Ярко белели сугробы, в палисадниках стояли мохнато укрытые деревца, синела и сверкала дорога, по которой с веселым гиканьем седоков проносились сани; из соседней, женской, школы шли девчонки и кокетливо помахивали портфелями. Я не прочь был растянуть наш путь, но Марсель строго торопил:
- Пошевеливайся. Мне надо печь затапливать.
Он отпирал дверь, мы проходили темными сенками и оказывались в единственной комнатке, пахнущей студеной затхлостью и едва освещенной, двумя мохнатыми оконцами. Пока Марсель выгребал золу из печки, носил дрова и затапливал, я вышагивал по скрипучим половицам с чувством, как если бы обживал избушку, покинутую бабой-ягой.
Марсель между тем приносил воду из проруби, ставил ведро на плиту и, присев на корточках перед жерлицем очага, закуривал папиросу. Пламя освещало его медно-рыжую голову, стриженную под машинку, выпуклый упрямый лоб и суженные карие глаза.
Наконец печь прогорала, Марсель, закрыв заслонку и задвинув вьюшку, долго еще стоял, как бы гадая, что же ему делать дальше. У меня уже посасывало под ложечкой, и я торопил его:
- Ну идем, идем! Я здорово проголодался.
Он поспешно кивал и, отворачиваясь, насмешливо произносил:
- Ну, раз уж ты очень проголодался… - И мы отправлялись к нам.
Нас встречал ароматный запах лепешек, которые стряпала бабушка в русской печи, пока еще горячи были уголья.
И уже поджидали своего часа хлебы, тяжело набухая в жестяных формах и огромных чугунных сковородах.
Марселя в нашем доме встречали теперь, как, например, печника или плотника, - тут и некоторое подобострастие, и широкое радушие, вызванное желанием угодить нужному человеку.
Поев лепешек и попив чаю, мы садились готовить уроки. Однако на меня вскоре же нападала лень, я зевал, вздыхал и чудил, то прикидываясь непонимающим, то говоря, что и сам я разбираюсь в задачах не хуже Марселя. Он сидел с непроницаемо спокойным лицом и только изредка бубнил:
- Ну, вот я тебя. Ну, перестань.
Мама, пожалуй, считала, что таким путем она воспитывает не только меня одного, но и Марселя. Во всяком случае, она старалась доглядывать за ним и временами школила почем зря. Однажды он провинился, и мама в о с п и т ы в а л а его у меня на глазах. Дело в том, что просматривать дневник у Марселя было некому, он вдруг сам стал расписываться в конце каждой недели. Вот мама и взялась за него.
- Марсель, - сказала она как-то властно и скорбно, - прошу тебя, сядь вот сюда. Нет, против меня, вот так. А теперь скажи, что это? - И она подвинула к нему раскрытый дневник.
- Это? Это дневник, - отвечал Марсель.
- Это документ, мой милый! А это что?
- Это? Это родительская подпись.
Мама на мгновение опешила: ведь не могла же она сказать, что у него никаких родителей нет.
- Верно, подпись. Но чьей рукой она сделана?
- Ну, моей.
- А ты знаешь, что бывает за подделку документов? - Голос у моей мамы прозвучал совсем уж грозно. - Знаешь? Тюрьма!
- Ну, тюрьма. - Но он-то знал, что никакой тюрьмы за дневники не бывает. Между тем вид у Марселя стал до того унылый, что мать оживилась: проняло-таки проказника!
- Наконец-то ты понял. Надеюсь, впредь ты не будешь так поступать.
Когда она вышла из комнаты, я подсел к Марселю и хихикнул:
- А давай я буду расписываться за твоих родителей?
- Подбери сперва сопли, мелкота. - И он несильно щелкнул меня по лбу. - Ладно, буду давать на подпись дяде Ризе. А там - брошу учиться.
- Ну и останешься темнотой.
- Ты, что ли, будешь светлой личностью? Запомни, ты невозможная дубина!
- Зато меня не наказывают, Динку и Галейку наказывают, а меня нет.
- Тебя? - Он презрительно усмехнулся. - Тебя лупят через одеяло.
