Я взял ее руку и подул на запястье, смуглое и пушистое, как абрикос.
- Такой крохотный, но уже здорово ко мне привык, - продолжала Амина.
- Потому что ты с ним все время возишься.
- Он очень любит, когда ему поют.
- Зато дядя Харис не любит, когда ты поешь.
- Кто тебе сказал?
- Твоя бабушка.
Амина не ответила.
- Динка с Марселем скоро поженятся, - сказал я.
- Тетя Асма согласна?
- Все равно они поженятся. И смогут уехать куда захотят.
- Я бы увезла с собой бабушку, - сказала Амина.
- А маму?
- Маму? - Голос у нее дрогнул, но она не заплакала.
Я прикоснулся пальцами к ее виску, к синей, жалобно пульсирующей жилке. Она взяла мою ладонь и насыпала в нее песку - он жалобно потек из моей ладони.
- А мы чуть было не поехали в Москву, - сказала она. - Ты не бывал в Москве?
- А зачем вы собирались в Москву? В консерваторию?
- В клинику. У нас и деньги были. Но теперь уже на будущий год, когда малыш подрастет. Мы и малыша возьмем.
- Я, пожалуй, тоже с вами поеду.
- Если тебе разрешат.
- Плевать я хотел! А что бы ты сказала, - я стал смеяться, - а что бы ты сказала, если бы я стал портным?
- Портным? - Она тоже стала смеяться. - Портными бывают только старики.
- Это правда, - согласился я с каким-то злорадством. - А Марсель, представь себе, будет учиться портняжить у дяди Заки. Храбрый портняжка, ха-ха!
- Какой ты злой.
- Когда я был маленький… - А мне действительно казалось, что год назад я был маленький. - Когда я был маленький, я разговаривал с Тамаркой и все-все, что я хотел сказать тебе, я говорил ей.
- А что ты ей говорил?
- Ну, я признавался ей в любви.
- Тамарке - в любви? - с притворным ужасом воскликнула она. - Расскажи, расскажи мне все!
- Я даже назвал ее белым ангелом.
- Фи, - сказала она, - как глупо! Она, между прочим, ни одному мальчишке не нравилась. И училась через пень колоду.
- А ты откуда знаешь?
- Мы учились в одном классе. А сейчас она уехала. У нее погиб отец.
Я молчал и рассеянно пересыпал песок из ладони в ладонь.
- О чем ты думаешь? - сказала Амина.
Не знаю. Наверно, я думал о том, что смерть близких меняет судьбу человека. По крайней мере он куда-нибудь переезжает. Но вот у меня умерла бабушка, а ничего еще не изменилось.
4
Почему Марсель так легко согласился на предложение моей матери? Ведь, собственно, победа уже была за ним - им с Динкой оставалось только выбрать ночь потемней и бежать. Стало быть, добиваясь Динки, он выбрал путь полегче?
Словом, пока что он обретался у дяди Заки и, по словам моей мамы, старательно приобщался к портняжному ремеслу. Свой домик он заколотил и к нам тоже не являлся.
А мама, разделавшись со своими заботами, то есть уверившись окончательно, что дряхлый наш дедушка не женится, а Динка поприудержит прыть и не выскочит замуж, собралась в Оренбург. Подруга, с которой они когда-то учились в техникуме, настойчиво ее звала.
Она уехала в Оренбург, а через два дня вызвала туда телеграммой Динку. Они пробыли там неделю и вернулись взбодренные, посвежевшие и как-то загадочно поглупевшие. Никогда прежде не выезжавшая за пределы города Динка точно ошалела от счастья и непрестанно похихикивала. В день их приезда явился дядя Заки.
- Почему вы решили, что ему нравится быть портным? - спросил он маму.
Мама спокойно пожала плечами:
- Я думала, что это ремесло ничем не хуже другого.
- Он ушел от меня.
- Ушел?
Глаза у мамы заблестели.
- Куда он ушел?
- Я думал, куда он мог уйти, если не к вам.
Тут некстати хихикнула Динка:
- Как это глупо, современный юноша - и вдруг портной.
Дядя Заки обиделся:
- В конце концов это не я придумал. Ведь не мне же пришло в голову поскорей отделаться от парня.
