Я испугался смерти в нашем доме. Это был испуг, смешанный с каким-то еще стыдом. Может быть, это было смущение перед ритуалом, хотя и обычным в нашей среде, но необычайным, непривычным для среды более широкой, для города, в котором преобладали иные ритуалы и порядки. Я ушел со двора в день бабушкиных похорон. Я лежал на островке, потом бродил по улицам, плакал и бормотал: "Где моя собака, она все понимала, она любила меня, где она? Чем она провинилась? Перед кем?.. Теперь она пропала, пропала…"
Потом я отправился в сквер на улице Красных гвардейцев, сел на скамейку и стал смотреть на дом, в котором жила Тамарка. Я не надеялся - да, наверно, и не хотел - увидеть ее и, уж подавно, говорить с нею, я никогда с нею не разговаривал. То, что я испытывал, было мечтой, тоской по какой-то другой жизни, отличной от нашей, которую я тоже любил и не мыслил, чтобы все это привычное вдруг исчезло.
И вот я сидел в сквере, смотрел на дом и не сразу заметил вокруг него людское копошение. Возле одного из подъездов стояла группа женщин, в подъезд входили и выходили женщины и мужчины, стройные строгие военные, одетые как на парад. Потом к дому стали приставать автомобили, легковые и грузовики, и с одного грузовика сняли и понесли венки. В этом доме кто-то умер. Скорее всего погиб. Здесь жили летчики, а самолеты иногда разбивались.
Вот еще один грузовик подъехал - из него выгрузились со своими инструментами музыканты и потихоньку стали располагаться вдоль стены напротив подъезда и спокойно опробовать инструменты. Все происходило так медленно, так монотонно и смиренно, что вот уже за полдень перевалило, а я все сидел, расслабленный, присмиревший, даже утешенный тягучим и вроде бессмысленным действом, не вызывающим во мне никакого напряжения - ни любопытства, ни томления, ни сострадания. Кажется, среди этой тихой, почти безмолвной суеты мелькнула фигурка Тамары. Да, это она вывела на улицу братишек-близнецов лет по пяти. Лицо у нее было заплакано.
"Это ее отец погиб", - подумал я.
Я встал со скамейки и подошел к ней и к ее братишкам.
- Здравствуй, - сказал я. - И прими, пожалуйста, мое сочувствие.
Она молча наклонила голову.
- Он погиб позавчера, - сказала она. - Он летел над Пугачевской горой, и у него отказал мотор. Самолет упал на скалы.
- Не плачь, Тамара, - сказал я. - Его, наверно, похоронят на братском кладбище?
- Конечно.
- Рядом с красными мадьярами, рядом с председателем Реввоенсовета Ильиным. И весь город будет помнить его всегда.
- Боюсь, моя бедная мама не переживет…
- А ты крепись, Тамара, ведь я тебя никогда не брошу. И братишки твои будут жить с нами.
- Спасибо. Ты всегда был так добр ко мне.
- И у меня несчастье - умерла моя бабушка.
- Прими, пожалуйста, мое сочувствие.
- Больше всего на свете я любил свою бабушку. Например, однажды она подарила мне собаку. Но ее у меня украли. Какая это была собака!
- Да, я помню, - сказала Тамара. - Это была редкая собака. А нельзя ее отыскать?
- Навряд ли. Она сказала:
- А ты поцеловал бабушку, когда прощался с ней?
- Поцеловал. Она была как живая. Только лоб немного холодный. - Я вздохнул. - Ей бы еще жить да жить.
- А моему папе было тридцать семь лет.
- О, твоему папе было порядочно! А моему, когда он погиб, тридцать два.
- Тоже порядочно, - сказала Тамарка. - Ну, нам надо идти и успокоить маму. Знаешь, пожалуй, мы сядем с тобой в машину, на которой повезут моего папу. Но там надо будет плакать. Ты готов плакать?
- Да! - сказал я истово. - У меня болит сердце, и я, пожалуй, поплачу.
Я сидел и плакал, но легче мне не становилось. Я думал, что плачу оттого, что жаль бабушку. Но (потом, потом, я это понял!) плакал я о том, что убежал из дому и вернусь в него, только когда мою бабушку уже похоронят.
