Встал, застегнулся, – и это все, разочарованно подумала Редисочка, поправил очки, понюхал руки.
Задекламировал:
Я твой щен а ты моя волчица
Над дорогой пыль революционная кружится
Мы с тобой любимый человек, революцию установим навек
Маршрирует нам навстречу солнце, марширует звезды, марширует небо
Знай, где бы ты не была, и где бы я не был
Мы с тобой возьмем в руки винтовки, и без всякой на ха подготовки
Вспорем небу реакционному брюхо, чтобы в нем как в голодном ухало,
Вспорем кишки гребаной старой жизни, гребаным предрассудкам
Я вижу это своим передовым рассудком
ты меня обнимешь нежно,
я скажу тебе – товарищ, дай свою руку, дай мохнатки кусок, ты ответишь:
вот товарищ лобок, вот, товарищ, рука, бери.
Только не об-ма-ни
Я в ответ громыхну криком устаревшего товарища бога
Не ломайся, ты ж не целка, не-до-т-ро-га
Ты в ответ прошипишь шипом кошки котом покрываемой:
я подарю тебе товарищ ночь не-за-бы-ва-е-му-ю
Я закричу, вздернусь, завоплю и спущу тебе в трубу фалопиевую
Не ссы, товарищ подруга, мы переименуем ее в краснофлотиеву
А мои реакционные семенники и мошонку мы назовем
– товарищи яйца и граждане семенники.
Весь мир мы с тобой переназовем и изменим, искореним и просветим
Только сначала товарищ мохнатку обвафлим!
.. постоял, прерывисто дыша. Скукотища какая, подумала Редисочка, садясь на корточки и платком промокаясь. Матрос Чиполлино бы уже так вставил, что глаза на затылок сбежали, как буржуи реакционные от красных проскрипций. Интеллигенция гребаная. Очкарик, все еще тяжело дыша, спросил:
– Ну, как товарищ? – спросил.
– Фигня, – честно, по-товарищески, отрезала Редисочка.
– И стихи твои фигня, – сказала она.
– И трахаешь ты фигово, – сказала она.
– Один толк от тебя, записочки записывать, – сказала она.
– Да и те, небось, фигня, – сказала она.
Повернулась, ушла. Заснула, перед тем как в сон провалиться, услышала рыдания сдавленные. Тоже мне… "бабель"!
…встряхнула головой Редисочка. Словно мультики посмотрела на стене подвала. Глянула внимательно на товарищей. Чиполлино десятую "Беломорину" тянул. Его вообще после пестицидов покурить пробивало. Пестициды стоили бешеных бабок, приходилось местных раскулачивать на вещи и золото, чтобы пакетики с порошочком покупать. Козлы! Из-за них, из-за них кровь проливали! А они, суки, жались, вещи прятали… Кум Тыква желтел лицом своим беспристрастно. Этот не подведет, знала Редисочка. Ему в реальном училище еще девушка в свидании отказала. С тех пор, как революция настала, мстил кум Тыквочка режиму за свое страшное унижение. Особенно любил девку какую из семьи инженеров поймать – инженерская ему и отказала, – и за волосы оттаскать. Потом в ванную завести, слов ласковых нашептать, пообещать черт те что, раздеть, вдуть, как следует – опосля того, как маменьку с папенькой на глазах убивали, они все сговорчивые были, – а потом – рраз, и задушить!!! Знала Редисочка, снимает так кум Тыква боль и унижения страшных лет режима царского. Не осуждала. На Тыкву бывший адвокат Горошек прислонился. Защищал он бедноту, простой люд, сорняков всяких, за то режим ему кареты золоченой не давал. Потому примкнул товарищ Горошек к революции, как гандон к члену – слился воедино. За Горошком товарищ Женньшень револьвер чистил. Хороший, чистой души был Женньшень. Правда, по-нашему не говорил вообще. Ну, а по-егохнему в отряде тоже никто не знал.
– Все одно, – учил Чиполино, прочитав статью товраища Имбиря.
– Товарищ Женьшень нам ближе, – говорил он.