И тут меня как осенило: да ведь мама решила просто сбыть его с рук и беспардонно перепоручила своему брату.
Дядя Заки молча поднялся и направился к двери. На пороге он обернулся.
- Не надо играть судьбой человека, сестра.
Мама подбежала к нему и, взяв за руку, вернула к столу.
- Пожалуй, я поступила опрометчиво. Господи, когда у тебя трое почти взрослых детей… у меня голова кругом! Представь себе, - надеюсь, ты не будешь об этом рассказывать каждому прохожему, - моя дуреха заладила: выхожу замуж. За Марселя! И тот, и другой без образования, без профессии. Разве монтер - это профессия? Видит бог, я не хотела от него избавляться. Наоборот, я хотела его приблизить к нам. Приблизить!
Вот еще один поворот ее извивистого умствования: стало быть, когда он жил у нас, когда наши поили-кормили его и каждый старался вразумить мальчугана, он все-таки оставался для нас чужим. И не просто чужим, а еще как бы ниже сортом, не таким б л а г о р о д н ы м, что ли, как того хотелось бы моей маме. Это, конечно, и Марсель не сразу понял, а поняв, я думаю, решил дать деру. Но где он сейчас? В домик-то свой он не вернулся.
- Он что-нибудь натворит, - сказала мама. - Ты! - она больно ткнула меня пальцем. - Ты не смей далеко уходить. Ах, что я говорю! А если… если он подожжет наш дом? Нет, я говорю ерунду.
Дедушка слабо подал голос:
- Он небось прослышал, что Дина приехала. Стало быть, явится.
Динка капризно крутанула задиком, но ничего не сказала. Глаза у нее щурились, блуждали отрешенно: она все еще смаковала в себе первую свою поездку. Боюсь, в этот момент Марсель интересовал ее лишь по мере ее самолюбивого воображения - ведь в конце концов весь этот сыр-бор разгорелся из-за нее. На маму временами, и очень кстати, вдруг находило просветление. Вот и сейчас она возмутилась кривляньем моей сестры и крикнула:
- А ну!.. Убирайся отсюда, по крайней мере не улыбайся так отвратительно.
Точно теперь только заметив меня, обняла и повернула к дяде Заки.
- Вот мой самый славный малыш.
Дядя Заки отходчиво ухмыльнулся, поерошил мои волосы.
- Да уж точно, малыш хоть куда.
- Мы вдвоем как-нибудь придем к вам в гости.
- Будем рады, - сказал дядя Заки. Прощаясь, он смущенно проговорил: - Если Марсель вдруг заявится, я не стану его прогонять.
Мама кивнула и, не выпуская моих плеч, увела в горницу.
- Ну, - сказала она весело, - рассказывай, как тут без меня жили?
- Хорошо.
- Скучал небось?
- Да.
- Я тебя хотела взять, но пришлось бы отрывать от занятий. Впрочем, хорошо, что с Диной. По крайней мере, она увидала, что на этом сорванце свет клином не сошелся.
- Она влюбилась?
- Дай-то бог! - Мама засмеялась. - Племянник Галии - милый юноша. Да, что я хотела тебе показать! - Порывшись в сумочке, она извлекла две фотографии. - Только поосторожней.
Это были очень старые фотографии. Я увидел моего юного отца с двумя такими же юными товарищами. Они были в гимнастерках, галифе и сапогах, с портупеей через плечо. На второй фотографии он был один рядом с тоненьким деревцем; день, видать, был яркий, и деревце рисовалось четко, а черты отца немного размыты излишком света.
- На комсомольском субботнике, - сказала мама. - Мы сажали деревья в сквере Красногвардейцев.
- Правда! Вон и обелиск. Мама, ох ты и молодец! Я возьму их себе. Динка всегда все теряет.
Мама обняла меня, больно прижала к груди и всплакнула.
- Боже мой, тому уже двадцать четыре года… А будто вчера. Как рано его не стало! О, какие у нас были планы - объездить всю страну, прочитать уйму книг, посетить лучшие театры…
Я сидел, прижавшись к ней, и боялся дышать. Мне казалось, что только я знаю маму такой умной, такой возвышенной и добросердечной. Ее печальная и ласковая речь нежно меня пеленала, и я признался:
- И мы с Аминой… ты слышишь, мама? И мы тоже мечтаем о путешествиях, и много будем читать, и ходить в театры, а я обязательно поступлю в военно-воздушную академию.
