- А ты забудь о дне реки, не думай о нем, - сказала Ольга, - иначе никогда не научишься плавать. Ты доверься воде. Я тебе помогу. Делай руками вот так, вот так…
Петр смотрел, как легко и забавно перемещалось вправо, влево смуглое тело Ольги, и отказывался, смущенно улыбаясь.
- Эх ты, - бросила Ольга с досадой, будто он не захотел довериться ей самой, а не воде.
- Ты прыгай, Оля, прыгай, - попросил Петр, - хоть посмотрю.
И она плюхнулась с разбега в солнечную речку. Река держала ее на себе непринужденно и надежно, как непринужденно и надежно держала она лодки рыбаков.
Петр подумал, что хорошо бы развести костер, приготовить картошку с чесноком. А потом добавить туда тресковой печени с маслом. А потом сдобрить все это мелко нарезанным укропом, чтобы его зеленый запах смешался со стойким ольховым дымком. Но это все - вечером, попозже… Зажгутся первые звезды, начнется пиршество. Картошка, шелест прибрежной осоки, голоса рыбаков и туристов неподалеку - все будет подано к столу. "Я еще выиграю свое. Илья победил в воде, а я одержу победу на суше".
Ольга вышла из реки, в несколько прыжков оказалась около Петра, тряхнула волосами, обрызгала ему лицо, улыбнулась.
- Хорошо-то как… - пропела она. И вдруг рассердилась: - Хоть бы голову смочил, утюг!
Ольга оглядела голову Петра с усмешкой, взглядом мастера.
- Ну и нахалтурил тебе кто-то с прической, - искренне возмутилась она, - криво, косо, патлы торчат. Жаль, ножницы не взяла…
- Да ты что, забыла, что ли?! Сама же подстригала…
- Ой, господи боже мой, дура я дура, свое не признала! - И Ольга закачалась от смеха, как Цветок при сильном ветре. Смеялась она простодушно, звонко, смеялось лицо, смеялись плечи, спина, - так обычно заливаются от смеха только дети. Петр смотрел на Ольгу, улыбался и уже в который раз думал: "Как хорошо, что мы взяли ее с собой".
Она перестала смеяться неожиданно, будто запнулась за что-то. Это произошло в тот миг, когда она взглянула в глаза Петру. Смех погас, но не от обиды и не от огорчения - Ольга притихла напряженно, с опаской, как это случилось в лесу на брусничной поляне.
Петр отвернулся и сам внезапно почувствовал, что смущает Ольгу своим взглядом и что этот взгляд смущает его самого.
- Пойду хворосту пособираю на вечер, - сказал он.
- И я с тобой.
Ольга быстро оделась, Петр тоже натянул рубашку и брюки, чтобы не ободраться о сухие ветки.
- Мы скоро. За дровами! - крикнул он Илье, осторожно вылезающему из реки.
- Ладно, не спешите, - и махнул рукой: - Вон за теми кустами я видел кучу валежника!
Петр и Ольга пошли по жесткой осоке, еще влажной от росы, хотя уже была середина дня.
- Завтра тоже будет хорошая погода, - заметил Петр. Ольга промолчала. - А ночью, может, поднимется туман и похолодает. Надо бы сходить к скирде да побольше принести соломы под палатку, - снова заговорил Петр, догадываясь, что Ольга сейчас думает о чем-то другом, слишком печальны были ее глаза.
- У тебя в самом деле есть жена? - вдруг спросила она.
- С чего ты это взяла? Я же тебе сказал, нет и не было.
- Я еще тогда подумала, что ты меня разыгрываешь, - кивнула Ольга. - В парикмахерских у вас развязываются языки.
- А я нарочно согласился, - в тон сказал Петр.
- Зачем? - быстро спросила Ольга.
- Тебе так хотелось.
- А ты всем угождаешь?
- Почему всем, только хорошим девушкам, - улыбнулся Петр.
- И многим ты наугождал? - полушутя-полусерьезно поинтересовалась Ольга, подобрав на ходу сухую ветку.
Петр молчал, не зная, в какую сторону теперь повернуть разговор, - болтать попусту не хотелось, не то было состояние, он понимал, что и Ольга спрашивает не просто так.
