Она прошептала:
- Поцелуй меня!
Я покачал головой.
- Я люблю тебя, - сказала она.
- Ты убила двух человек.
- Ты все, что у меня есть. Ты единственный на всем белом свете. Прости меня.
- Ты, должно быть, сумасшедшая, - сказал я. - Как я могу тебе что-то прощать? Ты убила, Сибилла. Ты убийца.
- Я люблю тебя, - повторила она с упрямством ребенка.
Я сел на широкую бетонную плиту у подножия опоры, она молча опустилась рядом со мной. Мы не смотрели друг на друга. Мы смотрели на снег и на грязь под мостом, а льдины скреблись и звякали, вода шумела.
- Тренти узнал тебя в кондитерской Вагензайля, так ведь? - наконец с усилием спросил я.
Она кивнула. Она выглядела маленькой и худенькой, как ребенок, эта женщина подле меня. Эта женщина, которую я любил. Эта женщина, которая была повинна в смерти двух человек…
- У тебя есть сигарета?
- Не надо тебе сейчас курить, - сказал я.
- Нет, надо! Пожалуйста. Мое сердце…
У нее было слабое сердце. Она была убийцей со слабым сердцем. Я дал ей сигарету. При свете спички я увидел ее лицо. Безумное желание поцеловать ее охватило меня. Я поспешно отбросил спичку. Та упала на грязный снег и погасла. Сибилла жадно курила. Заикаясь, она сказала:
- Мне надо было уехать, пока он не нашел меня. Я инсценировала похищение. И в этот же день улетела в Мюнхен.
- Как же так, ведь твоего имени не было в списках пассажиров?
- Я улетела под фальшивым именем. На внутренних рейсах не требуют документов.
Сигарета горела. Сибилла выпускала дым через ноздри.
- На следующий день я прочитала в газете, что полиция предполагает похищение. Я должна была покинуть Германию как можно быстрее.
- Почему?
- Теперь они меня разыскивают. Не так уж много времени требуется, чтобы разослать розыскной бюллетень.
Это мне было понятно.
- Мне посчастливилось. (Она сказала: посчастливилось!) Я предъявила на границе свой паспорт и без промедления получила его обратно. Потом я приехала в Зальцбург. Отсюда я позвонила старику Тренти в Берлин. Когда он услышал мой голос, поначалу вообще не мог говорить. И тут я поняла: он боится, он страшно боится! Боится настолько, что даже не обратился в полицию!
- Чего он боялся?
- Меня, Пауль, меня! - Она рассмеялась. Это прозвучало зловеще.
- Он боялся, что я убью его!
- Как ты убила его сына.
- Это было в войну, - ответила она. - И, кроме того, я его не убивала.
- Ты выдала его немцам.
- Я не знала, что они его убьют.
- Нет, - сказал я, - ты знала это.
- Нет!
- Не лги.
Она прохрипела:
- Хорошо, не буду врать. Я знала.
Лед на черной воде трещал, и скрипел, и бился о берег. По мосту проехала машина.
Сибилла сказала:
- Я люблю тебя!
17
Однажды во время войны я бросил ручную гранату в окоп противника. Там было пять человек. После, когда мы взяли этот окоп, я увидел, что все они мертвы. Было еще несколько гранат, которые долетели дотуда. Может быть, это другие гранаты убили пятерых русских. А может быть, моя. Установить это невозможно. За взятие окопа я потом получил награду, кусочек металла на ленточке и грамоту. Я получил ее за убийство пятерых человек. При этом я совсем не знал тех пятерых.
Я думал: Сибилла не получила за убийство Тонио Тренти никакого ордена. Хотя ее убийство имело больше смысла, чем мое. Она знала Тонио Тренти. Он был ее любовником, и он ее обманул. У нее было больше оснований для убийства, чем у меня.
Я думал: может быть, все дело в количестве. Если бы Сибилла убила не одного, а пятерых человек, ей бы тоже дали орден. Не следует иметь никакой причины, когда убиваешь. Тогда тебе ничего не будет. Только мотив опасен. У меня не было мотива. И мне ничего не сделали.
