- Ну что же вы! - крикнул Петр, не понимая, это серьезно или розыгрыш.
Администраторшу проняло. Она суетливо стала рыться в ящиках стола, испуганно и досадливо поглядывая на Петра и Анюту.
- Нет ничего! Куда все подевалось?
Женщина с громким стуком захлопнула ящик, сняла телефонную трубку:
- Вера, как у тебя там? Номер убран? Нет? Не совсем? Ладно, прими гостей. Только по первому требованию освободите, - строго сказала администраторша. Но теперь для Петра и Анюты добрее ее не было человека в целом свете.
На лестнице, где можно было и не притворяться больной, Анюта побежала по ступенькам.
- С тобой не пропадешь, - сказал Петр, едва за ней поспевая.
- А я думала, с тобой не пропадешь.
- Ты еще и актриса, напугала меня…
- Мне и в самом деле было плохо…
Но теперь на лице Анюты были озорство и радость. Номер оказался маленьким, будто игрушечным, с низким потолком и рассохшейся дверью, ее едва удалось запереть. Но до чего же уютно было в своем домике с мягким светом настольной лампы, пестрыми махровыми полотенцами и белой, аккуратно выложенной кафельными плитками ванной, с бутербродами и бутылкой вина на шатком газетном столике.
Наутро Петр решил не будить Анюту подольше и вообще не торопить время. Морозный Новгород поразил его. Из окна были хорошо видны деревья в инее, белые чистые улицы, легкие современные дома и рядом древние храмы - они дополняли друг друга и спорили с обликом, настроением и предназначением своим, - дома мирские и дома духовные.
Анюта спала глубоко и сладко. Ее губы были полуоткрыты, русые волосы разметались по белой подушке. Разрумянились щеки. Дыхание было ровным. Кажется, ничего более прекрасного не видел Петр, ничто никогда не вызывало такой пронзительной нежности, как этот тихий сон Анюты. И кажется, ничего более значительного не было в этом мире, чем ее ровное глубокое дыхание с детским причмокиванием.
На улицу они вышли с радостным ожиданием. Солнце играло в морозной дымке, оно было такого цвета, что казалось нереальным. На Ярославовом дворище тянулись к небу, тоже в инее, голубые луковки церквей. Они вознеслись над землей, бережно приподнимались белокаменными стенами, украшенными окнами-щелочками, выступами и арочками. Церкви были толстостенными, массивными. И все же самыми легкими, будто бы неземными строениями показались Петру именно древние храмы. Ясность, величие, праздник были на их ликах.
И еще подумал Петр о великом назначении искусства, возвышенном и щедром, как любовь, - искусства строить храмы, дворцы, расписывать иконы, придавать металлам и камню нужную, целесообразную форму.
"А на что способен я? - подумал Петр. - Когда придет мой час, и придет ли?"
Пошли через широкий Волхов по крепкому современному мосту. Вода была скована льдом, припорошена снегом, белым-бело было вокруг, как в пору цветения яблоневых и вишневых садов, некстати дышала слева заводская труба да, нелепо нарушая все пропорции, самодовольно торчала телевизионная вышка. Петр отвернулся от нее, посмотрел вправо и влево на просторы Волхова, на могучие стены Детинца и Юрьев монастырь вдалеке и представил на миг то время, когда Великий Новгород утопал в зелени и подъезжающие к нему заморские гости видели одни только бесчисленные купола церквей. А через реку - плотина с мельницей и могучий каменный мост, на который, по преданию, забросил в последний миг поверженный, утопающий Перун свою палицу, чтобы не унималась никогда силушка молодецкая вроде той, какая досталась Ваське Буслаеву, выстоявшему на мосту чуть ли не против целого города в кулачном бою, против сытого боярского да княжеского люда.
Петр притих, когда пришли они с Анютой к церкви Двенадцати апостолов. Приземистая, асимметричная, белокаменная, она стояла на кладбищенской земле, где хоронили людей во время мора - от холеры, от голода или еще какой-нибудь беды.