Она первая не выдержала молчания:
- Вы с другом сегодня здесь, завтра там, всех вам разве запомнить…
Ольга теперь только делала вид, что ищет валежник, наклонялась, а сама напряженно ждала, что скажет Петр. Он ответил не сразу:
- Встречалось немало девушек… Но ты, Оля, напрасно думаешь о нас так… Ищем любимую, как все, - недолет, перелет… - Петр стал вспоминать, раскрываться, он сам себе пытался ответить, почему до сих пор не смог найти свою избранницу.
Валежника вокруг было много. Он лежал высокими кучами на краях раскорчеванного поля. Петр и Ольга старательно выдергивали ветку за веткой и складывали их одну с другой.
- Давай сначала сходим за соломой, сделаем волокушу и потащим все сразу, - предложил Петр. Ольга согласилась.
Надо было идти за дорогу, потом перепрыгивать через канаву и топать по колючему рыжему полю, ощетинившемуся стерней. Высоченная скирда была обдергана со всех сторон, тут, наверно, ночевали не раз шоферы дальних рейсов или туристы, которых теперь все больше в этих древних краях, названных "Золотым кольцом".
- Посидим?
Ольга опасливо покачала головой:
- А не заждется ли друг?
- Он знает, что ему делать. Захочет разжечь костер, там есть дрова на первое время. Да и сообразит, если что…
- Ой, хитер ты больно, - Ольга погрозила пальцем. - Зачем привел? Солому брать или рассиживаться тут?
Петр бросился возле скирды на солому и развалился на спине, разметав руки и ноги:
- А не перенести ли нам сюда штаб-квартиру?
- Да ты что! Приедет какой-нибудь тип на лошадке, перестреляет всех как зайцев. Я так испугалась за тебя, ужас.
- Я тоже за себя испугался. Только не сразу. Если бы он шлепнул меня наповал, я умер бы счастливым.
- Глупый. Разве можно умереть счастливым в таком возрасте…
- Подумаешь, никто обо мне не заплачет, только вон ты да Илья. Верно говорят, на миру и смерть красна… Ты да Илья на меня смотрели, да солнце, да яблоки… и ничего было не понять, кто кричит, зачем кричит, когда все так хорошо.
- Чудак. Вприпрыжку побежал в сад. Сколько тебе?
- Уж многовато… Четверть века.
- Сколько?! Да ты еще мальчишка по сравнению со мной, - сказала Ольга, опускаясь на солому и поправляя волосы.
Петр погладил ее по плечу. Он все еще лежал, развалясь на мягкой соломе, смотрел в небо, где высоко кружились, парили коршуны. Его задело слово "мальчишка", но виду он не подал.
- Да, мне двадцать пять, а ты, Оленька, выглядишь на восемнадцать.
Петр прижал ее к себе, ткнулся губами и носом в щеку.
- Не надо! - Ольга резко отстранилась. - Думаешь, взял на мотоцикл, так все можно? Знаю я таких мотоциклистов. Прикидываетесь, а самим только одного и надо… Ненавижу вас всех!
Ярость Ольги была такой внезапной и такой сильной, лицо ее покрылось красными пятнами, глаза сделались маленькими, злыми, обжигающими, так что Петр испуганно залепетал:
- Честное слово, не хотел. не подумал… прости…
Ольга опомнилась:
- Я уже старуха, вот и злюсь. Мне уже к тридцати, а еще не замужем… да и знать вас не хочу.
Теперь он разглядел возраст Ольги - в глазах, в коже, в уголках губ. О возрасте особенно отчетливо говорили ее пальцы и ладони, испещренные мелкими морщинами, отчетливо пересекаемые глубокими линиями.
- Ну-ка, дай мне твою руку… Я вижу треугольник счастья. Это редко бывает.
- Может, знаешь, в каком углу оно заблудилось? Ну да ладно, не повезло мне, - махнула рукой Ольга, Она сгребла солому в охапку и пошла по дороге. Петр тоже набрал побольше и нехотя поплелся вслед, вдыхая терпкий запах золотистых стеблей. Он видел спину Ольги, мелкие завитки ее волос, он хотел бы ей сказать что-нибудь особенное, обнадеживающее… Но не знал что, - он чувствовал себя мальчишкой.