Я думал: так же и с отцом Тренти. И здесь у Сибиллы был мотив, чтобы убить его. Это подсудно. Но какой порядочный человек убивает без мотива?
Я думал: я люблю Сибиллу. Почему я должен ее теперь потерять? Я уже считал, что потерял ее, и вот она сидит рядом со мной, живая и здоровая. Но ее ищут. Ее найдут и привлекут к ответственности. Почему все это происходит? Мы были так счастливы. Мы и дальше были бы счастливы. Всю жизнь счастливы. Почему ищут ее, а не меня? Почему Сибилле не дали Железный крест и не посадили меня? Я убил пятерых. Сибилла только двоих.
- Я люблю тебя, - сказала Сибилла.
Я думал: я должен на что-то решиться. Я должен выдать Сибиллу. Все остальное вздор.
- Рассказывай дальше!
Она сказала:
- Эмилио Тренти не слишком доверял полиции. Кроме того, он не верил, что они найдут меня.
- Дальше! - меня начинало знобить.
- Я сказала, что он должен немедленно приехать в Зальцбург. Я не виновна в смерти его сына. В Зальцбурге я скажу ему, кто виноват на самом деле.
- И он поверил этому?
- Он старый человек, Пауль. И ему было страшно.
- И все же!
- Если человеку страшно, он не в состоянии ясно мыслить. Он сказал, что тотчас же отправится в Зальцбург и встретится со мной. Я должна прийти в дом на Акациеналле. В шестнадцать часов.
- На шестнадцать он вызвал и меня.
- Я предполагала нечто подобное, - сказала Сибилла. - Я подумала, что это может быть ловушка. Поэтому я пришла уже в три. Он провел меня в библиотеку. Я извинилась, что пришла на час раньше, и застрелила его, когда он поднял телефонную трубку.
- Кому он собирался звонить?
- В полицию. Ему вдруг стало жутко рядом со мной. Он умер сразу. Через полчаса появилась Петра. А потом приехал ты.
- Ты нас видела?
- Разумеется, - сказала она. - Я стояла в саду за оранжереей. Я обоих вас видела. Я видела, как ты бьешь Петру. Потом ушла.
- Куда?
- В свой отель.
- Ты живешь здесь в отеле?
- Должна же я где-то жить. Я остановилась в "Эксцельсиоре".
- Под каким именем?
- Под именем Сибиллы Лоредо. - И тихо добавила: - Пока думают, что Сибилла была насильно увезена в Восточный Берлин, это имя не опасное. До тех пор, пока не узнают, что Сибилла Лоредо - фальшивое имя.
- И сколько же это продлится?
- Действительно, - сказала она, - сколько?
- Я показал Петре Венд твое фото. Она опознала тебя.
- И побежала в полицию?
- Пока нет.
- Почему?
- Она боится.
- Она спрашивала у тебя совета?
- Да.
- И?
- Я сказал, что должен все обдумать. Как ты меня нашла, Сибилла?
- Я обзвонила все отели в Зальцбурге и спрашивала о тебе. В отеле "Питтер" тебя знали. Я пошла к отелю и ждала. Когда ты вышел на улицу, я пошла за тобой и за твоим странным спутником.
- Созидатель церквей, - пробормотал я.
Она сказала:
- Все, что со мной будет, зависит от тебя. Я пленница в этой маленькой стране. Через границу мне больше нельзя. Если ты меня выдашь, меня схватят.
- Возможно, тебя выдаст Петра.
- Она не знает, где я живу.
- Это не так уж сложно установить.
- Конечно, - ответила она.
Я думал: "Ты не должна этого делать, Сибилла. Почему ты не убегаешь? Почему не скрываешься? Почему ты пошла за мной?"
- Почему ты пошла за мной? - спросил я вслух. - Почему ты привела меня сюда? Почему ты не оставишь меня навсегда в покое?
