Я недавно участвовал в комиссии, расследовавшей одну жалобу. Дело шло о вымогательстве денег частнопрактикующим урологом с одного человека, страдающего импотенцией. На мой вопрос больному, почему он не обратился в поликлинику, он резонно ответил, что не был уверен в сохранности тайны его заболевания. Нужна беседа, беседа, не ограниченная никакими минутами; кроме того, нужна отдельная комната, в которую никто не будет совать нос, сколько бы разговор не длился.
- Неужели все-таки о дельном скажет? - встрепенулся сосед Горохова, снова обернувшись к Федору Григорьевичу за сочувствием. Видно, и он не впервые слушал Пал Палыча.
- Нужна беседа, - настаивал тем временем оратор. - Но подавляющее большинство врачей у нас - женщины. Как быть мужчине, коль скоро у него возникла необходимость посоветоваться с врачом по интимным вопросам?
- Ушел! - чуть не с восторгом воскликнул парень. - Опять увильнул от главного и пошел вить-вязать! Вы обратите внимание, у него при внешней связности фраз - полная внутренняя разноголосица. Попробуйте по концу его выступления уловить, о чем он говорил вначале.
- Мне известен случай, когда именно отсутствие гарантий в сохранности тайны толкнуло женщину к знахарю. Результат был печальный. Спасти ее не удалось. Очень жаль также, что многие наши врачи не умеют выражать свои мысли или хотя бы диагнозы писать на латинском языке. Скольких ненужных волнений можно бы своевременно избежать. Зоркость некоторых больных бывает просто изумительна!..
Ужасно захотелось курить. Пал Палыч все говорил, говорил, но непосредственно от сексуальных проблем он неосмотрительно оторвался, и в аудитории сразу возник гул - латынь первокурсников ни в малейшей степени не интересовала.
Пал Палыч, человек опытный, уловив этот угрожающий гул, вышел из положения гениально просто: на какой-то из своих обтекаемых фраз он оборвал, выдохнул и, огладив великолепную бороду, сказал:
- Вот так-то, мои юные коллеги! И сел.
Горохов нашарил было в кармане коробку с неизменными "Любительскими" и, невзирая на первый ряд, решил удрать, как на трибуну поднялась Крупина.
Он почему-то так растерялся, что через секунду, овладев собой, осторожно покосился на соседа - не заметил ли тот его состояния? Сложное чувство овладело им. Глупо, но его очень бы удивило спокойное, ясное, как обычно, лицо Крупиной, как будто оно могло навсегда остаться таким, каким только он один его видел - испуганным и счастливым, каким-то светящимся изнутри. И эти глаза… У нее, оказывается, странное лицо: на расстоянии вроде ничего особенного, а чем ближе, тем оно красивее. Обычно бывает наоборот.
Горохов еще и еще раз поймал себя на том, что все эти дни боялся встречи с Тамарой и боится ее сейчас и не знает, как это произойдет. А более всего его раздражало, злило до крайности, что вся эта нелепая история отвлекла его от основного. Он даже к Чижовой за последние дни не зашел ни разу - просто-напросто забыл! А ведь надо ее все-таки успокоить, расположить к себе.
Крупина стояла перед аудиторией, как всегда немного напряженная, строгая, в безупречно белом, туго накрахмаленном халате.
- Мне хочется сказать об этике, о профессиональной чести и порядочности, - начала Крупина. - Этика у нас одна, советская, и лозунг партии один: все во имя человечества, все для блага человека.
Как сказала она эти слова, - словно гора с плеч Горохова свалилась. Нет, прав он, прав, что не хочет и думать о близости, о настоящей близости с этой женщиной! Все правильно, что она говорит, но какие слова! Нельзя же, честное слово, передовицы с трибуны читать!
Впрочем, изречение банальных истин тем и ограничилось. Затем Крупина стала говорить о том, что интересовало ее по-настоящему и о чем не раз она говорила на летучках.