Он, что называется, заткнул мне рот. Действительно, однажды меня лупила мама - только однажды, но моя гордость была уязвлена надолго. Я курил, и тетя Лида, проходя по двору, увидела лезущий из щелей уборной дым. Скажи она об этом в тот же день, дедушка под горячую руку отхлестал бы меня, и на том бы все и кончилось. Но тетя Лида припомнила злополучный случай только через несколько дней. И сказала маме. И мама тут же прибежала домой и, возбуждая, горяча себя, закричала:
- Мерзавец, так ты куришь?
Ее смятение и нерешительность не укрылись от меня - слишком неудачное время выпало для наказания - я уже лежал в постели и сонно кутался в одеяло. На крик мамы явился дедушка.
- А знаешь, что сделал мой отец, когда заметил за мной этакий грех?
Мама закричала:
- Я сама, я сама сумею примерно наказать! - И принялась хлестать ладонями по толстому одеялу, а дедушка стоял и иронически усмехался. Боли я не чувствовал, а я ждал ее, дрожа и страдая от жалких потуг зареветь. Наконец я взвыл неискренним, озлобленным голосом, и мама оставила меня в покое. Даже Галейка понял все и съехидничал: "Меня бы так наказывали!"
Марсель, конечно, знал про тот случай и вот не преминул кольнуть меня.
- Марсель, - сказал я жалобно, - ты не рассказывай ребятам.
Я закашлялся, слезы побежали из моих глаз. Я кашлял и давился тяжестью в горле, ощущал, как набухает моя шея, мое лицо и глазам делается больно, будто кто-то на них надавливает.
- Что ты, что ты! - воскликнул Марсель, обнимая и тряся меня. - Конечно, я не скажу, вот дурачок.
Кашель на этот раз прошел быстро, но я все еще боязливо прижимался к Марселю, постепенно утешаясь его участливым бормотанием.
Что там редкие, нечаянные обиды - в остальном же я чувствовал себя с Марселем хорошо и надежно!
Но, случалось, его присутствием тяготилась моя мама. Это были дни, когда на ее уроки являлся завуч пли, того хуже, инспектор гороно. Мама приходила в смятение. Ей казалось, что ее подсиживают, третируют и только и ждут момента, чтобы уволить из школы. Обиженная, суровая, готовилась она к бою с ненавистным инспектором, ночи напролет просиживая над учебниками и с упорством зубрилы повторяя урок от начала до конца: "Дети, сегодня мы познакомимся с правописанием…" или "Земная кора и ее поверхность за многие миллионы лет непрерывно изменялись…"
Она подробно посвящала бабушку в перипетии своих отношений с инспектором, и бабушка однажды посоветовала: "А что, не отнести ли ему наших сливок? Прямо из-под сепаратора?.." Мама задумалась. Бабушка тем временем позевывала, будто все это она со скуки, а там ей все равно. Наконец мама тряхнула головой, так что волосы ее взлетели и упали на глаза. Мама опять тряхнула головой и громко воскликнула: "Нет, ни за что! Ни за что!"
Ее страхи в конце концов оканчивались благополучно, и она как ни в чем не бывало спрашивала:
- А куда это запропал Марсель? Что-то давно его не видно.
У дикариков были городки, и играли они отменно. Вдохновение оживляло их лица, обычно тусклые и туповатые. Их отец выходил во двор и наблюдал, как его отпрыски разделывают под орех любого из нас. Временами его сухие жесткие губы неумело и стеснительно складывались в улыбку.
- Дядя Харис, - спросил я однажды. - А где теперь собака?
- Собака? - ответил он мне. - Из собаки сшили унты, если только это интересно твоей бабушке.
Я не поверил ему. Я только грустно вздохнул и сказал:
- Что делать, бабушка терпеть не может больших собак.
- Ах, не сваливай, пожалуйста, на бабушку! - сказал он ожесточенно, как будто от меня зависела судьба собаки. - Тебе нравилась собака?
- Да, - сказал я тихо.
- Ну вот! - заключил он, повеселев. - Значит, можно надеяться, что у тебя будет добрая собака. - Голос у дяди Хариса прозвучал не то утвердительно, не то вопросительно, и это меня слегка озадачило.