Она еле слышно ответила:
- Потому, что мне нужна помощь. И потому, что я люблю тебя.
- Не потому, что ты меня любишь, - возразил я, - а потому, что тебе нужна помощь.
- Потому, что я люблю тебя, - сказала она. - Если бы я тебя не любила, меня бы здесь не было. Я была бы далеко, очень далеко отсюда, так далеко, что они не могли бы меня найти. Я осталась здесь только потому, что надеялась снова найти тебя.
Она была здесь, под этим мостом, в этом холоде, в этой грязи, потому что любила меня. Иначе она давно была бы в безопасности. Я был причиной ее опасного положения. Если ее найдут, осудят, думал я, то в конечном итоге в этом буду виноват я. Я и ее любовь ко мне. Пятеро русских в узкой траншее под Харьковом мало терзали мою душу. Да они меня и не любили. Я был им так же безразличен, как и они мне. Мне вдруг представилось в моем смятении, что любовь - это что-то ужасное, убийственное и дьявольское, что-то вроде проказы, атомной пыли или чумы. Один обременяет другого своей любовью, бесконечно, безжалостно.
Я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя.
Это было алиби, оправдание всему.
- Я люблю тебя, - повторила Сибилла Лоредо.
18
Она слишком часто это повторяла.
Я пошел от нее прочь, к лестнице, которая вела на мост.
Сибилла осталась сидеть и только тихо спросила:
- Ты выдашь меня?
Я ничего не ответил.
- Можешь это сделать, - сказала она. - Я больше не буду убегать. И прятаться больше не буду. Я буду в своем отеле. Ты можешь позвонить в полицию и сказать, где я.
Сибилла сидела на бурой бетонной глыбе, не двигаясь, и все говорила и говорила.
Она сильнее, думал я, и она знает, что сильнее. И толкает меня на подлость своей любовью. Если бы она сейчас позвала меня, а я бы не вернулся, то сильнее был бы я, а она бы проиграла. Но она не позвала меня. Она все сидела, и глядела мне вслед, и говорила, что больше не будет скрываться. Она сильнее. И знает, что сильнее.
- Донеси на меня. - Ее голос становился все более хриплым и низким. - Не забудь адрес. Отель "Эксцельсиор", Фэрбергассе, двенадцать. Номер триста семь, третий этаж.
Я заковылял по ступеням наверх.
- Иди в управление полиции, Пауль. Там работают день и ночь. Там есть дежурный, можешь ему все рассказать.
В эту минуту я проходил мимо писсуара для мужчин и читал: "AMI…"
Из темноты доносилось:
- Я останусь здесь еще пятнадцать минут. Могут приходить меня забирать. И ты можешь приходить с ними, Пауль.
"…GO НОМЕ", - прочитал я, проходя мимо дамского туалета.
- Если в течение четверти часа никто не придет, я вернусь к себе в отель. Тогда они могут брать меня там.
Льдины ударялись об опоры моста. Они бились, скреблись и скрипели, леденяще, металлически, без отзвука. Подплывали все новые и новые глыбы. Река была полна ими.
19
Толстый лысый Никита Хрущев - прочитал я в газете по дороге в Зальцбург - во время своей речи на съезде Коммунистической партии ударился в слезы, а под конец упал в обморок. Еще тридцать делегатов, внимавших ему, также в обморочном состоянии были вынесены из зала. Это было для них чересчур, когда новый партийный босс назвал в своей речи мертвого сына сапожника Виссариона Джугашвили - известного как Сталин - предателем, деспотом, чудовищем и убийцей. На каком-то приеме в честь иностранных высокопоставленных лиц Хрущев, плача, рассказывал, как Сталин ему приказал: "Пляши!", и он, трепеща за свою жизнь, плясал. Кумир рухнул.
Теперь уже было неуместно верить в Иосифа Сталина, отца всех трудящихся, героя войны с гитлеровским фашизмом, первого и величайшего сына Советского Союза. Школьники теперь писали якобы "стихийные" письма дочери Сталина, в которых задавали вопрос, не считает ли она более разумным убрать уважаемого папочку из мавзолея и похоронить как обычного человека.