Когда они вернулись к реке, Илья уже сидел на мотоцикле.
- Оставьте солому в кустах и поехали в Суздаль. Мы еще успеем тут насидеться, - крикнул он.
За мостом дорога пролегла между широкими полями, стала часто сворачивать вправо, влево, - наверно, для того она так петляла, чтобы еще издали можно было путнику увидеть город с разных сторон, его церкви на горизонте и, медленно приближаясь, вглядываться, влюбляться в древний Суздаль.
Купола и островерхие звонницы тянулись ввысь. Они сначала дрожали, колебались в лучах солнца, а потом все отчетливее, все тверже вырастали из земли. Суздаль выходил навстречу не из лесу, а из чиста поля. Наверно, еще давным-давно, во времена великого княжества Суздальского, вырубили тут могучие леса, чтобы пахать и сеять, а когда придет враг, увидеть его издали, кликнуть рать и потом сойтись на равнине, меч на меч, отважно побить ворога. Много крови впитала суздальская земля - вражьей и своей.
Но что бы ни случилось, остался вот он, великий и прекрасный город, стоит до сих пор под солнцем легко, торжественно, не просто занимает землю - украшает ее. В нем раскрытость, простота и величие.
Город на холмах, и на каждом возвышении - церковь, их много, они как бы роднят землю с небом. Черный цвет земли, потом охристый, густой от множества каленых кирпичей, потом золотистый и дальше, над крестами - голубой. Церкви не строгие, не тяжелые, как в Господине Великом Новгороде, и не европейские, холеные, как в Ленинграде, - тут они рукодельные, пряничные, с выщербинами, с ямочками, с кривизной, будто не строили, а лепили их древние зодчие, чтобы оставить на века в каждой живой линии, в каждом изгибе свою любовь и душу.
Ольга выбралась из коляски мотоцикла. Она не могла спокойно смотреть окрест, подбегала то к художникам, картинно стоявшим возле мольбертов, то шла к мальчишкам и расспрашивала их о чем-то, то просто глазела по сторонам. Ей было хорошо, Илья и Петр это видели, взгляд ее был счастливо-рассеянным.
Илья приезжал сюда не раз и теперь спокойно смотрел не вверх, как Петр, на холмы да на церкви, а вниз, на нижний город, в долинках под холмами, по берегам речки. Там тоже были дома и церкви, они окружали большой белокаменный монастырь. Но Ольга уговорила, убедила сначала отправиться в музей. Петру, как будущему историку, тоже не терпелось перенестись в прошлое Руси. Музей располагался в старом здании, надо было войти под низкие своды просторных комнат и залов, где была собрана всякая утварь, украшения, одежды, иконы.
Низкие потолки, небольшие окна, толстые стены, кованые решетки на окнах придавали суровую сумрачность внутренним монастырским помещениям, зато как нельзя лучше все это совмещалось с тусклой позолотой икон. Иконы, иконы - никогда не приходилось видеть их столько.
Каждый пошел сам по себе из комнаты в комнату. Вон вещи Лопухиной, первой жены Петра Великого, сосланной в монастырь за неугодность и бунт, вон старинные мечи русских воинов, а вот расшитые бисером, золотом, серебром, унизанные жемчугом митры.
Остановили Петра строгие глаза Николая Чудотворца. Голубые одеяния с белыми крестами, поднятая рука для благословения. Часто Петр, проходя по залам, встречался с горестными и мудрыми глазами святого старца. И глаза Христа, полные печали, смотрели на него со стен.
Издали поманили глаза Богородицы. Таких глаз Петр еще не видел. Богородица смотрела так, будто хотела разглядеть суть, душу. Она была вне возраста, одухотворенная и в то же время земная. Глаза ее были в пол-лица. Петр долго стоял перед этой иконой.
Но вот взгляд его опять оказался в плену. На затемненной части стены, в небольшой и простенькой рамочке - портрет молодой женщины. Она смотрела чуть-чуть исподлобья. С укором, с затаенной вызывающей обидой на всех. Петр почему-то почувствовал себя непростительно виноватым перед этой монахиней. Он испытывал чувство робости и восхищения перед красотой и загадочностью ее души. "Соломония Сабурова…" Да, это была она, побитая кнутом, насильственно постриженная в монахини за бесплодие, первая жена Василия Четвертого. И кожаная курточка, одеяние ее ребенка, будто бы рожденного в монастыре, висела тут же, около портрета, невдалеке от горестных глаз.