– Искплутаторов, говорящих на нашем языке, – говорил он.
Товарищ Женьшень кивал, улыбался. Чистил револьвер. Земляничка в углу алела каменной бабой скифской, вздумай ее кто свекольным отваром облить. Ишь, тварь, ревниво зыркнула на нее Редисочка. Это все у меня темперамент южный… подумалось. Подозрительно оглядела соперницу. Та, кажись, в бедрах раздалась. Не понесла ли, подумалось. В следующей стычке надо пристрелить, подумалось. Чиполлино на пестицидах да статейках товарища Имбиря сковырнулся давно уже. Чесночок, гнида, побледнел, но винтовку держит крепко. Если не сдюжит, авось и выйдет из него что… Еще в отряде были кум Виноградинка – озорной молдаван, он все норовил увести с собой всех коней, каких можно реквизировать, – пулеметчица Фасолинка, и анархист Лук-Порей. У того усы аж до члена свисали. Вроде, с мотней спутались. Совсем как бывший адвокат Горошек с революцией. Навеки. Потянулся Чиполлиныч за пятнадцатой "Беломориной", разорвал пакет с пестицидой.
– Ну, хватит! – резво сказала Редисочка, встав.
Рванула винтовку. Щелкнула затвором. Скомандовала:
– Штыки примкнуть, – сказала она.
Отряд встал зубами дракона из Колхиды, из сказок, которые Редисочка в разгромленной усадьбе Помидора нашла.
– За мной, шагом, марш, – скомандовала Редисочка.
Понюхали на дорожку все, затянулись. Редисочка дала Чесночку для храбрости мохнатки лизнуть, Земляничка, зачем-то, пакет с красным крестом взяла. Даже Чипполино очухался, застонал жалобно, виски массируя, поднялся со стула, шатаясь. Оттолкнул Редисочку слабо, но встал во главе отряда.
Словно падая, понесся вперед.
Лавой, серой, стремительным селевым потоком, покатились за ним товарищи.
Ворвались в соседнюю комнату.
* * *
…Принц Лимон с графинями Вишнями сидели, – с прямыми, как у стульев, – спинами, на стульях с прямыми спинками. За спинами стояли дети. Молоденький Вишенка, молодые герцог Мандарин да барон Апельсин. Доктор Каштан, который был врач для бедняков, а потом, куила гребаный, решил вдруг законтачиться с врагами трудового народа. Из-за золотого сияния цедры, почудилось Редисочке, что свечение издает семья.
Ишь, словно на иконостас выстроились, уроды, подумала Редисочка.
Крикнула звонко:
– Гражданин Лимон, гражданки Вишни, – крикнула она.
– Граждане дети, – крикнула она.
– Указом революционного комитета овощей вы приговариваетесь, – крикнула она.
– К смертной казни, – крикнула.
– С немедленным приведением приговора в исполнени… – крикнула она.
Не договорила. Матрос Чипполино, сорвав с плеча винтовку, уже бил в упор в принца, и вспарывал нежные брюшки графинь штыком. За ним остальные… Из-за грохота в подвале все словно оглохли, брызгал в лица сок, крутился на полу в живот раненный Каштан, товарищ Женьшень прижал ему спину коленом, задрал голову и аккуратно перечеркнул горло кривым ножом. Душегубы, мелькнуло почему-то в голове Редисочки. Душегубы аристократии, подумала она с облегчением, вот я о чем. Вздрагивал на полу тринадцатилетний Вишенка – кум Тыква и Редисочка, не сговариваясь, разрядили ему свои маузеры прямо в лоб, исчезла половина головы… От гари и пороха в глазах резало и в горле.
– Выйти всем, – скомандовал Чиполлино.
С радостью увидела Редисочка, что уверенность возвращается к командиру. Подчинились все. Закрывая двери, услышали протяжный стон. Гребаная графиня Вишня-старшая не сдохла еще. Сурово ткнул в Чесночка пером Чиполлино. Сказал.
– Ты, – велел он.