Когда я прибыл в Мюнхен, выдержки из фантастической речи Хрущева уже стали достоянием мировой общественности. Мы завели о ней разговор с шофером, который вез меня из аэропорта в отель "Четыре времени года".
- Вероятно, - говорил я с присущим европейцам чувством неполноценности, - это всего лишь пропагандистский трюк, попытка вновь завоевать те круги, которые симпатизируют коммунистам, но разочаровались в большевиках. Возможно, все это гениальная ловушка для душ всех утративших отечество левых, всех падших красных ангелов.
Мой шофер был другого мнения:
- Может, конечно. Только что русские этим выиграют? Кто радуется этому? Интеллигенты! А с интеллигентами каши не сваришь. Они трусливые и бесхребетные и при первом удобном случае свалят. Нет, с интеллигентами мировой революции не сделаешь!
Он был большой скептик, этот шофер. Он продолжал:
- Знаете, у меня был друг, он был ярым коммунистом. Сражался в Испании, сидел в фашистских застенках и всю свою жизнь был не в ладах с властями. Он не был интеллигентом - такой порядочный сильный парень. Неделю назад он сказал мне, что верил в Сталина, как другие верят в Господа Бога. Его десятки лет учили верить в Сталина.
- И что теперь?
- Теперь, - сказал шофер, - больше не верит. Вчера он повесился. А перед этим написал мне письмо, что должен повеситься, потому что не может вынести всего этого. Не может человек вынести: десятилетиями верить в кого-то как в Бога и в один прекрасный момент узнать, что верил в убийцу, в чудовище, в преступника. Он - не может, написал мой друг. И поэтому вешается. Видите, - продолжал таксист, - таковы они, эти люди, которых не обрадовали речи господина Хрущева; это люди, потерявшие веру в коммунизм. Интеллигенты могут сто раз на дню сменить свою веру. Простым людям это сложнее.
Он переключил на вторую скорость, притормозил, чтобы пропустить компанию подвыпивших участников карнавала, и закончил:
- Вот увидите, что будет: через пару лет в России запретят коммунистическую партию!
Я шел к своему отелю по пустынным улицам Зальцбурга и думал о Сибилле.
Сибилла лишила жизни двух человек.
Я любил Сибиллу.
Она сидела там внизу у воды и ждала, что за ней придут полицейские. Невозможно было себе представить, чтобы тот друг таксиста верил в Сталина больше, чем я в Сибиллу. Может быть, он верил дольше, но никак не больше. И вообще нельзя верить больше или меньше. Можно верить - и все.
Что я должен делать?
Мне тоже надо вешаться? Или пойти в полицию? Для того чтобы повеситься, мне не хватало мужества. А в полицию…
Я должен пойти в полицию. Это мой долг. Два человека лишились жизни, я знал убийцу, он сам признался мне в содеянном. Это был мой долг - донести на него. Сравнение с пятерыми русскими было неправильным, я его выискал только из робости.
Я продолжал идти и размышлять. Я был слишком робок, чтобы донести на нее. А она это знает? И вообще, опасается ли она меня? Или она полностью во мне уверена?
"Я люблю тебя", - говорила она. Это был ее козырь. С ним она уже выиграла. Поэтому она это постоянно и повторяла. А может, она меня и вправду любит?
Я дошел до отеля. Входная дверь была заперта, мне пришлось звонить. Открыл заспанный ночной портье:
- Вы довольно долго гуляли, господин Голланд! - Он встревоженно посмотрел на меня. - С вами все в порядке?
- Нет, - ответил я. - У вас есть снотворное?
Он дал мне две пилюли. Я поднялся в номер и проглотил обе. Но они не подействовали, в эту ночь мне не удалось ни на минуту сомкнуть глаз. Я лежал в своей постели, и смотрел в темноту, и думал о Сибилле и о человеке, который повесился. Один раз - около четырех - зазвонил телефон. Но когда я поднял трубку, никто не ответил, были слышны только шорохи на линии. Я пару раз постучал по вилке, потом послышался голос ночного портье:
- Господин Голланд?