Петр увидел рядом с собой Ольгу. Она смотрела на Соломонию, будто на страдающую свою подругу. Илья стоял поблизости и не отводил глаз от Ольги. Петр понимал, что не нужно сейчас подходить к другу.
Из музея вышли молча. Отвязав старый дермантиновый полог коляски, Илья откинул его и жестом пригласил Ольгу садиться. Потом пошарил правой рукой в кармане, достал ключ зажигания, протянул Петру.
- Не спеши, - сказал он, зная привычку или, может быть, даже черту характера Петра: гнать вовсю, если есть хоть малейшая возможность. Но на этот раз не стоило его предупреждать. И так было ясно, что он не помчится из Суздаля. "На самом деле я даже хотел бы сейчас идти пешком и все оглядываться, оглядываться на звонницы и купола", - подумал Петр.
- Но мы еще не побывали там, в монастыре, - сказала Ольга.
И Петр направил мотоцикл под гору, к белым каменным стенам Святого Покрова.
Тишина. Неподвижность. Не колеблется даже воздух. Недвижны трава, деревья, небо, - голубое и зеленое, живое и мертвое. Шаркают, стучат подошвы, ощущают ноги твердые выпуклости. Камни подогнаны друг к другу плотно. За века они не просто влежались в землю - вросли, как будто бы и не было никогда у них иного места в их вечном покое. И с того мига, когда чья-то сильная рука выбрала из безымянной семьи прибрежных камней и ту и эту булыгу, и швырнула их на телегу, и вколотила потом в мякоть земли, - камни ожили. И кажется, заговорили: ходите, не проваливайтесь, не влезайте в осеннюю грязь, а когда не грохочет телега, ступайте бесшумно, вслушивайтесь, вдумывайтесь в себя. Мы, камни, знаем о вас, о людях, очень много. Мы молчим, но мы знаем. Мы слышим шепот ваших губ, слова любви, боли, ненависти или отчаянья, которые, как дыхание, срываются сами собой. Мы стережем и ваши крики, и ваше безмолвие, когда вдали от мирских забот вы ищете спасения и счастья…
Камни привели на широкий двор, на площадь. Сначала друзья увидели два жилых покосившихся домика, сараи возле них, а невдалеке высокую церковь и рядом с ней, окруженную лопухами и колючками, тоже высокую и белокаменную, монашескую трапезную - широкие ступени вели к просторной прогулочной террасе. Там ходила некогда Соломония. Не раз, должно быть, она смотрела с террасы на дорогу, уходящую в Москву. О чем думала она, что чувствовала в такие минуты?
Скорбь ли по ушедшим дням счастья своего, презрение к мужу своему, из ласкового, сердечного вдруг ставшему хитрым и надменным, переменчивым подобно матери своей, греческой царевне Софье. А может, пуще всего она жила ненавистью к счастливой сопернице, Елене Глинской…
"В какой же миг разлучились два первых в государстве человека - царь и царица? - подумал Петр. - Когда же кончалась самая главная, сердечная их власть друг над другом? Любовь, согласие, свобода обернулись заточением…"
Монастырь Святого Покрова, как говорили в старину, во граде Суздале, всегда был предназначен для женщин высокородных. Ольга легко взбежала по ступенькам не просто оттого, что ноги ее были быстрее, сильнее, а еще и оттого, что, должно быть, не возникло в ее сердце ни страха, ни почтения, хотя на самом-то деле она должна была бы почувствовать, что пробежала не по ступеням, а по векам. Веселым, звонким голосом Ольга крикнула с террасы храма:
- Эй, ребята! Идите сюда! Здесь монашки молились!
Нет, Петр не хотел подниматься туда. Еще у ворот монастыря стало ему неловко входить в людское жилье просто так, поглазеть. Да еще не в мужское жилье, а женское. Да еще такое, в котором находились заживо погребенные: кто добровольно, а кто и насильно.
В монастырском давно обезлюдевшем дворе вопрошают, смотрят даже стены. Стережет и почитает традиции сам воздух. Трава и деревья не просто радуют глаз - намекают на вечную смену зеленого и белого. Живого и застывшего.