- Бедная Амина, - проговорила мама. - Ей так немного осталось жить.
- Мама, что ты говоришь!..
- У бедной девочки врожденный порок сердца. А сейчас у нее критический возраст. Марва собирается везти ее в клинику, да вряд ли соберется… - Она крепко притиснула меня к груди, я чуть не задохнулся. - Береги себя, моя детка, ты очень слабенький… Не дай бог пережить своих детей! - Ее слезы обожгли мое лицо, но обожгли, как студеный дождь. Я напрягся - она разъяла руки. Отодвинувшись, я глянул на ее лицо. Оно было молитвенно замкнуто, и губы ее что-то мягко бормотали.
Это была другая мама - хозяйка, наседка, пугливо озирающая своих птенцов: как бы они не ускользнули из-под ее короткого и тревожного крыла.
Я взял фотографии, осторожно, точно они были стеклянные, сунул за пазуху и вышел из комнаты.
Прошла неделя. Сентябрь истекал. Наступило время пыльных бурь, а там - непроглядных дождей и студеной слякоти.
Я прилег после обеда, но сон мой прервала Динка. Спросонья ругнув мою сестру, я повернулся на другой бок. Динка перекатила меня обратно и тут же сунула почти в лицо мне конверт.
- Тс-с-с! - Она поднесла палец к губам, смеющимся и дрожащим. - Ты не знаешь, где город Кособроды?
- Нету такого города, - сказал я. - Это, наверно, деревня.
- А ты не знаешь, где эта деревня?
- Нет, - сказал я и взял конверт. Письмо было от Марселя.
- Он пишет, что нам надо увидеться двадцать третьего числа в испанском доме. Но время… двенадцать часов ночи.
- Он подшутил над тобой.
- Нет, нет! Ты его не знаешь.
Сейчас было четыре часа пополудни. На мостовой пыль закручивалась в мелкие смерчи, плескала в окна, сухой, черствый шорох порождал смутное чувство неуюта и тревоги. Динка ходила по комнате, прижав стиснутые кулачки к подбородку, и заклинала себя:
- Я должна его увидеть, я должна его увидеть, я должна… Он придет ровно в двенадцать часов. - Тут она остановилась и посмотрела на меня. - А что, если в двенадцать его не будет? Не успеет, что-нибудь случится в дороге?.. Вот что - мы пойдем вместе!
- Я позову Амину.
- Вот уж ни к чему. Слишком поздно. Да и ты - только проводишь меня, а там уйдешь.
В пять часов деревья стали терять контуры, обвешиваясь лохмотьями желтой пыли; такие же лохмотья пытались захлестнуться на телеграфных проводах и теребили обветшалые ставни. Заполошно кудахтали куры и кричала моя мама:
- Дети, закройте ставни! Где Галей? Никто не видал Галея?
Динка погрозила мне кулаком:
- Смотри не проговорись! - И побежала закрывать ставни.
Комната качнулась и тихо поплыла в потемках. В дверной раме показалась мама и стала приближаться робкими слепыми шагами.
- Я здесь, - проговорил я, чего-то пугаясь.
- Я вижу. - Мы сели вместе на диван. - Я боюсь этих бурь, - сказала мама. - Ох, какой пожар был в позапрошлом году, сгорело полквартала. Слышишь, как гремит на крыше?
В соседней комнате стонала Динка: ее ушибло ставнем. Но к нам она не шла и вскоре затихла.
Я закрывал глаза и видел, как пыльная лава накатывается на наш дом и острые углы его разбивают стихию в прах. Несокрушимость дома вызывала во мне спокойное и горделивое чувство. Затем хлынул ливень. В щели ставней сверкала молния. Мама шептала что-то старательно и внятно, но слова были непонятны и пугали меня.
- Мама, - крикнул я, - ты что… ты молишься?!
- Замолчи, дрянь такая! - крикнула она. - Что за напасть… что за дети… грешу в такой час. - Дотянулась до меня и рывком привлекла к себе. - Ну, обидела я тебя? Мальчик мой, прости… - Она гладила мои волосы, крепко нажимая всею ладонью. Ее ласки в первую минуту бывали исступленными, затем сменялись спокойной нежностью. Тогда я прощал ей все и мучился сознанием, что никогда не сумею отплатить ей такой же нежностью.