Амина уже с минуту стояла за спиной дяди Хариса и делала мне знаки рукой. Я подошел к ней, и она тут же повела меня к калитке.
- Собаку он отвел к своему брату, - сказала она. - Но когда мы переедем на другую квартиру, он возьмет ее обратно.
- А вы собираетесь переезжать?
- Не знаю. Еще, наверно, не скоро.
Мне сразу стало грустно.
- А ты возьми себе щенка, - сказала Амина.
- Мне не разрешат.
- А хочешь, я возьму? Но это будет твой щенок.
- А если ты уедешь?
Амина вздохнула и ничего не ответила.
- Поехать бы в лагерь, - сказал я тоскливо.
- Нынче, наверно, поздно. А на будущий год нас уже не возьмут в лагерь.
- Я никогда не был в лагере, никогда!
Никогда, ни разу в жизни. Я должен был сидеть дома, чтобы бабушка моя видела, что я не тону в реке, не блуждаю в лесу, что я живой и маячу у нее перед глазами, как ее старинные часы, которые она бережет пуще клада.
Я решил тут же пойти к маме и потребовать, чтобы она отправила меня в пионерский лагерь.
- Только, пожалуйста, не груби, - предупредила Амина.
Мама сидела в гостиной над раскрытой книжкой. Она встрепенулась, когда я вошел.
- Тише, бабушка только уснула. Я дала ей лекарство.
- Ты читаешь н у ж н у ю книгу или бред собачий? - сказал я словами бабушки.
Мама улыбнулась, притянула меня к себе и обняла.
- Мама, я хочу поехать в лагерь. Ведь ты любишь меня, ведь ты не откажешь?
- В лагерь? Откуда ты знаешь, что я собираюсь в лагерь?
- А разве ты собираешься в лагерь?
- Мне надо повидать Веронику Павловну.
- А кто такая Вероника Павловна?
- Учительница этого маленького шпиона, доносчика. Надо, чтобы она дала ему характеристику. Пусть следователь знает, какого человека он берет в свидетели.
- Ну а если?..
- Что, что если? Может быть, ты думаешь, что твой брат вор?
- Ой, мама!
- То-то же! Кстати, я купила Галею баян. Он в комнате у бабушки, поглядишь, когда она проснется.
- Галей умеет только на мандолине.
- Я поговорю с Марвой, чтобы его записали в кружок баянистов.
- Да он не захочет в кружок. Раньше он здорово хотел.
- Раньше, - сказала мама, - раньше… ты что, не знаешь нашей бабушки? "Ой, смеркается, ой, поздно, где наши дети?" - Она засмеялась, махнула рукой. - Теперь я сама возьмусь за своих детей.
- Конечно, ведь бабушка болеет.
Она пытливо на меня поглядела, затем погрозила пальцем:
- Мелешь! - И резко поднялась, волосы ее встрепались, лицо загорелось. - Я все это должна сделать сегодня - поговорить с Марвой, съездить в лагерь… Что, ты хочешь поехать со мной? Нет, приглядишь за бабушкой. Ну, подашь ей воды.
- А горшок подавать не буду.
- Ужасные дети! Я с вами сойду с ума.
- Я лучше поговорю с тетей Марвой.
- Поговори. И пусть она немедленно запишет Галея в кружок.
Она уехала в лагерь, пообещав вернуться к вечеру. А был еще только полдень. За шторами, закрывающими дверной проем, я слышал хрипловатое дыхание бабушки. Тихонько ступая, вышел я в сенки, где надрывались черным роем безумные мухи.
У забора, в тени акации, сидела Амина и задумчиво перебирала в руках четки из косточек фиников.
- Гляди, я сделала бабушке.
- А Галейке купили баян, - сказал я.
- Ага, - она кивнула и потупилась, не переставая считать финиковые косточки.
- Тебя обидели дикарики?
- Никто меня не обижал. - Она оставила четки и улыбнулась, в уголках ее дружелюбного рта возникли, как лучики, две морщинки. - Мама и дядя Риза поспорили из-за пустяков.
- Дикарики?..