Видела ли меня Тамарка, когда проходила со своими братишками? Но ей было не до мальчика, плачущего неизвестно о чем.
Заиграл оркестр, и, в тот же миг вскочив на скамейку ногами, я увидел, как из подъезда выносят гроб, похожий на клумбу, тихо плывущую в горячих струях дня. Гроб поставили на грузовик, и в него по приставной лестнице поднялись несколько женщин и Тамарка. Оркестр ждал, когда они сядут. А когда они сели, заиграл навзрыд.
Я оставался на месте, пока процессия выстраивалась, вытягивалась, налаживая свое скорбное течение. Наконец и я пошел и пристроился в хвосте шествия. В густом рокоте оркестровых труб временами мне чудился плач Тамарки, и я плакал, плакал так, что женщины мне стали говорить:
- Почему же ты отстал? Ступай, ступай вперед, тебя посадят в машину.
Но ни их слова, обращенные прямо ко мне, ни вообще их любопытствующий говор, реявший вокруг моей головы, не трогали меня, и мое скорбное равнодушие приносило мне какое-то удивительное облегчение… Я не сразу заметил возле себя Марселя. Ему пришлось дернуть меня за рукав.
Я обрадовался, И эта радость почему-то тоненько кольнула в мое сердце. Марсель был очень красив, я это сразу отметил про себя. В ту пору любой подросток, любой юноша, уверенно обретающий черты мужественности, казался мне красивым. Так вот, Марсель предстал перед моими глазами взрослым. В рабочей подбористой спецовке, облегающей пока еще угловатые плечи, в кепке-восьмиклинке, чуть ухарски сдвинутой к затылку.
- Ты идешь на работу? - сказал я.
- Нет. Сегодня я отпросился. Мы рыли могилу. А теперь я иду домой… туда. Ведь скоро будут выносить.
- Скоро?
- Да. Ты пойдешь сейчас или…
- Нет, нет, - замотал я головой.
- Понятно, - сказал он, потупясь. - Тогда… если спросят, я скажу, что видел тебя в сквере. Я скажу, что ты немного боишься… всего этого.
Он тут же оставил меня, а я продолжал свое сумасбродное и горестное движение и опять стал плакать: "Где моя собака, она все понимала, она любила меня, где она?.." - И в иную минуту мне казалось, что жаль только собаки, одной собаки, а все остальное меня не трогает, точнее, всего остального вообще нет - ни смерти бабушки, ни гибели Тамаркиного отца.
Я плохо помнил дальнейшее, как доплелся я вместе с процессией до братского кладбища, пробыл там, пока все не кончилось, потом… когда ударил винтовочный залп, я тотчас же поглядел в небо, как будто хотел увидеть улетевший туда залп. Потом, помню, почти рядом проехала машина, в которой сидела Тамарка, и мне очень захотелось забраться в машину, но только потому, что ноги уже не держали меня. Оставшись один, я вернулся к свежему холмику, на котором лежали полевые цветы, а над цветами всходила в синих искрах дня красная звездочка…
Когда я пришел домой, и там все было кончено. Мама кинулась ко мне и обняла.
- Больше всего я боялась за него, - сказала она учительницам, которые пришли разделить с мамой ее горе. - Он такой ребячливый, такой ранимый. И хорошо, что сам догадался исчезнуть. Я сразу сказала папе: нет, не надо его искать, он придет сам.
Учительницы смотрели на меня, как бы стараясь увидеть что-нибудь необыкновенное, делали понимающие лица, но взгляды их не были теплы.
Потом они ушли, а мы стали собираться к дяде Заки, за нами пришла тетя Айдария, жена дяди. С ними наша семья почти не общалась, я не помнил случая, чтобы кто-нибудь из родичей взял да и просто забежал на минутку. Но в святые праздники дядя звал всех нас в гости. Дедушка, едва кончив трапезу, сурово говорил: "Ну, пора!" - и тут же выходил из-за стола.
Прохладные отношения длились вот уже два десятка лет, и хождения в гости вовсе не означали потепления. Просто дедушка отдавал дань порядкам - вкушал хлеб-соль у своего отпрыска, прочитывал короткую молитву, и на том все заканчивалось. А нынче нас звали потому, что по обычаю в доме, проводившем покойника, не готовят пищу.