- Больше всего обывательски сплетничают и пустословят сами медики. Достаточно попасть в клинику какой-нибудь знаменитости, как о ней узнают всё, включая малейшие подробности, и тут же от врачей и сестер сведения эти расползаются по городу. Разве это порядочно? Я знаю медсестер да и врачей, которые готовы чуть не первому встречному рассказать, что Иванов запойный пьяница, а Петровой молочную железу удалили, а Сидоров от жены ушел потому, что у нее матки нет… Сколько лишних огорчений, сколько горя приносит эта болтовня людям!
Горохов знал, что в словах этих - искренняя горечь, это не подготовленные фразы и продуманные риторические восклицания Пал Палыча. Тамара действительно добра к людям, к больным, поэтому они ей верят, к ней тянутся. И эта неврастеничная Чижова тоже ей доверяет, хотя, казалось бы, по-женски должна испытывать зависть и к здоровью Тамары, и к ее красоте.
- А бывает и того хуже, - говорила Крупина. - Мне приходилось крепко ссориться с медсестрами - сунут больному в руки историю болезни: беги на рентген, а то опоздаешь. А он, не будь дурак, по дороге читает и видит, что у него подозревают злокачественную опухоль. Попробуйте потом доказать обратное. Всю волю, всю изобретательность приложишь, и не всегда это удастся. Как это назвать? Жестокой безответственностью, не меньше. Сплошь и рядом медсестры, так сказать, разъясняют больному диагноз, рекомендуют лечение, всячески советуют, у кого оперироваться, а у кого - нет, в общем, занимаются болтовней, от которой и больному и нам, врачам, вред…
- Правильно! - вдруг сказал из-за стола Архипов. - Я считаю, мы вообще воспитанию среднего медперсонала мало внимания уделяем, а роль его в нашем деле огромна. Если врач - командир полка, то сестры, считай, батальонами командуют.
Кулагин улыбнулся и в знак согласия кивнул головой. А Горохов подумал, что, выходя с диспута, надо нечаянно столкнуться с Крупиной и обменяться хоть несколькими словами. Надо ее не упустить. Не заметил же он, как она пришла. В конце концов, такая минутная, случайная встреча ей сейчас нужна не меньше, а может, и больше, чем ему. Потом все уже будет проще, все войдет в свою колею.
…Он встретил ее в дверях. Тамара Савельевна шла задумавшись, не торопясь, засунув руки в карманы халата.
Горохов весело окликнул ее и услышал, что голос его прозвучал ужасно фальшиво. Они коротко взглянули друг на друга, но мгновение это обоим показалось необычно долгим.
Крупина за эти дни как-то изменилась, очень в чем-то изменилась, словно замкнулась в себе. На лице ее отчетливо читалась печаль и одновременно то, что е м у доступа к этой печали нет.
Плавным, широким шагом она обогнала его, ушла вперед, чуть покачивая своей золотой копной. Ну, вот и все! А он беспокоился, как они встретятся, и как она будет, и что она скажет… Ничего! Ну и слава богу!
Архипов с Кулагиным выходили из аудитории не торопясь, через общий выход, а Пал Палыч нырнул в свободную преподавательскую дверь: он явно торопился еще на какое-то выступление.
Зал почти опустел. Косые широкие полосы солнечного света протянулись из окон и свободно расположились на столах с непременными после лекции обрывками бумажек. А вот и целый голубь!
Архипов с добрым чувством оглядел скамьи, амфитеатром подымающиеся к стене. Он учился в этой аудитории, здесь учатся его студенты, и много их еще будет. Есть какие-то элементы бессмертия в этой постоянной преемственности.
Хорошо, когда здания высших учебных заведений имеют прошлое. Оно не уходит. Оно помогает. Это ощущение было для Архипова сродни тому чувству любви и почтения, с каким он входил в зал Московской консерватории, хотя в музыке понимал мало, а иной раз от симфонических концертов просто уставал.
На концерты его неизменно водила, когда они бывали в Москве, жена, Софья Степановна. Она слушала, а Борис Васильевич больше разглядывал стены, портреты и думал о людях, о целых поколениях, которые здесь перебывали. Не всякую старину заменишь. Сколько ни настроили новых концертных залов, а Москву без консерватории даже не представишь себе.