Самая большая общая могила во всем Новгороде. По одну сторону церкви возвышались новые блочные дома, от них веяло скученностью людской и бесстрашием перед всеми бедами. Заодно людям легче, спокойнее переносить все…
А по другую сторону церкви - деревянные строения с резными и крашеными наличниками и ясно виделся Господин Великий Новгород, с его разудалой властью "улиц, концов", вечевых сходок, с многоголосым шумом торжищ. Пять веков назад уже насчитывалось в городе до семи тысяч дворов. Но как же тяжко бывало тут людям во дни горя и бед…
Били, гудели колокола. Подобно траве падали люди под острым жалом смертной косы. Не стоны, не крики, а страшная тишина, время от времени разрываемая колокольными звонами, провожала всех в последний путь во время мора… Так умирали ленинградцы в блокаду - обессиленные, падали на улицах, на работе, за своим делом, закрывали глаза в холодном выстуженном доме.
На какое-то время город словно бы потух. Угрюмой и тяжеловесной показалась старина, нелепо и легкомысленно окруженная однотипными домами. Углы, углы со всех сторон. Мысли, чувства - все натыкалось на что-нибудь холодное, острое, ранящее. И только дети, детский сад на прогулке снова согрел душу.
На белом снегу детишки в зимних, пестрых и неуклюжих одежках были похожи на разноцветных медвежат. Орали, катались с "катушек", визжали, валялись в снегу. Один малышок начал танцевать, приседать, что-то рассказывал забавное подружкам-девчонкам и силился приподнять шубку, под которой много-много штанов. Писать захотел паренек, и не знал он, как быть, то ли писать, то ли рассказывать. А дело его уже не терпит отлагательств. Бедняга уже и приседать начал, и ногами сучить. Скорей бы добраться. Наконец-то. Вона каким фонтаном потекло облегчение. А девчушки воркуют про что-то свое, и дела им мало.
А вот остановились три паренька перед изгородью, три богатыря - Алеша, конечно же, Попович, Илья Муромец и Добрыня Никитич. Илья Муромец как захохочет, как посмотрит на Петра да как закричит:
- Дяденька, ха-ха-ха, это мы, ха-ха-ха, возьми снег, ха-ха-ха!
И швырнул горстку сухого рассыпчатого снега, и засмеялся еще пуще, и повалился на спину от смеха, и заболтал ногами.
- Ух и житуха у этих пацанов, - сказал Петр Анюте. - Предчувствую, быть мне многодетным отцом, - и засмеялся тоже, как Илья Муромец.
Шли к центру города, он за Детинцем. Кладка могучая и величавая, с зубчатым рядом бойниц, с опорными башнями под скатными крышами - "кострами". Толщина стен от полутора до четырех с половиной метров. Когда-то строили ее почти все горожане, кроме священников. Вдоль стены ров, вдоль рва старые деревья.
Прошли Петр и Анюта через мост в главные ворота, к памятнику "Тысячелетия России". Бронзовый монумент был похож на огромный опрокинутый колокол. Бронза запечатлела в рельефах и барельефах - князей, царей, бояр, литераторов.
А рядом знаменитая София. Ей поклонялись новгородцы, доверяли души, в ней хранили свои богатства. Отсюда направлялись на битву дружины Александра Невского. Внутри высоченные своды. Акустика такая, что даже негромкий шепот слышен, кажется, под сводами. В тишине - благостные, строгие, отдаленные от всего земного лики святых. Иконостас в Софии древнейший. Видели они и знаменитую фреску двенадцатого века. Царь Константин и царица Елена. Византийские лица, византийские одежды, бледно-голубые краски.
Поднялись во второй этаж, на хоры. Там, в глубине - библиотека. Старинные пергаменты, евангелия, книги о географии, о военном деле, о нравственных правилах жизни того времени. Монахи пользовались особой письменностью, - рисунками и каракулями, чтобы оставить на стенах свои автографы и ругательные слова. Вот уж воистину - "неистребимы грехи наши, господи".
Петр тоже не удержался от соблазна оказаться "бессмертным" вместе с Софийским собором. Склонился над книгой отзывов, посочинял в уме, написал: "В Новгороде невольно думаешь о долгой жизни людей и малой жизни человека, но такой жизни, без которой не передавались бы из поколения в поколение красота и величие лучших человеческих возможностей. Обещаем жить так до самой кончины. Анюта и Петр Ивановы".