- Я что-то знаю, - проговорил я со сладким чувством самоотдачи, самоотречения.
Мой взволнованный голос, видать, пробудил в ней чуткость. Она поцеловала меня и потребовала:
- Ну, говори!
- Сегодня в двенадцать часов он будет ее ждать.
Она пытливо, холодно на меня поглядела и уточнила:
- В двенадцать ночи?
Мне вдруг стало страшно.
- Может быть, мама, не ночи.
- Нет, - спокойно возразила она, - в двенадцать ночи.
Она легонько оттолкнула меня и поднялась. В этот момент гром ударил особенно сильно, застонали ставни и задребезжали стекла. Но мама подошла к окну, толкнула створки, створки двинули ставни, и холодный мокрый ветер ворвался в комнату. Белое кипение ливня осветило сумрак жилища. Мама щурилась на эту свистопляску стихии, и в лице ее не было ни страха, ни сомнения. Я бы назвал ее лицо прекрасным, когда б не знал, чем вызвано ее воодушевление.
- А дедушка не изменяет себе, - проговорила она с улыбкой и позвала меня к окну.
Дедушка, как всегда в грозу, ходил по двору: убирал позабытую на изгороди одежу, придвигал бочки к водосточным желобам, да и вообще, видать, получал удовольствие от хождения босиком в желтых потоках дождя.
Ливень стихал, сменяясь сплошным шелестящим дождем. Тяжелые, бокастые тучи вперевалку уходили за реку, в степь.
Опьяненный свежестью, я заснул и, пока спал, все слышал шелест дождя. Когда очнулся, были сумерки, в окне белел дождь, в приоткрытую дверь из кухни шел свет, оттуда пахло самоварным дымком и свежим настоем чая. Я ощутил мгновенный голод и поспешил на кухню. Посредине стола широко стояла сковорода с яичницей, свежие пшеничные ломти наполняли хлебницу, в чашках густо белела сметана. Мама аппетитно макала хлеб в сметану, и лицо у нее смеялось. Теперь она выпекала хлебы ничуть не хуже, чем бабушка, и сметана у нее получалась тоже очень хорошая.
- А, соня, - сказала мама, - садись, я налью тебе чаю. - И опять лицо ее смеялось. Она ничем не выдавала нашу с ней тайну, и эта маскировка немного пугала меня.
Дождь затихал, но небо между тем все черней набухало - тучи, широко разворачиваясь, шли опять. Спать легли раньше обычного. Галей хныкал, он порезал ногу о стекло, и мама, смеясь, мазала ему ранку йодом, перевязывала. Когда она приблизилась к моей постели, я притворился спящим. Но близость ее лица вызвала у меня улыбку.
- Спи, спи, - сказала она, - под дождь хорошо спится. - И ушла.
Я лежал, воображая, как тихонько, так что никто не услышит, поднимусь и разбужу Динку. А если она откажется пойти, то пойду один. Убаюканный этой отрадной мыслью, я в ту же минуту уснул. Я не слышал, как Динка проникла в комнату. В потемках ее рука сунулась мне прямо в лицо. Охнув, я сел, и она шепнула вспугнуто: "Тиш-ше!"
Мы вышли в переднюю и замерли, прислушиваясь к спящей, дышащей темноте жилища. Динка подтолкнула меня в спину - мы оказались в сенях, а там - на студеном склизком крыльце, где нас охватило пронизывающей сыростью. На крыше сеновала, на крышах соседних домов в тяжелой дреме лежали тучи. Где-то за городом сверкали молнии и покашливал гром. Из предосторожности мы пошли не в калитку, а через огород к лазу. И напрасно, только вывозились в грязи. Мама наверняка спала крепко, да если бы и проснулась, не посмела бы нас остановить.
В переулке было хоть глаз выколи, но за углом, вдоль всего сквера, дымясь в испарениях, горели фонари. Сквер никогда не пугал меня, в моих глазах он был созданием и принадлежностью честных и смелых, и всякая нечисть должна была его избегать.