Побледнев, завис словно над бездной Чесночок, а потом зашел в подвал и дверь прикрыл. Грохнул выстрел. На секунду почудились Редисочке, что не выйдет Чесночок, что он сам себя… Нет, наш товарищ оказался! Вышел, ноги дрожат… Сам улыбается. Ребята смеются, аплодируют.
– Сбитая целка! – кричат.
– Сбитая целка, – скандируют.
Лицом Чесночок на глазах меняется. Суровеет, взрослеет. А ведь может и правда писатель из него выйдет, подумалось Редисочке. Наш, чтоб по правде все написал. Да и муж может из него… Чиполлино все равно ведь долго не выдержит. Сердцем болит, за всё! А мы бы с Чесночком, подумалось вдруг, могли бы книжку написать. В соавторстве. Про отряд товарищей, что без устали мотается по грядкам России, выпалывая всякие гребаные фрукты да овощи, и дав свободу сорняками, тысячелетиями угнетаемым гребаными аристократами-огородниками…
– Бери, Чесночок, пару ребят, – командует Чиполлино.
– И вези тела в шахту, – велит он.
– Редисочку с собой тоже бери, – говорит он.
– Я справлюсь, товарищ, – чуть не плачет Чесночок от обиды.
– Дурак-овощ! – говорит ему Чиполлино.
– Я тебе ее как бабу дарю, – говорит он.
Протер Чесночок очки. Хотел сказать что-то. Передумал. Обнял порывисто Чиполлино. В губы поцеловал.
– Хоть ты и русский лук-держиморда, – сказал он.
– А ближе брата мне, – сказал он.
– Да я за тебя товарищ… – сказал он.
– Ну езжай езжай, – сказал Чиполлино.
Промокнул глаза, щурясь вслед телегам с трупами. Вернулся в подвал, отыскал пакетик с пестицидами. Рассыпал на ладони окровавленные. Не смог носом потянуть. Выругался. Стал слизывать, почувствовал, как десны немеют. Потом и приход пошел. Закружились в кровавом хороводе черти. Заплясали круговую, как в варьете бесовском. Но это все обман зрения, знал Чиполлино. Чертей ведь никаких нет, и бога нет. Нынче срать в церквях можно. Облизал Чиполино еще руки. Вдохнул глубоко. Увидел мутное что-то у ног. Ползло, качалось. Шепот услышал жаркий. Земляничка, понял, разжал руку на маузере.
– Ваня, Ваня, Джованни, – шептала Земляничка.
– Как же так, Ваня, – шептала она.
– Грех, деток убили, – шептала она.
Хотел сказать что-то Чиполлино. Не успел.
Отключился.
…когда тела в шахту сбросили – Чесночок с Редисочкой на всякий случай еще головы размозжили, чтоб не выполз никто чудом, – у телег собрались перекурить. Кум Тыква достал пузыречек со спиртом, что в больнице разгромленной прихватил. Сказал:
– Теперича истории пути назад нет, робя, – сказал он.
Выпили, закусили крупко, занюхали товарищем Женьшенем. Устали, как после работы трудовой. Да это и есть работа, поняла вдруг Редисочка. И такой работы еще вся Россия немытая полна. Все еще перекопать, перекорчевать. Всех выдрать, да пересажать. Все изменим, все соком зальем… Тут и Чесночок сбоку жарким фаршмачным дыханием ухо обжег. Забормотал.
– Красивая пани, – сказал он.
– Я вижу нас властителями нового мира, – сказал он.
– Мы спрыснем новой жизнью завядшее русское древо, – сказал он.
Каркали вороны. Мотали головами лошади. Косился латыш Картофель. Тот тоже по-русски не понимал, ему жестами объясняли. Какой… липкий, с неприязнью подумала Редисочка. Но ведь рано или поздно потянет, потянет меня к такому, подумала. Голос почвы, подумала. Да еще и Чипполино с коровой этой жирной, Земляничкой… Тварь! Послышался вдруг сзади свист. Оглянулись.
У шахты стоял, с пулеметом, товарищ Женьшень.
