающегося, она была хороша – кто спорит.
– Костя, а можешь остановить на минутку? Я только гляну!
И он пошёл "глянуть" – то есть вломился в самую таль, догрёб до часовни и исчез в проломе стены.
Показавшись минут через пять, крикнул:
– Там что-то есть!
– Клад, что ли? – усмехнулся я. – Металлоискатель тащить? Или, может, Колю? Коля у нас знаешь как чует!
– Не в этом смысле! – мотнул он головой, возвращаясь по льдистой воде. – Тут другое! Там роспись была! Знаешь, у меня такая мысль – если б стены укрепить, то я мог бы…
– Давай только сначала дом, ладно? – сказал я, взглядывая в упор. – Илья, я хочу, чтобы ты работал быстро. Чтобы в крайнем случае к августу всё было сделано. Ты это хорошо понял?
– Да, – кротко кивнул он и юркнул на заднее сиденье – подальше от моего гнева. Это было осмотрительно с его стороны. Я знал, что, пока он шлялся, ноги у него промокли насквозь, что стройка начнётся невесть когда, а начавшись, будет спотыкаться о бесконечные сказочные блуждания. И мне хотелось наорать на этого Илью, как на ребёнка: почему вместо дела думаешь чёрт знает о чём? Почему полез в лужи? Попробуй мне теперь заболеть – убью!
Прощаясь со мной у станции, Илья сказал, что составит смету и позвонит.
Отгрохотала электричка. Под порывами ветра я вернулся к машине. Весенний день налетел на меня – раздрай, сомнение, авось и надежда. Я отворил ворота, пустил на двор этих сказочных оборванцев. Теперь уж ничего не попишешь. Хочешь не хочешь, выходило, что Илья – провожатый, который последним льдом переведёт меня к моим. А почему именно Илья? Бог знает! Я чувствовал, что Старая Весна сама избрала мне строителя. Её лес, земля и небо каким-то бессловесным способом давали понять, что им нравится эта кандидатура, и я не мог перечить.
Между тем на холме Старой Весны, куда я вскоре вернулся, творилось неладное. То есть не то чтобы совсем неладное, но в высшей степени странное.
Я вылез из машины и увидел, что на обеих створках моих ворот, на Колиной калитке, а также – в обмотку – на всех электрических столбах белеют афиши тузинского спектакля. Кое-где они были порваны, как старые обои. Края эффектно трепыхались под ветерком. Пахло клеем. Я вспомнил утреннее явление Николая Андреича и, чуя катастрофу, понёсся к Тузиным.
Он ждал меня: я не успел взойти на крыльцо, а дверь уж распахнулась. Лицо Тузина было помято, рукава сорочки закатаны, голос глух.
– Заходите, Костя! – произнёс он, стремясь сообщить интонации бодрость. – Знал, что прибежите. Ну как, проводили зодчего? Намаетесь вы с ним. Дома вам не видать, правда, есть шанс, что он вам оставит на память эскиз какой-нибудь Сикстинской мадонны. А? Нужен вам эскиз?
Подобных настроений Тузина я не любил. Мне не хотелось задерживаться, но хозяин настоял:
– Давайте, давайте, не топчитесь! Вы мне нужны. Хочу вам исповедаться!
Склонность к исповеди была профессиональной болезнью Тузина.
– А Ирина где? – спросил я, надеясь, что она ещё может меня спасти.
– С Ириной мы поругались, – серьёзно объявил Тузин. – Ушли с Мишей – даже и не знаю куда.
Я снял было куртку, но Тузин остановил меня:
– Не раздевайтесь! На террасу пойдём! – и действительно провёл меня на холодную террасу, в Новый год послужившую Ирине бальной залой.
Я вошел. Пахло нетопленным домом, в окнах синело небо. Хлипкие стёкла звенели, как сосульки, под порывами восточного ветра. Посередине "залы" был накрыт холостяцкий стол – графинчик, пара рюмок, яблоки, холодная шарлотка. Из трёхлитровой банки с водой торчали ивовые прутья.
– Хочу, чтоб весна через щели дула! Поэтому здесь, – сказал Тузин и посмотрел на меня с откровенной горечью. – Да вы садитесь! И я вот сяду… – Он сел по другую сторону стола и, слегка прокашлявшись, объявил: – Итак, у меня для вас две ужасные новости! Первая Ужасная и Вторая Ужасная. С которой начать?
– Во Второй Ужасной мы всё-таки победили, – заметил я.
Он слабо улыбнулся.
– Николай Андреич, зачем афиши?
– Дорогой друг! Афиши содраны мною с городских тумб! Потому что иначе их уже завтра заклеили бы информацией совсем иного характера. Вообразите, Жанна Рамазановна скумекала, что нам будет полезно поддержать на выборах одну известную нам партию, и отдала сцену под мероприятия. Задумана мощная агитпрограмма с песнями, плясками и раздачей подарков. В общем, театру не до премьер.
– И когда же теперь?
– А никогда! Никогда! Есть один фестиваль, куда бы мне очень надо. Конечно, ехать с необкатанной пьесой – это бред… – Тут Николай Андреич умолк ненадолго и переменившимся голосом произнёс: – Я сильно жалею, Костя, что упустил жизнь! Глупая гордость – и шанс пропал. Поначалу думаешь, будет новый. А его нет и нет. Раз в сто лет бывает пароход! – и он посмотрел в окно.
Ветер трепал стёкла – они вздрагивали и пели. Тузин встал из-за стола и, рванув створку, глянул в сад. Пара ласточек, как маленькие самолётики, ложились грудью на ветер и рывками прорывались в глубину неба.
– Костя, как думаете, может, мне в плотники податься? Или в пекари? Сгожусь я?
– Один подался уже в торговцы недвижимостью…
– Ну это он молодец. Я сразу почуял: в нём толковая иудейская кровь, которая и прокормит, и в люди выведет. Немного, правда, крови-то, где-нибудь четвертушка? – Тузин обернулся на меня и вопросительно поднял брови. – Верно говорю? Остальное – наша русская брага, потому и заплутал. Ну ничего, и четверти довольно, выберется! А вот мы с вами так и прозябнем. Зачем, скажите, вы тут вздумали строиться? Вам надо было купить участок в приличном коттеджном посёлке. А вы что наделали?! Гляньте! – и он широко обвёл рукой потемневшую даль. – Русь себе в жёны взяли, как говорили классики! Вот попляшите теперь!
– Николай Андреич, ну а Вторая Ужасная? – не выдержав, перебил я.
– Ах да! Ведь вторая-то ужасная! – спохватился Тузин. – Даже и не хочется о ней. Боязно, Костя. Но нет – надо, надо! – бодро заключил он и, вернувшись к столу, налил нам из графина. – Сейчас хлопнем для храбрости, и всё узнаете! Давайте! За чистую совесть! – и, не дожидаясь меня, выпил.
– Вот как бывает! – поставив рюмку, заговорил он. – Шёл к вам сегодня жаловаться на Рамазановну, как она плохая меня хорошего размазала. Подхожу и вижу: стоит посреди вашей глины Илюша, человечек с большим даром, с чистым сердцем… Нанимается брёвна класть! Бежит ко мне с протянутой рукой, улыбается напуганно. И это моя работа. Ну что вы, Костя, на меня вытаращились? Говорю моя – значит, моя!
– Почему ваша?