- Дядя Риза запер шкаф с моими книжками, а мама велела немедленно открыть. Дядя Риза рассердился: все до одной растащат проклятые мальчишки. А мы с мамой… пусть шкаф открыт и пусть они читают, правда? Они порвали только одну книжку - "Базар", помнишь? Кот Федот кошку Матрешку под руку берет… Шли, шли, на базар пришли. - Она засмеялась. - Первоклашки!
- Я давно хочу спросить, - сказал я, - кто такой Пер Гюнт?
- Бедный лесоруб.
- Я думал, какой-нибудь упырь.
- А упыри - это тролли.
- А Сольвейг?
- Она всю жизнь ждала Пер Гюнта.
- Наверно, лет десять? ("Через десять лет мне будет двадцать четыре года, - подумал я, - и нам можно будет пожениться".)
- Всю жизнь, - повторила Амина, - всю, понимаешь?
Мы помолчали. Зной нагонял томление и тоску, не хотелось никаких движений, и я молил бога, чтобы только не проснулась бабушка. Долго, однако, она спит. Ее бабушка, рассказывала она сама, умерла во сне, и моя бабушка откровенно рассчитывала на такой же конец… "Когда у тебя еще жива старая бабушка, ты все еще ребенок… Старики и больные чаще умирают весной или осенью. А сейчас лето".
- Моя бабушка говорит, если человек поет, значит, он кого-то любит.
- Я люблю птиц, - сказала Амина. - Вот если бы у тебя были голуби.
- Голубей хотел Галейка, но ему не разрешают. Вон идет твоя мама.
Шла тетя Марва, а вслед ей, придерживая рукой калитку, мягко ее закрывая, крича, договаривал дядя Риза:
- …я давно уже ни во что не вмешиваюсь!..
- Риза-а.
Они подошли к нам и сели на бревна. Тетя Марва привлекла к себе Амину и посадила ее к себе на колени.
- Ну что ты, мама, ведь я не маленькая, - сказала Амина.
- Ты маленькая, - ответила тетя Марва. - Ты очень маленькая, а я люблю маленьких.
А дядя Риза потянулся за мной, охватил меня тяжелыми мягкими руками.
- Как жизнь, сынок? - Уткнувшись лицом в мой живот, он точно дышал мной, подымал глаза и опять спрашивал: - Как жизнь, сынок? - И теребил меня, и тискал.
Тетя Марва урезонивала:
- Оставь, оставь ребенка.
- Нет, она и в самом деле думает, что вы маленькие! А вы не маленькие. Ты помнишь, сынок, День Победы?
- Помню, - сказал я.
- Он не маленький, он помнит нашу победу. Ты хочешь быть шофером?
- Нет.
- Жаль. А то бы я взял тебя стажером.
- Галейка хочет. - И тут я вспомнил, что наказывала мне мама: - Тетя Марва, а мама просила, чтобы вы записали Галейку в кружок баянистов. Ему купили баян.
- Но у нас нет кружка баянистов.
Дядю Ризу как будто обидел ее ответ.
- Ну что ты, Марва, - нет кружка баянистов. Неужели в целом городе нет кружка баянистов? Ведь тебя просит Асма!..
- Мама обязательно поможет, - сказала Амина.
- Я же знаю, Марва поможет. - Он погрозил пальцем Амине: - И ты помогай!
Амина великодушно улыбнулась его хмельным речам.
- А кому я должна помогать?
- Всем фронтовикам. Потом всем маленьким… если только они помнят нашу победу.
- Ну что ты, право, разболтался. Ну будь сдержанней, - сказала тетя Марва.
Амина спрыгнула с материных колен и побежала в дом. С порога она крикнула:
- Я поставлю чай!
- Дикарики идут, - сказал я.
Тетя Марва не успела нахмуриться, как тут же дядя Риза хлопнул по ее плечу ладонью. Она притворилась, что сердится вовсе не на меня, а на брата:
- Ну и шуточки у тебя, Риза! - И пошла в дом, дикарики побежали за ней, что-то весело гундося.
С минуту дядя Риза сидел молча, затем спросил:
- А где твоя мама?
- Поехала в лагерь. А меня оставила присматривать за бабушкой.