Перешагнув через солнечный луч, они с Кулагиным пошли по проходу, и тут к ним протолкался молодой человек - тот, что почему-то сидел в первом ряду рядом с Гороховым. Учтиво поздоровавшись с обоими, он назвал себя и, сообщив, что пришел по совету Славы Кулагина, обратился к Архипову с просьбой выступить у них в экономическом на вечере фронтовиков.
- Какой же я фронтовик! - воскликнул Борис Васильевич. - Я госпиталем заворачивал. Второй, так сказать, эшелон. Вот вам фронтовик, солдат! - Он показал на Кулагина.
- Ну, а мне в некотором роде даже неловко выступать с воспоминаниями перед собственным сыном, - улыбнулся Кулагин. - И извините, пожалуйста, я спешу…
Борису Васильевичу вся эта сцена показалась неловкой, он, пожалуй, отказал бы парламентеру, если б не желание встретиться с ребятами из Леночкиного института. Интересно, что у нее за среда?
- А это, случаем, не моя Ленка вас подослала? - без обиняков спросил он у парня, хотя на Леночку это не было похоже, она попросила бы сама.
- Честное слово, Славка Кулагин посоветовал! - заверил парламентер. - Воспоминания ваши мы читали, а Слава вообще о вас рассказывал. И как вы салфетку в животе зашили.
- Царица небесная! - искренне поразился Борис Васильевич. - Ничего себе реклама! Что ж вы тут считаете достойным внимания?
- То, что вы не побоялись рассказать об этом случае студентам, - тотчас разъяснил паренек.
- Ну хорошо, я приду, - сказал Борис Васильевич, крайне удивленный неисповедимыми путями, по которым распространяется иной раз информация о человеке.
Архипов знал, конечно, что у Сергея Сергеевича есть сын, слышал и о том, что сын этот учится в одном с Леночкой институте, но чтоб этот самый Славка Кулагин хоть как-то интересовался его, Архипова, деятельностью, - вот уж это Борису Васильевичу и в голову не приходило!
Парень из экономического удалился, но уже в дверях к Архипову приблизилась еще одна фигура. Это был Скворцов, с которым профессор беседовал перед диспутом по поводу возможности его работы в клинике.
Скворцов подошел уже как знакомый. Честно высидел весь диспут, лишь бы продолжить разговор.
- Ну как, профессор? - спросил он. - Было ведь все-таки кое-что и интересное. Положение со считанными минутами, отведенными в поликлинике на нос, действительно печальное. И о воспитании среднего медперсонала действительно надо говорить. Печально, но факт! В Америке такие вопросы перед профессурой, наверно, не встают. Думаю, там вы бы уже не одно сердце пересадили.
Борис Васильевич посмотрел на Скворцова.
- Да, разумеется, т а к и е вопросы там не встают, - медленно проговорил он. - Не могут встать, потому что почвы нет: бесплатная медицинская помощь отсутствует. Вообще же это хорошо, что вы меня дождались: я выяснил - мест у меня в клинике нет. Всего хорошего.
И, не глядя больше на Скворцова, не слушая каких-то торопливо произносимых ему вслед слов, Борис Васильевич вышел из аудитории.
Ссылка на Америку в устах этого самоуверенного юнца обозлила его. Не потому, что все наше, все, что у нас, он, Архипов, считал лучшим. Во время последней поездки в ФРГ Борис Васильевич черной завистью исходил, разглядывая в витринах великолепный инструментарий. А сестры у профессора Брауна! Какая школа!..
Но ведь Скворцов-то ни черта этого не видел, он и свой инструментарий не весь освоил, поручиться можно. А болтает потому, что это модно, и льстит, подлец, уж очень грубо, видно, совсем считает его, Архипова, вахлаком. Нет, не следует его брать в клинику. Этакие пробивные типы не должны на живом человеке работать, им вообще нечего делать в медицине.
Борис Васильевич с удовольствием прошел по опустевшему зданию, оставил в кабинете халат, закрыл окно. Мысли его снова вернулись к вышколенным сестрам брауновской клиники и к тому, о чем говорила ассистентка профессора Кулагина доктор Крупина.