Монастырские стены невысокие, но они не пропускают Никаких шумов города. Тарахтенье и треск автомобилей, как прибой, разбиваются по ту сторону кирпичной кладки. Время сместилось.
И Петр увидел ее - прекрасную и юную, выбранную в жены российскому владыке из тысячи пятисот невест.
…Ехала она будто бы с мужем на охоту, за Волок Ламский, в простом возке с плетеным верхом. Лаяли собаки, храпели кони, "эге-гей" - кричали ямщики…
"Самого тебе веселого тетеря привезу, Соломониюшка", - шептал Василий и хищно сжимал талию, поглаживал колени, грудь.
"Отстань, увидят", - смущалась Соломония, но не отталкивала мужа. Радовалась его ласкам и во всем своем крепком, сильном теле каждой жилочкой чуяла весну, ликующий бег горячей крови.
"Чего мне, я царь, - засмеялся Василий и, схватив жену за плечо, прижал к себе. - Все тут твое, отныне и навеки", - пообещал он.
"Какой ты царь…" - незлобно усмехнулась Соломония и подумала: "Со мной ты не царь, ты мужик, и никто не знает про тебя больше, чем я, и никому ты не подвластен больше, чем мне, но никто и не жалеет тебя больше, чем я… Вон и бороденка-то еще не растет, усики что пушок. Но и никто не боится тебя так, как я тебя боюсь, ибо ты и мужик, но и царь. И лишь бог тебе судья. А вот боишься ли ты меня? Жалеешь ли? Чуешь ли мое сердце, как я твое? Видишь ли ты во мне не просто бабу, а и царицу? Да уж ладно, - решила Соломония, - чуял бы только бабу…"
"Ты мне нынче сына зачни, - шепнул Василий. - Всей Руси повелю в колокола бить".
Соломония вспыхнула стыдом и досадой. "Ну что он все сына да сына. Сама знаю".
"Радость-то какая была бы. Гляди-ка, вон верба и та родит почки белые на лозе, а у меня нет никого, - уже с горячностью продолжал Василий. - Птицы в гнездах скоро птенцов сразу по трое, да по четверо выведут, а у меня нет никого. Всем господь потомство дает: и рыбе, и змее, и лягушке, и волку, - только у меня нет никого".
Соломония холодела от каждого его слова, вся сжималась, и тяжелее становилось ей дышать. Жалко ей было не Василия, а себя, - свою долю она давно уже горько оплакивала. И тут вдруг что-то вскипело в ней, восстало, зашлось все изнутри. Но не. для слез, не для крика, а для ненависти в одних лишь глазах, для ножевой, безжалостной остроты в каждом слове. И знала, что делает не то, а не могла с собой совладать, как будто бес в нее вселился, как будто все обиды не за одну лишь себя, а за всех баб захотелось ей выместить.
"Не гнусавь, - в каком-то безысходном отчаянии, по-змеиному прошептала она Василию. - Я не богородица, от ветра не зачну. Ты вот лучше для сына поболее сил наберись…"
Василий оттолкнул Соломонию, как отбросил. И замолчал. Надолго, навсегда для нее замолчал. Она сразу почуяла недоброе, как чует свою смерть всякая живность перед убоем.
…В темной келье монастыря никак не выпросить было у бога ни прощения, ни смирения, ни внезапной своей смерти.
Днем и ночью жег душу Соломонии удар кнута, и нечем было отомстить всесильному мужу. Ни яд, ни кинжал, ничто, казалось, не может воздать за обиду. Только одно: "Там, в хоромах не могла родить, а тут…"
…Молва о рождении сына донеслась до Москвы. Всполошенный царь прислал гонцов. Не пали они на колени, как бывало прежде, слушали стоя.
"Да, бог послал мне дитя, наследника", - и взгляд невольно вспыхнул гордой силой, ударил гонцов по лицам, но они по-прежнему стояли непочтительно и слушали холодно.
"Его взял к себе господь…" - сказала Соломония после долгого молчания. И вновь как будто занесли над ней кнут. И не было сострадания ни от людей, ни от бога.
Монастырские стены не сохранили тайны. Земля не сохранила боли. Время не сохранило подробностей.