В музее, в зале раскопок увидели письма на бересте четырнадцатого века. Петр запомнил некоторые тексты с первого взгляда, их четкий лаконичный язык врезался в память. "Поклон от Семена невестке моей. Если ты не вспомнишь сама, то имей в виду, что солод у тебя ржаной есть, лежит в подклети. Возьми солоду горсть, а муки сколько нужно. Да когда будешь печь, лишнего не расходуй, чтобы потом не оставалось. А мяса возьми в сеннике. И еще насчет Игната: ты ему рубль-то все-таки дай".
Новгородцы многие были грамотны, иначе нельзя при торговле, какую они вели со всем миром. Купцы разговаривали на многих иностранных языках. А вот еще записочка. Пятнадцатый век. Коротко, наотмашь: "Господину своему Юрьевичу крестьяне твои Чернышане челом бьют, те, что ты отдал деревеньку Климу Опарину. А мы его не хотим. Не соседний он человек. Своевольно поступает".
И сразу полетел над Новгородом во все стороны гул вечевого колокола… "Не хотим! Не хотим! Своевольно поступает!"
Анюта повела Петра в следующий зал, где выставлялось старинное оружие, серебряные и медные чаши, чеканные изделия, ковка, литье.
- Ой, смотри, досюльная посуда! - воскликнула Анюта, впервые за эти дни употребив словцо своих гридинских мест. И удивление ее, тепло были такими нежными и домашними, что Петр понял: она радуется, и тоскует, и скрывает свою печаль о доме.
- Это охранная иконка. Ее носили на теле, брали в битвы. Когда-то это литье было распространено по всей Новгородчине, а теперь большая редкость. Здесь, в музее, да у твоих мамы и папы, - улыбнулся Петр, обнял жену.
Анюта отстранилась:
- Тут люди…
В музее висели две редкие работы художника Ге. Одно полотно - Петр и Алексей. Другое - Екатерина у гроба Елизаветы. По воспоминаниям Позье, главного ювелира обеих императриц, Екатерина сама позаботилась о пышности похорон своей предшественницы. Это очень понравилось тогда придворным. Этот момент и отобразил художник.
Ге нарисовал молодую Екатерину красивой, пухлощекой. Немка. Хитрая, умная, надменная европейка. Она оседлала Россию, и не терпится ей помчаться вскачь с праздничными победными штандартами над головой, под восторженные крики красивых гвардейцев.
Петр увидел и работу Робертсона - портрет Юсуповой. Та самая Ирэн Юсупова, которая славилась своей красотой, оказавшейся роковой приманкой для Распутина. И в самом деле что-то неземное было в лице Ирэн, в ее длинных ресницах, в печальных и нежных глазах. Святое и женственное виделось во всем ее облике. На тонких плечах бледно-голубой шелк, ум в глазах, и беззащитность, и трепетность, как в глазах лани.
Поразили Петра скульптуры Антокольского. Вот благородный, умный барон Штиглиц, покровитель искусства. Со всей реалистической отчетливостью был обработан белый мрамор. И в бронзе - аскетический, злобный, лукавый Иван Грозный, царь, разгромивший и унизивший Новгород из-за болезненной своей подозрительности. Всюду ему мерещилась измена. Иоанн велел топтать, топить в реке, жечь, пытать насмерть, вешать тысячи новгородцев только за то, что они, желая сохранить хотя бы остатки своей воли, будто бы пробовали найти поддержку в Литве.
Не о смерти, о жизни хотелось думать, не о кознях и казнях. Хотелось любить, верить, надеяться, восхищаться, - душа народа доверчива, как вон у мальчика Фекти, каким изобразил его Петров-Водкин. Полотно было небольшим, что-то около одного метра на полтора. Посредине рыжая голова, лицо - простодушное, доброе, открытое, деревенское. А вокруг - зелень, зелень, волны зелени до самого горизонта; кустарник, поля, рыжая избенка невдалеке от рыжей дороги. Но главное-то, самое главное на всем этом зеленом фоне, в этом зеленом мире, на этой зеленой щедрой и простецкой планете - мальчик Фектя. Там, в его грустном и доверчивом лице виден мир его детства, зеленый и рыжий мир, который ясен, простодушен и щедр, как сама Фектина душа. "Но что я, - думал Петр, - уже есть в зрачках Фекти вопрос и тревога: а может быть, завтра будет все по-другому? Да, Фектя, может быть. Это говорю тебе я, случайный приезжий, Петр, сын Иванов. Но верь! Верь в добро, в справедливость, особенно верь в любовь".