Со средним медперсоналом у них нехорошо. А где хорошо? Это на директора клиники или, предположим, завода есть управа, он боится погореть. А вот истопнику, или дворнику Федору, или санитарке ничего не страшно. Попробуй-ка уволить какого-то окаянного пропойцу или Марью Васильевну, которая только что утки на больных не выливает! Нет, не уволишь! Сейчас же профсоюз вмешается, местком, то да се. В работе они не заинтересованы, потерять ее не боятся - как тут быть? А у Брауна сестры, как ни говори, за работу зубами цепляются, стараются изо всех сил.
Или такой парадокс: санитарка получает шестьдесят рублей, а врач после шести с лишним лет обучения целиком отвечает за жизнь человека и получает девяносто целковых! Так какой ему смысл, скажите, шесть лет штаны просиживать да в моргах копаться? Ох, парадоксов таких можно порядком набрать, да что толку?
И Борис Васильевич решил, что, рассказав ребятам из экономического о фронте, непременно втянет их в разговор на эти серьезные темы. Это ж их дело - экономика! Пусть призадумаются… а.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Он шел домой, с удовольствием представляя себе вечер, который они - он, Соня и Леночка - проведут втроем. Такие вечера, к сожалению, нечасто выпадали.
Жена Архипова работала редактором в литературном радиовещании, занималась телепередачами, иногда печатала маленькие рецензии в газетах и жить бы наверняка не смогла без звонков, без страха опоздать, без детской радости своей по поводу этих крохотных, в две спичечных коробки, рецензий. И Борис Васильевич тоже этому искренне, от души радовался.
Когда-то, когда они только что вернулись вместе с войны и было поветрие, вполне законное и полезное, всем бывалым людям писать воспоминания, Сонечка, тогда еще молоденькая, хорошенькая, с боевым орденом на груди, - на улице на нее оглядывались, - тоже решила написать воспоминания. Но не получилось. И не потому, что не о чем было писать, - Борис Васильевич сам был свидетелем, что видела и пережила она много. Однако удивительным образом все пережитое под ее пером угасало, умирало, утрачивало правдоподобие, словно войну Соня только по чужим книгам да газетам и знала.
Ну что ж, на все нужен талант! Честь и хвала Софье, что она даже тогда, в молодости, когда всякого манит слава, не стала объяснять свою неудачу тупостью или несправедливостью тех, от кого зависела судьба ее писаний. Нет, она поняла истинную причину. А ведь Борис Васильевич тогда весь внутренне напрягся, опасаясь, что годы уйдут на то, чтоб вывести из организма жены отраву миазмами чужой славы.
Сколько их бродит по свету, таких неудачников, не нашедших себя, а потому скрытно, а то и явно ненавидящих всех, кому удалось верно определить главное дело своей жизни. Бродят несчастные, подобные скорпионам, потому что яд неудовлетворенности чаще всего отравляет их же самих. Самоотравление завистью - это же страшное дело!
Борис Васильевич никогда не забудет, как Соня вернулась однажды с очередным отказом, - слава богу, он оказался последним. Она вошла в комнату - тогда у них была всего одна комната - и положила папку на стол, бережно и безнадежно, как мертвого ребенка.
- Ну что ж, - сказала она, отвечая на его немой вопрос, - значит, не задалось. Мне, конечно, кажется все иначе, чем они говорят, но это не меняет дела. Они говорят убедительно, и, в конце концов, зачем бы им всем врать? Как ты думаешь?
Ее черные глаза, не мигая, с отчаянием глядели на мужа. Ох, как она ждала! И как ему хотелось бы успокоить ее, вернуть ей хоть капельку надежды, чтоб она сразу, тотчас, ожила, заискрилась вся.
Но он не утешил ее. Без наркоза надо оперировать как можно быстрее.