Дедушка и сегодня не изменил своему правилу, но мы с мамой остались. Старшие вспоминали, как добра была бабушка к дяде Заки, хотя он ей был не родной сын. А дедушка, конечно, бывал суров и не всегда справедлив.
- Ох, несправедлив!.. - начал было дядя Заки, но жена его перебила:
- Мы все-таки не счеты сводим.
- Не будем вспоминать старое, - поддержала мама. - Я только хотела сказать, что покойница наша матушка действительно тебя любила. А помнишь, Айдария, как ты впервые появилась у нас?
Тетя Айдария сдержанно кивнула. Девочки нашего дяди, прижавшись к матери, настороженно смотрели на нас, и мы с Галейкой тоже прижимались к матери, только Динка сидела как истукан, всем своим видом говоря: а мне на все наплевать.
Тетя Айдария вышла проводить, и мама услала нас вперед. Она догнала нас, когда мы были уже у наших ворот.
- Милые мои дети, - сказала она проникновенным голосом. - Запомните, у нас нет других родственников. А тетя Айдария ангел. Нам надо держаться вместе, запомните это!
Ее беспокоило, что со смертью бабушки в нашем бытовании могло что-то перемениться. Бабушка всегда все делала сама: покупала, варила, стирала, помогала дедушке шить, держала нас, ребят, в чистоте и холе и, надо сказать, в жесткой узде. Мама же знала одно: занятия в школе, занятия дома. Теперь же на нее свалились все заботы по дому, да ведь и мы, уже великовозрастные оболтусы, требовали неусыпного догляда. Она была так неловка, так несведуща: глиняная латка или крынка, извлеченные из таинственных отсеков чулана, приводили мою маму в изумление; повздыхав и не найдя им применения, она возвращала посуду в ее надежные покои.
Но вопросы посерьезней она решала с истинно бабушкиной твердостью. Дело в том, что приятели дедушки, в особенности чемоданщик Фасхи, стали внушать ему мысли о женитьбе. Мама сердилась, отмахивалась от стариков, как от упырей, и бежала к тете Айдарии.
- Но, может быть… - говорила тетя Айдария.
- Никаких "может быть"! - отвечала моя мама. - Все пойдет прахом. Да нет, о чем я! Вчера еще в доме царило дыхание мамы, а нынче придет какая-то старуха… нет, нет! Да он ведь уже стар.
Сам дедушка смущенно смеялся, но по лукавым огонькам в его глазах можно было предположить, что он не прочь обзавестись какой-нибудь бойкой старушонкой.
- А что, - говорил он, подбадривая себя смешком, - женился же Фасхи второй раз. Да поглядите, какой он теперь молодец. В прошлом году быка забил, так ведь один управился.
Мама слушала его с брезгливым выражением лица, затем мягко парировала:
- Старик Фасхи и мне покоя не давал своими советами выйти замуж. Но я отвечала: извините, дядя Фасхи, но я не терплю подобных советов. А ведь мне было всего двадцать восемь лет, когда я осталась вдовой.
Каждый вечер, когда мы, отужинав, сидели в полусвете сумерек, мама вела с дедушкой душеспасительные беседы.
- Ты не представляешь, что будет, если в такую семью, как наша, придет чужой человек… Ты всегда, по-моему, боялся раздела. Так вот из-за твоих нескромных желаний все может пойти прахом. Не станет дома, который вы с мамой, все мы лепили столько лет…
С каждым разом дедушка становился все смиренней, все пришибленней и уже не смел возражать маме.
Пришел сентябрь, первый за два десятилетия сентябрь, когда моя мама не пошла в школу. Со школой было покончено навсегда, начиналась новая, по сути малознакомая ей жизнь - хозяйки в доме.