Улыбался прекрасным Буддой, украденным тибетской экспедицией Тянь-Шаньского, Буддой, что простоял в гостиных аристократов, духов вызывавших… а потом вдруг раз и вызвался! И закрутил в руках бессмысленный молот, глиняный молот судьбы…
– Чего тебе, товарищ? – сказала Редисочка, слезая с телеги.
Отмахивалась от руки галантно протянутой Чесночком, морщилась. Потянулась с земли за винтовкой.
– Что, неужто еще жива гнида какая? – сказала она.
Товарищ Женьшень улыбнулся, головой покачал. Сказал вдруг.
– Товалиси, – сказал он.
– Смотлите на меня, я сказать имею, – сказал он.
– Не один товались Чесноцок уметь стих, – сказал он.
– Китай лодина стих, – сказал он.
– Я социнить, – сказал он.
Фыркали лошади. Поднимался из шахты пар от тел. Молчал отряд. Глядели на китайца.
Тот дернув плечом, приподнял пулемет повыше, и продекламировал.
– Я узнал цто у меня, – сказал он.
– Есць огломная семья, – сказал он.
– И тлопинка и лесок, – сказал он.
– В поле каздый колосок, – сказал он.
– Это все моя сцемья, – сказал он.
– Это лодина моя, – сказал он.
– Это все не мотовня, – сказал он.
– Это все не муетня, – скахзал он.
– Это все не зидовня, – сказал он.
Недоуменно нахмурился Чесночок. Сделала шаг вперед Редисочка, тянула за ремень винтовку к себе, говорила попутно:
– Ах ты черносо… – говорила она.
Краем глаза ловила латыша Картофеля, который за лошадью пытался скрыться, подняв ту на дыбы… как треснули очки Чесночка, и из глаза брызнуло что-то, как падал, в мелкой трясучке от пуль, товарищ Тыква… Потянула винотовку на перебитой пулей руке, но не смогла. Села, ощерясь бессильно. Молчала, пока Женьшень подводы обходил, оружие собирая. В висках билось. Только бы не, только бы не. Ведь молодая, совсем еще молодая.
Показалось из-за лошади лицо Женьшеня.
Вышел осторожно, бросился вперед, оттащил винтовку, хоть руки и были у Редиски прострелены.
Сказал, торжествуя:
– Твоя есе проделзаться, – сказал он.
– Пока мой иметь с твой относений как с товалис зенсина, – сказал он.
– Товалис Ледиска, – сказал, расстегиваясь.
– Когда сталый Китай был осажден импелией Гунь, – сказал он, задирая юбки Редисочке.
–… и Бейлин пал и импелатор Цинь повесирся, – сказал он, засаживая.
– Импелия Маньчжул все лавно найти и убить Гунь, – сказал он, ускоряясь.
– Почему, – сказала Редисочка, слабея.
Товарищ Женьшень, подумав, ответил.
– Пледательство пеледается как ген, – сказал он.
– Единозды пледав, кто твой повелит, – сказал он.
Встал, застегнулся. Взял винтовку. Сказал:
– Будит быстла, – сказал он.
Лучше бы на дантиста пошла, подумала Редисочка. Но щелчка не было. Послышался шорох. Сзади снова кто-то пристраивался.
– Два года баба не иметь, – сказал Женьшень извиняющимся тоном.
– Тепель мозно и в зопа поплобовать, – сказал он.
Редисочка сжала зубы, увидела листочки, из планшетки чесночка вылетевшие. Стала, чтобы отвлечься, читать.
…"… но поляк стрелял, мой ласковый пан, потому что он – контрреволюция. Вы стреляете потому, что вы – революция. А революция – это же удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция – это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедали, где революция и где контрреволюция? Помрем за кислый огурец и мировую революцию…! Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не обовшивел, не отчаялся и не упился. Пугачев прокричал речь о мертвых бойцах из Первой Конной, о гордой этой фаланге, бьющей молотом истории по наковальне будущих веков.."
– Вот муйня, – подумалось.