Эта мертворожденная папочка дорого стоила Софье. Улыбка надолго ушла из их комнаты. Но потом, к счастью, она нашла в себе силы поступить в полиграфический институт, и кончила его с отличием, и полюбила свое дело. И - что самое важное - хлебом ее не корми, дай выискивать и вытаскивать молодых. Значит, до конца залечила в душе свою неудачу. Даже шутит теперь, говорит, что каждый корректор - неудавшийся редактор, а каждый редактор - неудавшийся писатель.
А хотя бы и так! Был же у них в клинике один врач, дельный человек, вырос из фельдшеров, мечтал о хирургии, а добиться ничего не мог - руки дрожали. В конце концов понял, смирился и теперь отличный анестезиолог. У Кулагина работает, и тот уж на что требователен, а не нахвалится.
Уже подходя к подъезду, Борис Васильевич машинально посмотрел на уличные часы, удивился, что десять вечера, и тут же подумал, как недавно он гневался на одну медсестру.
- С женой я вижусь только вечерами, и то не всегда, - говорил он, - а с вами весь день, по восемь-девять часов подряд! Лучшие годы мы проводим с вами бок о бок, вы понимаете, что́ это значит? И если иной раз ссоримся, то иначе и быть не может. С одной радостью жить скучно…
Борис Васильевич открыл дверь своим ключом, тихо вошел. В прихожую доносился из столовой тонкий голосок Леночки и чей-то неустановившийся юношеский бас.
Борис Васильевич прислушался. Он бы мог поклясться, что не слышал прежде этого голоса, а вместе с тем в интонации, в манере подчеркивать отдельные слова было что-то знакомое.
- Но какая же экономика наука?! - на последнем слове, был поставлен акцент. - Это же чистая эмпирика!
- Ну как ты так можешь? - щебетала Леночка. - У тебя это просто от детского нигилизма. Экономика - это основа всего!
- Сила земного тяготения тоже, в общем-то, основа всего, не было бы ее - разлетелось бы все с Земли, и сама Земля, может, не уцелела бы. Но не существует же все-таки отдельной науки о силе земного притяжения!
"Небось математик какой-нибудь, - подумал про себя Борис Васильевич. - Они все гуманитариев за людей не считают. Не отбрехаться Ленке!"
Он прошел прямо к себе, чтобы переодеться. В лыжных брюках, которые носил дома во все времена года - раненая нога частенько ныла, требовала тепла, - в спортивной куртке на молнии, довольный прошедшим днем и слегка любопытствующий, он вошел в столовую.
О, оказывается, и Соня тут!
Борис Васильевич немного удивился, что не слышал ее голоса, тем более что его дражайшая половина была не из молчаливых, а неуважительное отношение к науке, коей посвятила себя ее дочка, во всяком случае не могло оставить ее равнодушной.
Софья Степановна первая увидела мужа и радостно улыбнулась.
Теперь уже ничего не осталось в ней от той, как тростинка, тоненькой Сони Черевичной, в которую он влюбился на фронте. Она была такая тоненькая тогда, что Борису Васильевичу казалось, что шинель ей непомерно тяжела. И он не поверил глазам своим, когда однажды под бомбежкой Соня одна вытащила на плечах из разбитой перевязочной в укрытие огромного раненого. А она вытащила и за другим побежала. Только от напряжения очень покраснела.
Теперь она пополнела - откуда что взялось! Только глаза, как, по крайней мере, казалось Борису Васильевичу, остались все те же, яркие, блестящие, с теми же не затуманенными временем белками. А ведь бывает, глаза к старости так выцветают, что невозможно и определить, какими они были.
Софья Степановна улыбнулась мужу, и в ее молодых глазах, в которых он умел читать с полувзгляда, Борис Васильевич увидел некоторое смятение, тревогу даже. И удивился - в чем здесь дело?
Вслед за матерью увидела отца Леночка. Вместе с нею поднялся навстречу высокий, очень молодой юноша, почти мальчик, крепко сложенный, но несколько бледный. В тряпках Борис Васильевич плоховато разбирался, но сразу заметил, что гость как-то очень красиво одет и красиво, свободно стоял у стола, а когда пошел - движения у него были легкие, изящные. На хозяина дома он смотрел с живым интересом, словно ожидал чего-то особенного.