Мама плакала. Если и бывают светлые слезы, то они были у моей мамы. Она вверяла их мне, самому строптивому, самому несносному своему ребенку, так часто грозившему умереть от астматического бронхита, - от страха потерять меня слез она пролила больше, чем пролила бы на моей могиле. Может быть, думая, что я все равно в конце концов умру и унесу ее тайны с собой, или, может быть, доверяя моему болезненно обостренному восприятию, она делилась со мной:
- Я была прилежна и, возможно, талантлива. Да! Ведь я училась в двух школах и обе закончила с похвалой. Да, разве ты не знал, что я закончила еще школу при мечети и учила меня жена священника и прочила мне судьбу мудрой и беспечной абыстай. Но я не хотела быть ни женой священника, ни учительницей - я хотела быть бабушкой. - Она смеялась и обнимала меня. - Да, я хотела быть хранительницей очага, властительницей огромного и шумного, как улей, дома. Господи, плакала я, когда погиб твой отец, господи, он погиб, а у меня только трое детей. А если бы он вернулся с войны, у нас было бы шестеро или семеро детей! Но мне и с тремя-то не совладать, - грустно заканчивала она, и опять смеялась, и опять обнимала меня. - Вот ты, я это в точности знаю, ты, именно ты не задержишься в доме. Но тебя я не стану удерживать по крайней мере с восемнадцати лет. А Динка глупа, и я удержу ее.
А Динка между тем решительно отказалась учиться. После двух или трех истерик мама наконец успокоилась, но взяла с моей сестры обещание, что та будет ходить в вечернюю школу.
Стояло теплое, мягкое степное бабье лето. Зеленый островок качался на воде и лукаво приманивал нас. Мы уходили туда вчетвером - Динка, Марсель, Амина и я, - сидели подолгу, разговаривали о будущем. Динка удивляла меня отсутствием полета в своих мечтаниях: она хотела быть киномехаником. Марсель умудренно кивал ее спокойным и расчетливым словам. Сам он тоже невелика птица - монтер, "пляшущий" на уличных столбах, однако мне он очень нравился своей самостоятельностью. Его намерения жениться тоже не могли не внушать уважения.
Однако наши с Аминой мечтания были куда возвышенней. Мы отрешенно блуждали в тальниковой теплой чаще, мы прощались с нашей тихой родиной и целовали друг друга. Она мечтала о консерватории.
- Мама говорит, у меня есть голос. Она знает.
- А я буду военным, - говорил я, - и обязательно поступлю в военно-воздушную академию.
Временами нас тревожил голос моей мамы. Он робко звенел на стеклянной осенней воде и саднящей болью сказывался в моей душе. "Вот ты и стала бабушкой, - думал я, - ведь сама ты этого хотела". Как и бабушка, она звала нас, просто чтобы мы оказались возле нее и чтобы она видела - никто из нас не тонет в реке, не падает с дерева, не попадает под автомобиль. О, как томителен был ее голос!
Я кричал:
- Э-эй, мама, мы здесь!..
Динка выбегала из кустов и с шипеньем набрасывалась на меня:
- Чего орешь? Ну, ступай, ступай, да не вздумай сказать, что мы здесь.
Мы с Аминой уходили, договорившись встретиться с нашими друзьями вечером.
- В испанском доме, - уточнял Марсель.
- В испанском доме, - отвечали мы заученно, как пароль.
Мама встречала нас радостной улыбкой.
- А Дину вы не видали?
- Нет, - твердо и поспешно отвечал я, ограждая Амину от невинной лжи.
Мама почти в ту же минуту теряла к нам всякий интерес и рассеянно произносила:
- Не знаю, куда я буду девать котят. Пойду загляну к Айдарии, может быть, она возьмет котенка.
Мама жалела приблудных кошек и не гнала со двора, те приживались и множились и ставили ее в тупик.
- Так я пойду. А Галея вы не видали?
- Так ведь он с дядей Ризой.
- Да, да. Я купила ему баян, а он возится с машиной. Я уж устала его отмывать. Горе, да и только!.. - Тут мама наклонилась к моему уху и озорно шепнула: - Я сейчас задала жару старухе Сарби.
- Старухе Сарби?
- Ну да! Явилась к нам свахой. - Мама засмеялась. - Впрочем, она, может быть, сама не прочь выйти за дедушку. Я спустила ее с лестницы и - ты не поверишь - поддала легонько коленом.
- Так ей и надо. Она колдунья.
- Еще какая!
- Она на дедушку сухотку напустила.
- Ну, не болтай.
Мы неспешно приближались к нашим воротам, а там стояла тетя Марва, чей округлый живот пялился на нас с горделивым и целомудренным достоинством. Тетя Марва плакала, и даже слезы, текущие из ее глаз, казались слезами умиления своим необычайным положением.