- У меня звонил телефон.
- Да, вас спрашивали.
- Кто?
- Не знаю, господин Голланд. Дама не назвала своего имени.
- Спасибо, - сказал я.
Дама не назвала своего имени. Может быть, дама только хотела выяснить, дома ли я. И, как только она это выяснила, повесила трубку. Я испуганно подумал, что больше не люблю Сибиллу. Я ее ненавижу. Но, кажется, любовь и ненависть идут рука об руку. И даже ненависть предполагает веру. Я с ужасом осознал, что не переставал верить в Сибиллу.
Я поднялся и сел у окна. Улица была пустынна, фонари все еще горели. Небо над крышами медленно светлело. Мимо прогрохотал молоковоз. Потом совсем рассвело, я побрился и заказал завтрак. После горячего кофе я почувствовал себя лучше. Я вызвал такси. В половине девятого я вышел на залитую солнцем улицу. Шофер открыл дверцу такси.
- В полицейское управление, - сказал я.
Такси с грохотом отъехало. Солнце светило на грязный снег, люди спешили на работу. Был прекрасный зимний день с ясным голубым небом и легким восточным ветром. Я ехал в полицейское управление, чтобы заявить на Сибиллу Лоредо.
20
Ее ошибка была в том, что она непрестанно говорила о своей любви. На самом деле она меня не любила. Она никогда меня не любила. Это я любил ее. Она это знала. И думала, что может делать со мной все, что хочет.
"Я люблю тебя".
И я делал все.
Это было так просто.
Но она заблуждалась. Все было не так просто. Нельзя любить убийцу. Или, по крайней мере, нельзя жить с убийцей. Я не мог. Может, другие и могли бы, а я - нет.
Я думал, проезжая по заснеженному Зальцбургу, что у нее был шанс. Она имела целую ночь форы. Если она так уверена во мне, что осталась в отеле, то она получит по заслугам. Но может быть, она сбежала ночью, может быть, она больше не верит в мою зависимость. Тогда у нее все еще остается шанс. Но она, конечно, осталась в отеле "Эксцельсиор", горько подумал я. Слишком часто я говорил, что люблю ее.
- Простите!
- Что такое?! - вздрогнул я.
Машина стояла. Шофер настороженно посмотрел на меня:
- Все, приехали. Я не могу стоять. Стоянка здесь запрещена.
Все, приехали. Я не могу стоять. Стоянка здесь запрещена. Я расплатился. Слишком часто я повторял, что люблю ее.
- Мне подождать?
- Не надо, - сказал я. - Я не знаю, сколько пробуду здесь.
Здание управления полиции было старинным строением с мощными стенами и въездной аркой. Здесь стоял полицейский, который отдал честь, когда я подошел.
- К комиссару Эндерсу.
- Второй этаж, комната сто сорок три.
- Спасибо, - сказал я.
- Первая лестница налево, - крикнул он мне вслед, когда я уже прошел во двор.
Это был квадратный двор с каштаном посередине, который стоял в снегу, черный и голый. К стене были прислонены велосипеды. Я поразился, сколько здесь было велосипедов. Я поднялся по узкой обшарпанной винтовой лестнице на второй этаж. В здании пахло лизолом. Я вышел в длинный коридор с высокими потолками и множеством дверей. Напротив дверей были большие окна. На широких подоконниках сидели люди и тихо переговаривались между собой. Перед дверью 134 ожидающих не было.
Я постучал.
- Entrez! - послышался мягкий голос комиссара Эндерса.
Я вошел.
- Извините, я думал, вы один!
- Заходите, заходите, господин Голланд, - ответил тщательно одетый, ухоженный служащий полиции, переводя взгляд с меня на своего посетителя, который сидел напротив него за письменным столом. - У госпожи Венд нет от вас секретов!