Петр долго стоял перед картиной, - он увидел и свое детство, вспомнил девчонок и мальчишек, тех "трех богатырей", подумал о трагическом начале жизни Ольги из Иванова и светловолосого "волчонка" Юрки Голубева. Петр взял Анюту под руку и молча пошел к выходу.
Как случилось, что Анюта оставила где-то сумочку с деньгами, было не вспомнить. В ресторане "Детинец", где ели рыбу "по-царски" за тяжелыми столами из толстых досок, сумки не оказалось. Не нашли ее и в снегу, где дурачились, валялись, кидали друг в друга сухими легкими снежками. Пришлось обойти весь маршрут прогулки заново. Все поблекло сразу. Ходили, рыскали, как ищейки, спрашивали у кого только можно - все напрасно.
"Господи, какая же я, ну какая же я…" - корила себя Анюта. Она плакала, извинялась с таким отчаянием, что трудно было ее утешить. Петр успокаивал ее, а сам думал: "Где же теперь добыть деньги за гостиницу и на обратный путь?" Хорошо хоть все документы остались при нем и десятка в паспорте - на всякий случай. "Ерунда, - говорил он Анюте, - это все пустяки, дорожное приключение, как-нибудь выкрутимся…" А на душе было тошно.
Петр растерялся, как никогда прежде. Отлетел праздник, разбился о такую прямую реальность, в общем-то ерунду - деньги. Противна была эта жестокая зависимость от них. "Ищи, ищи выход, муж, мужчина, опытный путешественник, - иронично и строго приказывал себе Петр. - Не раскисай".
Анюта благодарно прижималась к Петру и все не могла простить себе: "Какая же я растяпа, ты больше никогда не давай мне денег, ладно?"
"Больше не получишь у меня ни копейки", - улыбался Петр и все искал выход. Сначала он решил дать телеграмму Даниилу Андреевичу, но подумал, что огорчит старика.
"А что, если позвонить Илье? Он вышлет нам телеграфом - вот и все", - обрадовался Петр.
Трудно было дозвониться до Ярославля. Только поздно вечером послышался знакомый голос:
- Привет, молодожен. Много ли меда съели?
- Горек медок. Сидим на мели в Новгороде. Деньги потеряли.
- Вот обормоты. Как же это вас угораздило?
- Не тяни. Все в письме объясню. Высылай телеграфом сколько можешь.
- Вышлю с условием - немедленно ко мне, понял?
Вот уж, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Петр и Анюта прыгали, обнимались, радовались так, будто спаслись в шторм в океане. Илья казался им волшебником, способным сотворить любое чудо.
Снова потеплело, стал уютным морозный Новгород. Последнюю десятку решено было "прокутить" в ресторане при гостинице, где по вечерам играл оркестр и можно было потанцевать.
Деньги пришли на следующие сутки. Билеты купили сначала до Москвы, а там надо было пересаживаться на электричку. Шумная, пестрая, суетная столица утомила. Особенно тяжело Петру достался Центральный универмаг. Илья был слишком щедр, прислал столько денег, что можно было позволить себе покупки. Анюта принялась искать себе "что-нибудь подходящее" с неожиданной настойчивостью и даже страстью. Она водила Петра по лестницам и переходам, продиралась через плотные людские потоки, расталкивала раздраженных, осоловелых от духоты, таких же, как она, искателей "чего-нибудь", вела, вела мужа, временами даже за руку, к какой-то своей цели…
На поезд в Ярославль успели едва-едва. Одно из купленных мест оказалось занятым, пришлось долго выяснять, спорить. Петру все это было противно, он предпочел бы постоять в тамбуре все четыре часа пути, лишь бы не заниматься этой глупой неразберихой. Но Ашота теперь держалась жестко, она так отчитала, пристыдила какого-то молодого мужчину с бородкой, что тот сдался, проворчав: "Такая маленькая, а такая уцепистая. Хоть сетку на крюке оставь".