По кирпичам, поставленным лесенкой, мы поднялись к дверной раме дома и глянули в него. Ветерок прошелестел и сыпанул нам в лицо теплым залежавшимся в углу воздухом. Присутствие в доме человека мы ощутили сразу же, Динка позвала громким шепотом:
- Марсель!..
И он поднялся нам навстречу. Динка сжала мою руку, потянула меня вперед.
- А, и ты здесь, - хрипло сказал Марсель и коснулся моего плеча. Через рубашку я ощутил его горячую ладонь. - Сядем, - сказал он, - сядем. Здесь холод собачий.
Мы сели с обоих боков. Динка сказала:
- Ты напугал меня своим письмом. Где эти Кособроды? Что ты там делаешь?
- Живу. - Он засмеялся, затрясся, от него так и несло жаром. - Там наша механизированная колонна… мы тянем линию электропередач в целинный совхоз. У меня и жилье свое - вагончик.
Дядя Риза работал в передвижной колонне электромонтажников и вечно мотался по степи. Понятно, он пристроил Марселя. Зависть к Марселю вызывала во мне неприязнь, я враждебно затих и отодвинулся от него.
- Я рассчитал точно, - говорил между тем Марсель, - я даже раньше пришел…
- Но почему, почему именно сегодня? Почему в двенадцать часов? - Динка, по-моему, искренно недоумевала.
- Я думал, раньше не успеем, - ответил он. - Но я был здесь уже в одиннадцать.
Динка молчала. Наконец она проговорила.
- Марсель, я не могу с тобой поехать.
Он ничего не ответил.
- Ты спишь?
- Нет, я не сплю. Я только положил голову тебе на плечо. Ужасный холод.
Динка зашевелилась, ее руки задели меня. Она обнимала Марселя и прижимала его к себе.
- Ужасный холод, - бормотал Марсель. - А тебе не холодно, малыш?
Я хотел ответить, чтобы он не беспокоился за меня, но слова замерли у меня на губах: в дверном проеме я увидел фигуру моей матери. Трудно было узнать ее сразу, но вероятность ее появления, видать, уже давно готовила меня ко всякой неожиданности. Мое напряженное молчание задело и Динку с Марселем. Медленно, оцепенело они стали подниматься.
- Дети, не пугайтесь, - услышал я спокойный голос матери. Она довольно ловко по доске сошла к нам, и зоркие руки ощупали нас одного за другим. Марсель даже застонал, когда убедился, что все это не наваждение, а происходит на самом деле.
- Предатели проклятые, - сказал он смеясь и дрожа.
Удивительно, с каким хладнокровием, а главное, с умом вела себя мама. Ведь каждое некстати оброненное слово, каждый суетный жест могли обернуться скандалом. Но все произошло спокойно, что, впрочем, объясняется и болезненным состоянием Марселя. Он, я думаю, плохо соображал, когда его под руки вели Динка и мама. Он молчал всю дорогу, но когда ступил в ярко освещенную комнату, его прямо затрясло от смеха.
Его положили на Динкину кровать, и он все порывался встать, но сестра налегла, прижала его к постели и плача стала целовать. Мама тем временем ставила самовар и шикала на проснувшегося дедушку. Когда Марселю принесли чай, малиновое варенье, аспирин, он послушно сел. С обреченным видом он глотал таблетки, пил чай, затем позволил себя укутать и закрыл глаза. Он заснул, а мы еще сидели у жаркого его изголовья, когда вдруг послышался звук автомобиля и в наши ворота застучали. Мама отворила окно, мы услышали голос дяди Ризы.
- Иди же отпирай! - прошипела Динка, и мама побежала.
Дядя Риза вошел в комнату и на цыпочках приблизился к постели своего подопечного. Он долго вглядывался в его лицо и наконец проговорил:
- Ну, слава богу! Теперь я могу не беспокоиться.
Мама увела его пить чай, через минуту и я последовал за ними, а Динка осталась с Марселем. Дядя Риза рассказывал, что они собирались вместе, но он провозился, чиня машину. Марсель не стал ждать и отправился пешком: боялся, что дорогу развезет и они застрянут. "А мне обязательно, обязательно надо быть в городе! - повторял он. - Меня будут ждать!"