– Нет, из этого бы точно писателя не получилось, – подумалось.
Закончив, Женьшень встал, и снова вытерся.
Больше женщины ему не хотелось.
Так что второй отсрочки товарищ Редисочка не получила.
* * *
…в 1927 году, всего спустя три года после смерти дорогого товарища Имбиря, вождя всех угнетенных овощей мира, скончался и матрос Чиполлино. Никогда не служивший на флоте, он завещал похоронить себя в тельняшке и бескозырке.
Так и сделали.
Чиполлино, – хотя он еще подавал признаки жизни, – замуровали живьем в Овощной стене.
Ну, что возле рефрижератора, где каждый желающий может посмотреть на тело гения, товарища Имбиря.
Товарищ Виноградинка сражался со старорежимными сволочами до самого конца Гражданской войны. Был репрессирован в 1938 году. Следователь бил товарища Виноградинку сапогами прямо в его революционное сердце, топтал, кричал, что на вино подавит. От этого сердце товарища Виноградинка не выдержало и он сдал всех.
Его все равно расстреляли, но уже как товарища.
Товарища Гороха сожгли живьем. В камере он сошел с ума и все время просил есть. С ним пару суток отсиживал писатель, товарищ Джани Радари. Тот тоже сошел с ума и тоже все время просил есть. В результате их перепутали.
Так что товарища Джани Радари просто расстреляли, как товарища.
Хотя должны были сжечь вместо товарища Гороха.
…Товарищ Земляничка затерялась, ведомая великим растительным инстинктом, еще в самом конце Гражданской. Жила в деревне, отмаливала грехи. Дети ее умерли от голода, когда все земли пересажали кукурузой, а та не уродилась. Ну еще бы, в Сибири-то! Мужа убили на войне, которую – как объяснил им товарищ лектор, очень похожий на Чесночка, – ведет вся прогрессивная флора против коричневой чумы.
Ну, бактерий таксилофоры.
При царе Горохе, ну, то есть, принце Лимоне, такой отродясь не видали, но об этом лектору никто не сказал, потому что он Записывал.
Время шло.
Земляничка ходила в церковь и молилась. Просила, чтобы обошло стороной, но без толку.
Иконы молчали.
Земляничка терпела, не упрекала, даже когда умер младший, четырех лет. Просто гасила огарок свечи обслюнявленными пальцами и уходила. Потом перестала. Война прошла, раны зажили, урожаи стали чуть больше. Так что церковь закрыли и устроили в ней овощехранилище. Потом, когда вредители – объяснил товарищ Чесночок-Второй, что всю войну рассказывал им о необходимости срочно податься на фронт, – придуманные остатками недобитых Лимончиков, стали портить овощи, расстреляли председателя, товарища Груздя.
Вместе с ним на всякий случай и лектора.
И в овощехранилище открыли зернохранилище.
Летом там заводились мыши.
Пришлось колхозу купить кота.
Переправа
Дай, сынок, сигаретку. Что там у тебя, "Кэмел". Ишь, дымится. Трудно представить, а ведь каких-то пару десятилетий назад он для нас был чем-то чудным. За такую пачку, сынок, многие бы пошли не то, чтобы на предательство родины. Маму бы родную продали, сынок! Да ты не смейся, не смейся. Подкури мне лучше, чтоб я за дорогой следил да от руля не отвлекался. Здоров, я надеюсь? Хотя да, конечно. Вы, с Cовка, едете с говном в голове, но здоровыми телом. Это здесь в Канадах-Штатах, народ гнилой в теле. Кого ни копни, в яйцах излучение, ну, в смысле, радиация, в голове блядь туман от травы этой, а по венам герыч на ха…
Это не говоря уже об ожирении, стрессе. А чего бы и нет! Тут народ вкалывает, не то, что у вас там в совке. Да я в курсе, что давно нету, сынок. На словах. А на деле есть, есть он, совок. Потому и вырываетесь вы, едете сюда от них. Думаешь, я не в курсе? Ты сигарету-то, сигарету, давай…