"Сидячий" поезд был забит пассажирами, сумками и сетками, в вагоне стоял густой колбасный дух.
Анюта устало опустилась в глубокое кресло, накинула на себя пальто, спряталась с головой и уснула. Под мерный стук колес начал подремывать и Петр. "Как не похожи наши с Ильей дороги на эту… с гостиницами, душными вокзалами… от всего зависим - все не то… - думал он. - Как же беззащитен человек перед подлостью… надо быть стойким… перед хамством… И все же не дай бог Анюте стать слишком пробивной да опытной… Скоро приедем к другу, там тихо, тепло…" - Петр обнял жену и тоже уснул.
На окраину Ярославля до улицы Нефтяников надо было ехать довольно долго даже в такси. Мчались через центр, мимо театра имени Федора Волкова, потом к высокостенному кремлю и дальше вдоль замерзшей Волги, в новый район. Бородатый мужчина, которому пришлось стоять в тамбуре, оказался попутчиком, он хорошо знал Илью, нахваливал его: "Вот мужик! Как он мать свою обожает - все удивляемся его терпению. То-то вокруг него детишки вьются - верный признак хорошего человека. А вот что-то насчет женитьбы пока у него никак. Пробовали несколько раз сватать, знакомили так и сяк - не выходит. Застенчивый больно…"
Поговорили, распрощались по-приятельски. Петр и Анюта получили даже приглашение на день рождения: "Как раз вот мотался за продуктами… На столе все будет как надо…"
Друг не ожидал такого скорого приезда, вышел открывать дверь сонный, в трусах, босиком. Тощий, волосатый, с короткой всклокоченной бородкой клинышком - ну просто Дон Кихот без лат.
Обнялись у порога, расцеловались. Пошли на кухню ставить чай да рассказывать о дорожных приключениях. Душевное это дело - гостить в доме друга, особенно после передряг и треволнений.
Когда прошла зима и лишь тополиный пух напоминал о вьюгах, Анюта готовилась стать матерью. Медленно, трудно шли дни, тревожными стали ночи.
Это был негромкий, сдавленный всхлип, и ни слова, ни звука больше.
- Что случилось?
Молчание.
- Больно? Началось?
Молчание. Только все более мокрым становилось плечо Петра, а огромный, теплый, тугой живот Анюты, совсем еще недавно тоненькой, гибкой девочки, выглядел как что-то чуждое. Он жил как будто своей особой жизнью, то радуя, то устрашая отца и мать, и еще неведомый ребенок уже требовал внимания, напоминал о себе.
- Мне страшно.
- Не бойся, не надо.
Петр гладил, целовал, успокаивал Анюту, и от невозможности хоть чем-нибудь помочь жене в нем росло раздражение. Он злился на еще не родившееся существо.
- Спи, все будет хорошо.
- Я боюсь умереть.
- О чем ты говоришь…
- Врачи мне сказали, что у меня больное сердце…
- А мне сказали, что ты вполне здорова, и не выдумывай.
- Я не выдумываю, просто ты бессердечный, тебе все равно, буду я жива или нет, тебе даже лучше, если я умру, станешь свободным… Тебе все время куда-то хочется уехать. Опять что-то задумал с друзьями…
- Боже мой, Аннушка, успокойся, поспи хоть немного.
Но уже было не уснуть. Петр не сдержал раздражения. Мучила совесть. Тихие всхлипывания Анюты отдавались в душе то болезненной нежностью, то безысходностью, предчувствием чего-то рокового, то новым раздражением. Петр никак не мог понять жену в последнее время - причины слез, обид. Он и сам себя перестал понимать: был твердым, даже упрямым в случаях, когда обычно легко уступал, и уступал, когда хотелось быть твердым. Анюта, вольно или невольно, подчиняла Петра своим желаниям и даже прихотям - без крика, без настойчивости, одной лишь слабостью, беззащитностью своей.