Он поднял палец и пошевелил им назидательно:
- Твоя мама лучшая из мам! Она не сучка, которые… - Он поперхнулся от смущения и, стыдливо прокашлявшись, спросил: - А что бы ты сделал, если бы она вышла замуж?
- Не знаю. А когда-то мы с Галеем думали: запряжем его в телегу и будем бить кнутом до смерти.
- Ка-кие зверята, - сказал он, опять привлекая меня и тиская. - Зверята, зверята.
- Но скоро мне будет все равно, - сказал я.
- Почему же?
- Потому что я буду жить самостоятельно.
- А шофером ты не хочешь быть?
- Нет, - сказал я, слегка сожалея, что не могу ответить иначе.
Он стал совсем печальным.
- Я, пожалуй, подожду, а? Когда она обещала приехать?
- Конечно, подождите, - сказал я, - к вечеру мама обязательно приедет.
Однако он не стал ждать, наверно, потому, что пришел дядя Харис и тетя Марва позвала всех ужинать. А вскоре же явилась мама. Какой-нибудь час, проведенный ею в лесу, освежил ее. Потряхивая головой, откровенно радуясь удаче, рассказывала она тете Марве:
- Учительница этого оболтуса так прямо и говорит: он такой фантазер, такой лгунишка, может придумать что угодно. Понимаешь, его фантазиям верить нельзя!
Она смущала меня чувством счастья, так явно кипевшим в ней. "Неужели, - думал я, - неужели можно быть счастливой только оттого, что учительница Вероника Павловна в угоду ей опорочила своего воспитанника?" Но откуда было мне знать, что в тот день мама совершила на редкость самостоятельный шаг, потому что бабушка болела вот уже четыре года, и ее повелевающий голос, бросаемый с высоты царственных перин, не мог достигнуть ушей ни Вероники Павловны, ни молодого следователя, угрожающего благополучию нашего дома.
Тут мама заметила меня и спросила:
- Ты присматривал за бабушкой?
- Она все время спала.
- Спала? А вон кричит. Ну, достанется мне! - И потрусила к крыльцу.
3
Осень и зима были для моей мамы суматошными, тревожными, она заметно похудела, но глаза блестели задорно, даже вызывающе, и на усталость она не жаловалась.
Только в ноябре напали на след воров, а до этого всем нам было как-то не по себе. Впрочем, Галейку оставили в покое почти сразу же, тем более, что Вероника Павловна авторитетно охарактеризовала своего подопечного как болтунишку и фантазера, потешающего класс невозможными измышлениями.
Совсем плоха была бабушка, и мама уходила на занятия изможденная ночным бдением, а после занятий искала редкие лекарства, потом стояла в магазинах и возвращалась еле живая.
Галейка не пошел ни в какой кружок - маме теперь было не до своей затеи, - он целыми днями пиликал на баяне, и старшие были очень довольны: благо, мальчик не шатался по улицам.
Мы с Динкой учились ни шатко, ни валко, к тому же моя сестра намеревалась оставить школу и поступить на работу. Марсель уже работал - монтером в "Водосвете" - и ходил теперь по улицам, перевесив через плечо "когти", жил в своем саманном домишке и к нам не являлся. Между переменами в его жизни и решением Динки бросить школу существовала несомненная связь, о которой мама пока еще не подозревала.
Вообще многое проходило мимо нее совсем не замеченным, потому что так или иначе выпадало из упорядоченного бытия. Так, уже все, даже мы, дети, знали: дядя Риза развелся со своей женой, надеясь найти благосклонность у моей мамы; он любил маму давно и тяжело переживал ее равнодушие, стал попивать и мрачнеть; но мама была верна памяти мужа и ни с кем больше не была намерена соединяться, так о чем же может быть речь и возможны ли какие-то страдания…
В мае умерла бабушка. Я видел ее накануне, она сидела прямая, я бы даже сказал, стройная, в белом платке, натянувшемся на ее выпуклом высоком лбу, и лицо у бабушки было свежее, будто совсем не задетое болезнью, свежее и горделивое лицо. Говорили, и со смертью она не потеряла красоты, но я уже ее не видел.