- Асма, - сказала она, не вытирая слез, - Асма, нам дали новую квартиру.
- Что ты говоришь! - воскликнула моя мама.
- У меня ордер на руках. - Она плакала. Мама обняла ее и тоже заплакала, а мы с Аминой стояли истуканами и боялись глянуть друг на друга. Наконец наши мамы рассмеялись.
- Я думала, мы вечно будем жить вместе, - сказала моя мама. - Но я так рада! Когда же вы переезжаете?
- Завтра.
- Не забудьте взять в новый дом кошку.
Но съехали они в тот же день вечером. Подъехала грузовая машина, дядя Харис стремительно вошел во двор и резким голосом сказал, чтобы быстрей грузились. Парни-студенты, приехавшие с ним, легко, весело и, как мне казалось, как-то бессердечно нагрузили полный кузов.
Амина держала в руках пушистую кошку.
- Вы пойдете пешком, - сказал дядя Харис. - Да пошевеливайтесь! Кошку брось, дрянная кошка.
Кошка скакнула из рук Амины и убежала в огород.
- Харис, - сказала мама, - кошка очень хорошая. - Она воинственно помолчала, тот не отзывался. - Что ж, прощай, Харис.
Он осклабился:
- Прощай, прощай. Ну, тронулись. Эй, шантрапа, городки взяли?
- Взяли, взяли! - загундосили дикарики. Они сидели в кузове среди шкафов и чемоданов и вертели в руках толстенные биты.
Бабушка Бедер растерянно смотрела вслед уходящему грузовику. Амина взяла ее за руку и потянула к скамейке.
- За нами приедет Риза, - сказала тетя Марва.
- Он не взял в машину больную девочку, - прошептала моя мама.
- Нет, нет и еще раз нет! - сказала мама Динке. - Пока я жива, не позволю. Тебе только семнадцать, у тебя нет ни образования, ни профессии… Через два года ты превратишься в стряпуху, няньку… нет!
Дедушка тряс худосочной бородкой и чайной ложечкой проносил ко рту жидкую кашицу: ничего другого он уже не мог есть.
Динка угрюмо отвечала:
- Но ты не можешь нам помешать. Да и поздно…
- Что, что поздно? Да я!.. - Она вдруг потерянно развела руками. Действительно, что она хотела сказать? Что она могла? - Ну, хорошо, - сказала она. - Зови Марселя.
- Не знаю, что ты подумала, - сказала Динка, - я просто хотела сказать: мне пора уже самой решать.
- Зови Марселя, - повторила мама.
Когда пришел Марсель, она увела его в другую комнату и плотно притворила за собой дверь. Пробыли они там полчаса. Уходя, Марсель даже не поглядел на нас. За ним побежала Динка. Мама села напротив дедушки.
- Я сказала, что согласна на их свадьбу. Но прежде он должен приобрести какую-нибудь профессию, ведь монтер - это не профессия. Он согласился поучиться у Заки. Честное слово, портной - неплохая профессия.
- А с братом ты поговорила? - спросил дедушка.
- Заки не откажет. - И мама решительно поднялась. - Я иду к нему. Да, - она наморщила лоб, - мы с Диной, пожалуй, съездим в Оренбург. Ей не мешает проветрить мозги.
Она ушла. Я поглядел на дедушкину бородку с налипшей толокняной кашей, и мне захотелось уйти куда-нибудь. Я пошел на улицу Красных гвардейцев. Сквер обиженно желтел редеющей листвой, и я почувствовал себя так, будто со времени нашей последней встречи прошли годы… только Амины почему-то не было со мной. Я пошел дальше, минуя сквер.
За рядком одноэтажных домиков, убаюканных старческим шелестом акаций, поднимались два пятиэтажных дома, построенных недавно дизельным заводом. В одном из них жила Амина. Я увидел ее издалека, она стояла сперва на ступеньках подъезда, затем сошла на площадку и присела возле песочницы. И все это время, не отрываясь, смотрела, как я иду.
- Я тебя увидела из окна, - сказала она. - И сразу подумала, что ты идешь к нам посмотреть малыша.